Вперед вышел Харпер, улыбаясь при мысли, что кто-то посчитал его способным на подобные действия. Сперва Хэйксвилл, за ним Харпер – и Шарп припустил вверх по склону, потому что именно Харпер был препятствием на пути Хэйксвилла. Патрик Харпер увидел бегущего Шарпа и удивленно приподнял бровь: он принимал унизительный обыск со спокойным терпением, с каким встречал большую часть жизненных неприятностей. И тут его лицо застыло.
- Сэр? – старший сержант вытянулся в струнку.
Шарп понимал, что происходит, но было уже поздно. Ему следовало добраться до Харпера раньше, хотя бы на секунду раньше смотра.
- Дежурный офицер! – голос Уиндхэма был суров. – Арестуйте сержанта.
Была найдена всего одна вещь, но ее хватило: на самом верху, даже не спрятанной, лежала серебряная рама от портрета жены Уиндхэма. Стекло было разбито, самого портрета не было – его грубо вырезали бритвой из изящной рамы, теперь сильно погнутой. Уиндхэм, на глазах наливаясь яростью, схватил раму и воззрился на дюжего сержанта:
- Где портрет?
- Я ничего об этом не знаю, сэр. Ничего. Видит Бог, сэр, я его не брал.
- Я высеку тебя! Боже! Я тебя запорю!
Легкая рота застыла, дождь струйками стекал с киверов, мундиры мокли. Они были потрясены. Солдаты других рот, скорчившись в самодельных укрытиях, молча наблюдали, как дежурный офицер собирает конвой и как уводят Харпера. Шарп не двигался.
Рота была распущена. Под навесами зажгли костры в тщетных попытках прогнать сырость. На ужин забили нескольких быков – мушкетный дым вился над полем, пугая выжившие остатки стада, а Шарп все пытался остыть, чувствуя свою полную беспомощность. Ноулз попробовал его расшевелить:
- Пойдемте поедим с нами. Будьте моим гостем, я вас прошу.
Но Шарп только покачал головой:
- Нет. Я должен остаться до трибунала.
- Что творится с батальоном, сэр? – Ноулз был встревожен.
- Творится, Роберт? Ничего.
Однажды он убьет Хэйксвилла, но теперь ему нужны доказательства его вины, иначе Харперу никогда не очиститься. Шарп не знал, где искать правду: Хэйксвилл хитер, силой от него ничего не добиться, он будет смеяться в лицо тому, кто будет его избивать. Но однажды Шарп всадит клинок в это брюхо - и гниль хлынет оттуда зловонным потоком. Он убьет этого ублюдка.
Свистки пропели вечернюю зорю, конец уставного дня, четвертого дня у стен Бадахоса.
Глава 15
Всю ночь лило. Шарп это знал, поскольку был на ногах, прислушиваясь к непрерывному шуму воды, завываниям ветра и редким выстрелам французской пушки, пытавшейся помешать строительству батарей. Ответного огня с британской стороны не было: осадные орудия все еще покоились в соломе и мешковине, ожидая перемены погоды, когда их можно будет втащить на холм и установить на позиции.
Шарп сидел на холме бок о бок с Харпером и глядел вниз, на тусклые огни города. Из-за дождя они казались размытыми, бесконечно далекими, Шарп с трудом угадал собор – и подумал о больном ребенке где-то там.
Харпера рядом с ним не должно было быть. Он находился под арестом, приговоренный к порке и разжалованный в рядовые, но Шарп просто попросил часовых посмотреть в сторону, пока они с Харпером взбирались на холм. Шарп глянул на ирландца:
- Мне очень жаль.
- Не о чем жалеть, сэр. Вы сделали все, что могли.
То есть очень мало. Шарп просил, почти умолял, но рамка с филигранью – достаточное доказательство для полкового трибунала. Шарп свидетельствовал, что Харпер был с ним в тот день, отражая атаку французов, и что его собственная подзорная труба пропала в это же время, так что сержант не может быть виновен, но Уиндхэм был непреклонен. Подзорная труба, говорил он, могла быть украдена другим вором. Харпер был признан виновным, разжалован в рядовые и приговорен к порке.
