- Так это! - опять заговорил кузнец. - Нет ни в одном нашем поселке и во всей округе никого из подлых людей, кто не хотел бы вот, как ты теперь, ему, князю, топором голову раскроить… И стоит он того, окаянный, но убить-то его надо в честном бою, а не тогда, когда он даже не поймет, кто его убил… Не примем на себя его крови, ребята! Пусть Петруха на сей раз уймется…
- А-а, - не то застонал, не то заревел Петр, - провались вы все и с князем окаянным вашим, - и он бросил топор. - Делайте как хотите, берегите его на свою голову!.. Мало им в округе девок да баб перепорчено, мало на роду медведями для потехи народа перетравлено?.. Так и еще больше будет! Хотите того - пусть, а мне с вами не дорога… Нянчитесь с окаянным… Эй, вы, проезжие, айда за мной! - и, не обращая внимания ни на князя, ни на товарищей, Петруха пошел прямо через кусты вперед.
Смущенные вершники Грушецкого последовали за ним.
XX
УСПОКОИВШАЯСЯ БУРЯ
Оставшиеся после ухода Петра и вершников лесовики несколько времени стояли молча вокруг своего князя. Удручающе подействовала на них вся предыдущая сцена. В душе каждый сочувствовал Петру и каждый действительно был готов поступить, как намеревался поступить он, но слова чужого человека пристыдили их: им и в самом деле показалось незамолимым грехом убить бесчувственного князя даже в отмщение за все то зло, которое причинял он им.
- Ну и ввалились же мы! В недобрый час из избы вышли, - проговорил один из них, нарушая тягостное молчание.
- И в самом деле, - проворчал другой, - гораздо лучше было бы на печи сидеть.
- А уж если вышли да такое дело приключилось, - выступил третий, - так не сидеть же нам весь век тут…
- А что делать-то? Ну, скажи! - послышались вопросы.
- Как что? Посмотрим сперва, жив или помер князь-то? - и лесовик подошел к князю Василию и потряс его за плечо.
Тот слабо застонал.
- Ишь, жив! - с заметным неудовольствием и даже, вернее, с досадой пробормотал один из лесовиков. - Пойдет теперь перепалка…
- Да его, кажись, и зверь не ломал! - заметил товарищ.
- Значит, таково хорош, что и лесному зверю противен, - философски промолвил первый, - и в аду не надобен.
- Полно вам, братцы, - отошел от князя возившийся около него лесовик, - немощный он, а немощный хоть и враг, но милосердия достоин… Лучше обсудим, что нам делать… Трое нас, рук довольно…
- Что? Да сволочь его в лесное его логово, тут напрямки совсем близехонько, особливо, ежели через чащу!
- Так-то так, а только троим нам не снести! - сказал молодой лесовик, косясь на тушу бездыханного медведя.
- Скажи лучше, шкуру бросить жалко! - заметил ему товарищ.
- И то верно, - согласился тот. - Батюшки, да чего мы думаем? Ведь конь есть, наезжие холопы его вытянули из берлоги, пока мы тут с князем возились…
Действительно, Митроха и Константин, заметив бившегося почти под землей коня, воспользовались удобным моментом и освободили его.
- Где же он, конь-то? - водя всюду взглядом, спрашивал лесовик постарше. - Что-то нет его…
Коня и в самом деле нигде не было видно.
- Сорвался да убег, вот тебе и все, - решили лесовики.
Князь между тем беспокоился и стонал. Он все еще не приходил в себя, его стоны были сильны и надрывисты. Видимо, даже будучи в бессознательном состоянии, он сильно страдал.
- Не снести нам его, - твердил лесовик помоложе, - рук мало, да и шкуру здесь оставить нельзя… Попробуй-ка уйти, сейчас лисы явятся, да и волки пожалуют, весь мех перепортят…
- Так оно выходит, - согласился лесовик постарше, которому медвежьей шкуры было гораздо больше жаль, чем своего князя. - Тогда вот что, предложил он: - Пусть кто-нибудь из нас на усадьбу сходит; и впрямь тут через чащу недалеко, пусть подмогу дают… Чу, слышите!