А Харпер думал об утре. Голос донегольца был мягок:
- Сотня плетей, да? Могло быть хуже, – максимальным наказанием было двенадцать сотен.
Шарп передал ему бутылку. Они прятались под куском рогожи, нещадно поливаемой дождем.
- Мне дали две сотни.
- Армия становится слишком мягкой, да, - усмехнулся Харпер и глотнул еще. – И снова чертов рядовой! Они меня даже стрелком не назовут в этом чертовом полку! Чертов рядовой Харпер! А когда, как они считают, я спер эти чертовы штуки?
- Во вторник.
- Боже, храни Ирландию! В день Св. Патрика?
- Тебя же не было в части.
- Господи Иисусе! Я ж с вами был. Пил.
- Я знаю. Я им сказал.
Повисла тишина, наполненная горестным сочувствием. Со склона донесся перестук кирок: площадки под батареи утапливали ниже уровня земли. По крайней мере, подумал Шарп, они вдвоем могут хорошенько выпить: солдаты из легкой роты предоставили им все свои запасы, а потом стянули еще, где могли, так что под рогожей стояло не меньше дюжины фляг с ромом или вином.
- Прости, Патрик.
- Поберегите дыхание, сэр. Мне будет совсем не больно, - он знал, что лжет. – Я убью этого сукина сына!
- Только после меня, - они посидели еще немного, получая удовольствие от мысли об убийстве Хэйксвилла. Тот принял меры предосторожности, укрывшись на ночь всего в нескольких ярдах от промокших насквозь офицерских палаток, и Шарп понимал, что сегодня нет надежды утащить его в какое-нибудь тихое и не сильно людное местечко.
Ирландец тихо кашлянул, и Шарп вопросительно глянул на него:
- Что?
- Я вот думал о полковнике. Что там было, на этом чертовом портрете?
- Его жена.
- Наверное, редкая красавица.
- Нет, - Шарп откупорил еще одну флягу. – Похоже, злобная сука, хотя по портрету не всегда скажешь. В любом случае, наш полковник чтит узы брака. Считает, что они не дают человеку влипать в неприятности.
- Может, и правда. Я тут слышал, вы и мисс Тереза женаты. Как, черт возьми, это случилось?
- Это я наврал полковнику.
- Вы? – Харпер расхохотался. – Честно говоря, вам бы на ней жениться. Она должна быть порядочной женщиной.
- А как насчет Джейн Гиббонс?
Харпер улыбнулся: он видел эту блондинку, сестру убитого им человека – но потом покачал головой:
- Она не для вас. Она родилась в большом поместье и должна выйти за человека своего круга: много денег и все такое. А вы – всего лишь солдат-пехотинец, как и все мы, и красной орденской ленточкой ее в постель не затащите. Во всяком случае, больше чем на одну ночь.
Шарп усмехнулся:
- Значит, ты считаешь, я должен жениться на Терезе?
- А что б нет? Она, конечно, худышка, да, но мясо-то можно и нарастить, были б кости, - Харпер совершенно не разделял любви Шарпа к стройным женщинам.
Они снова помолчали, слушая перестук дождя по рогоже и радуясь этой странной дружбе, которой так редко дается шанс проявиться. Шарп заработал себе репутацию человека, скупого на слова, и это была правда для всех, кроме горстки друзей: Харпера, Хогана, Лоссова, немецкого кавалериста – да, пожалуй, и все. Все – изгнанники, оторванные от своей страны, сражающиеся в чужой армии. Шарп тоже был изгнанником – чужаком среди офицеров.
- А знаешь, что говорит генерал?
Харпер помотал головой:
- Нет, расскажите, что такого говорит генерал.
- Он говорит, никто, поднявшийся из низов, хорошо не кончает.
- А он откуда знает?
- Говорит, они слишком много пьют.
- А кто в этой армии не пьет? – Харпер пнул флягу в сторону Шарпа. – Вот, держите, напейтесь.
Какой-то идиот приоткрыл люк в накате параллели – и чуткие французские артиллеристы его тут же заметили: укрепления Бадахоса моментально расцвели вспышками орудий. Со стороны земляных работ послышались крики, свет погас, но глухие удары ядер не прекращались, а из траншеи иногда раздавались вопли ужаса и боли.
Харпер сплюнул:
- Нам никогда не взять этот чертов город.
- Не можем же мы остаться здесь навсегда.
- То же самое вы, англичане, говорили, когда впервые приплыли в Ирландию.
Шарп усмехнулся:
- Вы нас так приветливо встретили, что нам расхотелось уезжать. Опять же, погода хорошая.
- О, можете забрать ее себе, - Харпер прищурился в темноту. – Господи Иисусе! Хоть бы дождь прекратился!
- Я думал, ирландцы любят дождь.
- Ну, да, дождь мы любим, но это ж не дождь вовсе!
- А что же?
- Это чертов всемирный потоп, который положит конец всему промокшему грешному миру.
Шарп откинулся на сломанный габион, брошенный землекопами, и глянул в небо:
- Я не видел звезд уже неделю. Нет, дольше.
- Это точно.
- Я люблю звезды.
- Как им приятно, должно быть, - Харпер был слегка удивлен: выпивка не так-то часто развязывала Шарпу язык.
- Нет, правда: ты любишь птиц, я – звезды.
- Птицы хоть что-то делают: летают, гнезда строят. За ними интересно наблюдать.
Шарп ничего не ответил. Он вспомнил ночи, проведенные в полях: голова на ранце, тело завернуто в стеганое одеяло, ноги в рукавах мундира, перевернутого наоборот и застегнутого на животе, как часто спали солдаты. Но иногда он просто лежал и глядел на искры в небе, отблески костров невообразимо огромной армии. Легион за легионом, где-то там, в небе, и он знал, что каждую ночь они подходят все ближе – и их так трудно было связать с тем, что описывали пьяные проповедники, иногда забредавшие в сиротский приют, где он рос. Звезды смешивались в его голове с четырьмя всадниками апокалипсиса, трубным зовом, вторым пришествием, восставшими из мертвых, и ночные огни казались кострами армии, несущей конец света.
- Мир не погибнет в воде – его прикончат байонеты и батальоны последней, черт возьми, великой битвы.
- Пока мы среди застрельщиков, сэр, я не против, - Харпер глотнул еще рома. – Надо оставить что-то на утро.
Шарп резко сел, вспомнив:
- Хэгмен подкупает барабанщиков.
- Это никогда не срабатывает.
Харпер был прав: мальчишки-барабанщики отвечали за порку, и друзья жертвы их частенько подкупали, но под суровым взглядом офицеров им приходилось бить изо всех сил.
Шарп поглядел на темную громаду Бадахоса, освещенную несколькими расплывчатыми огоньками. В одном из многочисленных дворов замка горел костер. Унылый краткий звон донесся от собора: колокол пробил полчаса.
- Если бы только ее там не было... – он запнулся.
- Что?
- Не знаю.
- Если бы ее там не было, - ульстерский акцент Харпера проявился сильнее: он явно пытался тщательнее связывать слова, – вы бы сбежали, да? Туда, в горы, сражаться среди партизан?
- Не знаю.
- Все-то вы знаете. Думаете, никто больше этого не хочет? – Харпер имел в виду себя. – Вы же умеете воевать не только в хорошую погоду.
- Скоро начнется дезертирство.
- Ага, если Хэйксвилла сперва не похоронят.
Из батальона давно никто не дезертировал. Другие батальоны теряли людей – каждый день десяток-другой ускользал в Бадахос. Перебежчиков в обратную сторону тоже хватало – Хоган как-то говорил Шарпу, что французский сержант-инженер даже принес ему план укреплений, в котором таилась пара сюрпризов – не считая подтверждения догадки, что западный гласис обильно заминирован.
Шарп сменил тему:
- Знаешь, сколько сегодня погибло?
- Сегодня? – Харпер казался удивленным. – Кажется, что уже неделя прошла.
- С нашей стороны около сотни. Французов насчитали сотни три, а еще есть те, кто утонул. Несчастные ублюдки.
- Французов всегда удваивают. А сами они, наверное, говорят, что у нас убитых до тысячи, - в голосе Харпера проскользнуло презрение.