Где-то в отдалении раздавались человеческие голоса. Издали доносились куканье, кликанье, громкие удары колотушкой по набатному билу.
- Ишь, - даже испугались лесовики, - ищут самого!
Они не ошибались.
Сорвавшийся конь примчался прямо в лесное поместье князя Агадара и переполошил там всех. Через старика Дрота весть о примчавшемся коне была передана Марье Ильинишне, и та, поняв, что с племянником случилось что-то дурное, сменила свой гнев на милость и не на шутку забеспокоилась. Как-никак, а она любила князя Василия, как родное дитя, любила его со всеми недостатками, всю жизнь жалела его, а узы такой любви не рвутся в одно мгновение, что бы ни говорил внезапно вспыхнувший гнев.
Всполошилась старушка, куда только и сон девался, откуда и силы взялись. Она загоняла своего старого Дрота, отдавая распоряжение за распоряжением, и глаз больше не сомкнула до рассвета, пока, наконец, разосланные холопы не принесли из лесу стонавшего князя Василия.
По приказанию старушки он был уложен в постель. Страшно страдая, князь то бормотал, то лепетал что-то совсем несуразное. Видимо, ему пришлось пережить сильнейшее потрясение, и он всецело находился под впечатлением его.
Старушка с тревогою смотрела на метавшегося в лихорадочном жару племянника, и слезы проступали на ее глаза.
В усадьбе Агадар-Ковранских был весьма искусный костоправ. Марья Ильинишна немедленно вытребовала его в хоромы, и он ловко вправил вывихнутую ногу князя. Тот, почувствовав облегчение, сейчас же крепко заснул, и только тогда уставшая донельзя старушка удалилась в свои покои.
На свете так уж устроено, что стоит сойтись троим-четверым людям - добрым, честным, дружным между собою - и непременно один среди них окажется сплетником. И не то, чтобы его сплетня была злостная, а просто хочется ему рассказать о том, чего другие не знают еще. Вот и начинает такой человек хвастаться своим всезнайством, болтать, нисколько не думая о последствиях своей болтовни.
Так было и тут.
Когда холопы подобрали князя, то двое лесовиков остались обдирать зверя, а третий, надеясь получить благодарность, увязался за людьми Агадар-Ковранского. Это был молодой и словоохотливый не в меру парень.
Он уже по дороге начал с подробностями, которые только в одном его воображении и существовали, рассказывать, как они, провожая наезжих вершников-холопов, натолкнулись на громадного медведя, готового задрать молодого князя. Когда же малый очутился на кухне и выпил хмельной браги, то его язык уже совсем развязался, благо вокруг него набралось много слушателей. Он рассказывал и как князеньку хотел зарубить сердитый на него за сестру Петруха, и как его руку задержал от рокового удара наезжий холоп воеводы Грушецкого. Не преминул он сообщить и то, что наезжие холопы сильно беспокоились, как бы князь Василий не попортил их боярышни, а потому так и спешили уйти с места ночного происшествия.
- И ладно, что они Петруху да кузнеца с собой увели, - высказывал свои предположения разболтавшийся лесовик. - Кузнец-то ничего, а Петр, кабы остался, так пришиб князеньку бы!
- Выходит так, - вмешался Дрот, - что они, Грушецкого холопы, нашего князя спасли!
- Выходит, что так! - согласились с ним почти все слушатели.
Тотчас же все подробности этого рассказа через Дрота стали известны Марье Ильинишне. Старушка даже заплакала, слушая их.
- Господи милосердный, - шептала она, - сколь неисповедимы пути Твои! Воистину сказано, что ни единый волос не спадет с головы без воли Твоей… Злое задумал Васенька на наезжую боярышню, а вот как вышло: ее же люди от гибели неминучей его вызволили… Вот пусть светает только, соберусь да поеду сама, погляжу на красавицу…
XXI
НЕОЖИДАННОЕ ЗНАКОМСТВО
Томительные мгновения пережили и старый Серега, и юный Федька, пока за дверью слышались приближавшиеся шаги.