- Ну, они не так-то много успели сделать.
- Нет, - французы надеялись продлить осаду на недельку-другую, заставив британцев по новой рыть целую параллель. А лишняя неделя могла бы дать возможность французской полевой армии прийти на помощь гарнизону.
Харпер открыл новую флягу:
- Атака будет непростой.
- Угу.
Дождь все лил, заставляя мокрую землю вскипать пузырями и монотонно барабаня по рогоже. Становилось холодно. Харпер предложил Шарпу флягу:
- Есть идея.
- Ну, рассказывай, - Шарп зевнул.
- Думаю, как бы вас поддержать.
- И что думаешь?
- Запишусь-ка в "Отчаянную надежду".
Шарп фыркнул:
- Не будь дураком, черт возьми. Жить хочешь?
- Я не дурак и хочу снова стать сержантом. Попросите за меня?
- Меня больше не слушают.
- Я говорю, попросите? – Харпер был упрям.
Но Шарп не мог представить Харпера мертвым. Он покачал головой:
- Нет.
- Для себя, значит, оставляете? – слова прозвучали резко. Шарп повернулся и посмотрел на здоровяка: отказываться было бессмысленно.
- Как ты узнал?
Харпер рассмеялся:
- Сколько мы уже вместе? Мария, Матерь Божья, думаете, я дурак? Потеряли капитанство – и что же? Лезем с воплями в какую-нибудь чертову брешь, размахивая своим палашом, потому что лучше умереть, чем потерять чертову гордость?
Шарп знал, что это правда, но просто так согласиться не мог:
- Ну а ты сам?
- Я хочу назад свои нашивки.
- Тоже гордость?
- А почему нет? Говорят, ирландцы – глупцы, но немногие осмеливались надо мной смеяться.
- Так это из-за твоих размеров, а не из-за твоих нашивок.
- Ага, может, и так, но я не дам им повода сказать, что я неудачник. Так что, вы записались?
Шарп кивнул:
- Да. Но пока командира не выбрали – и до атаки не выберут.
- А если выберут вас, возьмете меня?
- Да, - слова выходили неохотно.
Ирландец кивнул:
- Будем надеяться, они выберут именно вас.
- Молиться надо о таком чуде.
Харпер расхохотался:
- Нет, чудес нам не надо. Из них вечно ерунда выходит, - он глотнул еще. – Св. Патрик выгнал всех змей из Ирландии – и что же? Мы настолько обленились, что разрешили англичанам взять верх. Наверное, бедняга Патрик ворочается в гробу. Змеи-то явно лучше!
Шарп замотал головой:
- Если бы Ирландия была в пять раз больше, а Англия в пять раз меньше, вы бы с нами то же самое сделали.
Харпер снова расхохотался:
- А вот за такое чудо стоило бы помолиться!
Пушки бухнули справа, за рекой – форт Сан-Кристобель обстреливал параллель через Гвадиану. Длинные языки пламени отразились в темной воде. Артиллеристы в городе, не желая проигрывать заочный спор, дали залп, и воздух наполнился гулом.
Харпер поежился:
- И за еще одно чудо я помолюсь.
- Какое?
- За шанс достать Хэйксвилла, – он повернулся к городу. - Где-то там, в одном из этих маленьких переулочков, я отрежу ему его чертову башку.
- А почему ты считаешь, что мы вообще переберемся за стену?
Харпер усмехнулся без тени веселья:
- Вы ж не думаете, что мы упустим победу?
- Нет, - но он не думал и о том, что упустит капитанство, что упустит свою роту. И даже в страшном сне ему не могло присниться, что он однажды увидит, как секут Патрика Харпера. Холодная мокрая ночь барабанила по рогоже, заставляя сбыться самые дурные сны.
Глава 16
Дождь лил все сильнее, и к рассвету река вышла из берегов, она оставила хлопья белой пены на каменных арках старого моста – и, что было куда серьезнее, сорвала и унесла вниз по течению мост понтонный.
- Рота! – последний слог еще отдавался в воздухе, когда его перекрыли выкрики сержантов. – Смирно! Смирно стоять! Равнение вперед!
Послышалось звяканье уздечек и шпор: старшие офицеры батальона проследовали на свободное место в центре строевого прямоугольника. Каждую из двух его коротких сторон занимали три роты, оставшиеся четыре роты были выстроены по длинной стороне, лицом к деревянному треугольнику.
- Оружие к ноге! – снова и снова руки скользили по мокрому дереву, окованные медью приклады плюхались в навоз. Дождь косо бил в шеренги.
Сержанты промаршировали по грязи, вытянулись и отсалютовали:
- Рота построена, сэр!
Верховые капитаны, жалкие в своих плащах, доложились по начальству.
- Батальон построен для отправления наказания, сэр!
- Очень хорошо, майор. Вольно.
- Б’тальон! – голос Коллетта относило ветром и дождем. – Стоять... вольно.
Грязь конвульсивно плеснула.
Шарп, чья голова еще гудела после ночной попойки, стоял в строю вместе с легкой ротой. Раймер был смущен, но это место принадлежало Шарпу, так что даже желтое лицо Хэйксвилла не выразило эмоций, только жуткий шрам на шее сержанта запульсировал чаще. Дэниел Хэгмен, старый стрелок, перед смотром сказал Шарпу, что в роте волнения. Может, он и преувеличивал, но Шарп своими глазами видел, что люди стоят мрачные, злые но, больше всего пораженные. Единственной хорошей новостью было то, что Уиндхэм согласился сократить наказание до шестидесяти ударов: полковнику нанес визит майор Хоган, и, хотя инженер не смог убедить Уиндхэма в невиновности Харпера, ему удалось произвести впечатление послужным списком ирландца.
Батальон ждал под проливным дождем, полный холодного уныния.
- Б’тальон! Смирно! – новый всплеск грязи встретил появление Харпера в сопровождении двух конвоиров. Ирландец был раздет до пояса, открыв могучие мускулы рук и груди. Он шел легко, не обращая внимания на дождь и грязь, и улыбался легкой роте. Казалось, он – самый беззаботный человек на всем смотре.
Его запястья привязали к вершине треугольника, ноги раздвинули и привязали к основанию, потом сержант впихнул сложенный в несколько раз ремень Харперу между зубов, чтобы тот не прикусил язык от боли. Батальонный доктор, болезненный человечек, шмыгающий носом, наскоро осмотрел приговоренного и признал его здоровым. Вокруг пояса Харпера обвязали кожаную ленту, чтобы не отбить почки, доктор уныло кивнул Коллетту, майор обратился к Уиндхэму, и тот кивнул: "Начинайте!"
Барабанные палочки ударили в натянутую кожу. Сержант кивнул двум парням покрепче: "Раз!"
Шарп отчетливо помнил это. Его самого секли на деревенской площади в Индии, привязав к повозке, а не к треугольнику, но он помнил первый удар кожаных ремней, невыносимую боль в спине, стиснутые сквозь ремень зубы и удивление от того, что все не так плохо, как ожидалось. Он почти привык к ударам, чувствовал уверенность в себе, он даже был возмущен, когда доктор остановил град ударов, чтобы проверить, в состоянии ли он выносить порку дальше. Потом все заслонила боль: она пришла, настоящая, когда удары вспарывали кожу, а другие удары, с двух сторон, рассекали ее до тех пор, пока батальон не увидел кость в открытой ране, откуда кровь текла прямо в деревенскую дорожную пыль.
Боже! Вот это была боль!
Полк Южного Эссекса наблюдал молча. Барабаны, чьи шкуры растянулись от дождя, были почти не слышны, напоминая приглушенный стук на похоронах. При каждом ударе хлюпало, как будто плескала кровь; сержант, ответственный за наказание, выкрикивал отсчет, а на заднем плане палили французские пушки.
Барабанщики остановились. Доктор подошел поближе, поглядел на окровавленную спину Харпера и кивнул сержанту.
- Двадцать пять!
Дождь моментально размыл выступившую кровь.
- Двадцать шесть!
Шарп поглядел на Хэйксвилла: не видно ли гримасы триумфа на его лице – но сказать было трудно, оно постоянно дергалось.
- Двадцать семь!