- Не сдавай, Серега, - шепнул старому холопу кравшийся к двери подросток, - все равно где погибать, здесь ли, или в Чернавске у воеводы… Я живым не сдамся.
Старый Серега ничего не ответил, а только еще крепче сжал и выше поднял дубовую скамью. Зюлейка, вынырнувшая из-за полога, так и замерла в ожидании.
Весь этот шум разбудил, наконец, спавшую мамку.
- Что вы, что вы, оглашенные! - спросонок заголосила не знавшая, в чем дело, старуха. - Разбойничать в чужом доме задумали?.. Вот я вас! Кшш… окаянные!
- Молчи, бабушка, - тихо, но внушительно проговорил Сергей, - спала ты, а мы в лютую беду попали…
- Что зря мелешь? - выкрикнула мамка. - В какую еще там беду?..
- А в такую, боярышню ты проспала бы, кабы не мы…
Старуха привзвизгнула и, закрыв лицо руками, в немом ужасе присела на пол.
В это время дверь приотворилась, и Федор, согнувшись, как кошка, уже готов был прыгнуть вперед. Однако, радостно вскрикнув, он выпрямился, и нож выпал у него из рук.
- Дядя Серега! - во все горло заорал он. - Брось скамью-то: наши там, Константин с Дмитрием и сам Ванятка… пропащие! Там еще какие-то, а здешнего хозяина и не видать, и не слыхать…
Действительно, за дверьми были возвратившиеся вершники, но, отстраняя их, вперед продвинулось двое совершенно незнакомых людей.
Один из них, оставшийся позади, был в черной монашеской сутане, выдававшей в нем, как и едва заметная тонзура, католическое духовное лицо.
Другой, красивый молодой человек, скорее - юноша, с гордым и смелым лицом, в богатом польском одеянии, прямо прошел в покой и зорко окинул взглядом всех находившихся там.
На его лице отразилось нескрываемое удивление, когда он увидал и нож, валявшийся у ног Федора, и Сергея, все еще державшего за край скамью, и сидевшую на полу старуху-мамку. Он сразу же понял, что эти двое людей, а с ними и красивая молодая женщина с кинжалом, только что были готовы на отчаянную борьбу для защиты кого-то им дорогого, и только его появление успокоило их отчаяние, укротило их решимость.
В это время Ганночка пришла в себя. Она услыхала шум, голоса и, превозмогши слабость, поднялась с постели и вышла из-за полога. Молодой поляк сейчас же увидал ее и сразу понял, что это-то и было то дорогое существо, ради которого эти люди готовы были пожертвовать своей жизнью. Одежда Ганночки подсказала ему, что это - не простолюдинка, а вполне равная ему по своему общественному положению девушка. Сейчас же на губах юноши заиграла улыбка, и, приблизившись к Ганночке, он почтительно склонился пред нею, говоря совершенно чисто по-русски:
- Пан Мартын Разумянский, герба Подляшского, королевский поручик. Прошу прелестную панну не обидеть меня своей милостью и дать мне для привета свою ручку.
Ганночка вся вспыхнула, но, будучи привычной к польскому обращению, с легким поклоном протянула пану Разумянскому руку. Тот припал к ней с почтительным поцелуем.
В покой тем временем все больше и больше набиралось людей. Однако ни холопов Грушецкого, ни приспешников Агадар-Ковранского не было видно. Новопришедшие и по типу, и по одеждам, и по вооружению все были поляки и литовцы. Тут были и старики, и молодые; они держались свободно, но с соблюдением собственного достоинства.
Вершники воеводы Грушецкого, выйдя из лесу на наезженную дорогу, прямо и натолкнулись на них, словно принесла их сама судьба.
Пан Разумянский в сопровождении иезуита отца Симона Кунцевича и большой свиты из поляков и литовцев ехал по своим делам на Москву. У него - вернее, у его отца - были поместья и под Смоленском, и в Чернавском воеводстве, и молодой человек был послан родителями, чтобы разобраться в имущественных делах после недавней войны.
Дорога через лес не была прямым путем к Белокаменной, но почему-то Разумянский и его товарищи захотели сделать порядочный крюк и направились именно этой дальней, кружной дорогой.
И вот вдруг из-за кустов, прикрывавших пролесок, появилось трое конных и двое пеших, среди поезжан начался было переполох, так как встречных людей путники приняли за разбойников; много остро отточенных сабель вылетело из ножен, но, к счастью, недоразумение скоро разъяснилось и все обошлось благополучно.
Вершники простодушно рассказали обо всех своих приключениях, расписали, насколько им позволяло воображение, красоту своей боярышни и высказали опасения за ее участь.
- Хоть сам-то здешний князь, - сказал вершник Иван, - в беду попал и двинуться не может, а кто знает, какой им приказ своим холопам дан?
- Может, приказал он им схоронить куда-нибудь нашу боярышню, - заметил со своей стороны Дмитрий, - явимся и не найдем ее.
- А что наши там есть, - вставил слово Константин, - так с ними управиться легко: заснут с устатку, что хочешь с ними, то и делай… Хоть перебей всех.
В свою очередь, лесовик Петруха не поскупился представить проезжим князя Василия в самом мрачном виде.
Разумянский рассеянно слушал Петра, но все-таки время от времени кивал ему головой и говорил:
- Так, так!
Когда рассказ был кончен, Разумянский обратился к своим спутникам:
- Ну что, панове, как вы думаете, что нам делать, как нам быть? Я вижу, что пан Руссов желает что-то сказать, - обратился он к высокому, худощавому молодому литовцу, уже несколько раз пытавшемуся вставить свое слово. - Прошу вас, пан Александр!
Литовец тотчас же обратился к товарищам:
- Прошу извинения, паны, и вашего также, пан Мартын, - поклонился он Разумянскому, - но мне известно, что был на рубеже старый московский дворянин Грушецкий и у него раскрасавица-паненка дочь… Вся округа была от нее в восхищении. Лицом - ангел небесный, и разумом светла… Так и звали у нас красавицу-паненку: разумница! Не про нее ли теперь речь идет? Если только это - она, панна Ганна Грушецкая, - пылко воскликнул Руссов, - то, клянусь всеми ранами святого Севастьяна, я готов ради нее в самое пекло к черту на рога пойти!
- Пан Александр влюблен, - улыбнулся Разумянский. - Он - наш друг и добрый товарищ, паны; мы с ним и плясали, и рубились вместе, так теперь разве не обязанность наша последовать его призыву и оградить от беды его даму, хотя бы для этого пришлось взяться за сабли!
- За сабли, за сабли! Виват Разумянский, виват Руссов! - раздалось со всех сторон.
Крики долго не смолкали; в воздухе мелькали обнаженные сабли, кто-то выстрелил в воздух. Все было ясно, все было решено: если бы пришлось ради Ганночки брать штурмом логово лютого князя Василия, то разгорячившиеся паны и пред этим не остановились бы.
Они быстро достигли жилья на опушке. Этот шум и слышали Сергей и Федька, когда были в погребе у колдуньи Аси. Они приняли его за возвращение князя Агадара, но тем больше была их радость, когда пред ними оказались друзья, а не лютый враг.
Ганночка тоже поняла, что ей грозила опасность, и только появление этих избавителей предотвратило беду.
XXII
КРОВОПРОЛИТИЕ
Пан Разумянский, после поцелуя руки, с восхищением смотрел на Ганночку. Этот восторженный взгляд смутил ее и даже заставил потупиться.
Собственно говоря, Ганночка даже обрадовалась этой встрече. На нее чем-то привычным, даже родным пахнуло от этих напыщенных фраз молодого поляка, так она привыкла к ним, живя в прирубежном имении своего отца. Но в то же время ее смутили неожиданность и полное недоумение, которое ощутила она, оглядевшись вокруг себя. Ей стало стыдно, что этот молодой красавец застал ее около готовых к отчаянной драке холопов, и она подумала, что он непременно осудит ее за это.
Краснея, она пролепетала несколько невнятных слов благодарности.
- Мы прослышали, - слегка поглаживая шелковистые усы, проговорил уже по-польски Разумянский, - что ясновельможная панна попала в гнездо разбойников… Разве не святой долг рыцаря защищать тех, кто в беде? Притом же пан Руссов, - красивым жестом указал Разумянский на литовца, - сказал нам, что панна - дочь знаменитого воеводы Грушецкого…
- Не герба ли Липецка ваш батюшка? - заявил о своем существовании отец Кунцевич.
Очевидно, с каким-то затаенным смыслом он предложил Ганночке вопрос по-русски. Девушка несколько удивленно взглянула на иезуита, который так и пожирал ее взорами, и ответила по-польски:
- Мой предок был из Липецка, не знаю, почему он выселился на Москву…
- И принял там схизму? - ядовито заметил Кунцевич.
Ганночка ничего не ответила.
- Оставим эти разговоры, - заметил Разумянский, - Если кто и в пекле, так далекий предок панны, а она - лучшее украшение рая, клянусь в том булавой Стефана Батория… Приказывайте нам всем, ясновельможная панна, - обратился он к Ганночке, - нет такого вашего слова, которое не было бы для нас законом. Не так ли, панове?
- Так, так, - загремели кругом голоса и громче других слышался голос литовца Руссова, - умрем за панночку, смерть ее врагам!
- О, в этом отношении мы бесполезны, - с улыбкой проговорил пан Мартын, - за вас, панна Ганна, сама судьба. Она жестоко карает каждого, кто только осмелится помыслить дурное на панну…
- Что, что еще случилось? - испуганно воскликнула молодая девушка.
- Ничего особенного! - пожал плечами Мартын, и в весьма цветистых выражениях рассказал о печальном приключении с Агадар-Ковранским.
Ганночка слушала рассказ, закрыв лицо руками. Ей стало жалко князя Василия, даже несмотря на то, что она видела его только мельком. Ведь он не сделал ей ничего дурного, а напротив того, под его кровом она нашла себе приют ночью; о замыслах же князя Ганночка решительно ничего не знала и даже не подозревала, какой опасности она подверглась бы в эту ночь, если бы судьба не столкнула почти обезумевшего князя на медвежью берлогу.
О собственном приключении этой ночи Ганночка как-то не вспоминала. Гадание в погребе казалось сном, и ей уже не хотелось теперь наяву вспоминать об этом тяжелом сне.
Между тем оправившаяся от потрясений мамушка пришла в себя, и к ней вернулись обычный апломб и бесцеремонность. Она сразу увидала непорядок и, выступив вперед, заголосила:
- И чтой-то, господа бояре, или дети боярские, как величать не знаю, будто и негоже здесь пред девицей кочевряжиться… Прикройся платочком, боярышня, и отвернись к стенке… Пусть вон та, лупоглазая, бельма таращит… А вы бы, бояре, уходили отсюда! Говорю, негоже вам тут будет… Налетели словно летние мухи на мед… Идите, идите себе! Идите, а не то я боярышню уведу! - и она энергично схватила Ганночку за руку и накинула на ее лицо платок.
Разумянский иронически улыбнулся, кое-кто из его товарищей весело расхохотался, кое-кто, напротив того, обиделся, и последних было даже больше, так что кругом ясно слышалось довольно громкое ворчание.
- Прошу успокоиться, паны, - крикнул пан Мартын и, обратившись к мамке, с иронической кротостью сказал:- Ты совершенно права, добрая женщина: мы, грешники, не должны бы быть в раю, но попали мы сюда по особым обстоятельствам и готовы уйти немедленно, как только нам прикажет милостивая панна.
Он еще не кончил своих последних слов, когда откуда-то из отдаленных покоев раздался душу надрывающий вопль, затем другой; потом на мгновение все стихло, но после этого раздался отчаянно громкий крик:
- Убил, окаянный, убил!
В доме начался переполох; со всех сторон только и слышалось:
- Держи убивца! Добьем его! Бей!