Все блестящее общество, собравшееся около Ганночки, недоуменно переглядывалось между собою. Некоторые кинулись к окнам, но сквозь них не могли ничего рассмотреть.
- Пойдемте, панове, узнаем, что там! - предложил Разумянский, которому все это происшествие представлялось преудобным предлогом удалиться из комнаты Ганночки, где они пробыли гораздо дольше, чем позволяли на то приличия. - Припадаю к ногам, - низко поклонился пан Мартын Грушецкой, - пусть не гневается панна, если мы покинем ее. Там что-то случилось, и необходимо наше присутствие… Но пусть панна будет уверена, что мы все - ее верные слуги. Пусть лишь прикажет что-нибудь, и она увидит, что только смерть воспрепятствует исполнить нам ее приказание.
Подобострастно вежливо поцеловал пан Мартын руку Ганночки и, низко кланяясь, пошел к дверям; его товарищи начали выходить еще раньше, и наконец покой опустел и женщины остались одни.
- Не иначе, как это - Петруха! - шептал Ивану Дмитрий. - Он всю дорогу бурлил и убить собирался.
- Больше некому, - согласился тот, - побежим посмотрим, взяли его или нет?
Старый Серега и мамушка отошли к окну, в которое уже пробился свет. Серега стал рассказывать о полной событий ночи; к ним скоро присоединился Иван и передал подробности своей поездки за подмогой. Мамушка только ахнула; она понимала, что и в самом деле чуть было не проспала своей красавицы боярышни, хотя никак не могла сообразить, откуда у нее столь крепкий сон мог явиться.
А там, дальше этого покоя, около людской кипело оживление. На лавке один, на полу другой - валялись облитые своей собственной кровью Гассан и Мегмет, головы которых были страшно изрублены топором. Оба калмыка были мертвы. Да и никто не выжил бы после тех зверских ударов, которые были нанесены им.
- Спали они, - рассказывали холопы, - и с чего так крепко, ума приложить нельзя!
Сергей и Федор переглянулись, почему столь крепко заснули оба приспешника лютого князя: они выпили по ошибке ковши с сонным зельем, которое было приготовлено для наезжих холопов, и заснули мертвым сном. Зелье действовало так сильно, что Сергею стоило большого труда растолкать своих людей и горничных девок, не разбуженных даже царившим вокруг них шумом. Проснувшись, они не понимали решительно ничего из того, что происходило вокруг них, и с ужасом поглядывали на окровавленные трупы, прибрать которые пока никто и не думал.
Убийцею был, несомненно, лесовик Петр. Первым увидел совершенное злодеяние кузнец, ладивший полозья к возку Грушецких. Петруха пробежал мимо него, размахивая окровавленным топором. Его вид был столь страшен, что перепуганный кузнец завопил о помощи.
XXIII
СНОВА В ПУТИ
Это кровавое происшествие ускорило отъезд Грушецкой из лесного жилья. Кузнец быстро исправил возок боярышни, и около полудня оба поезда уже снова пустились в дальнюю дорогу.
Разумянский и все его спутники держались по отношению к боярышне в высшей степени предупредительно; никто из них не лез на глаза к ней, и только пан Мартын несколько раз подходил к Ганночке, спрашивая, не надобны ли ей его услуги.
Иезуит Кунцевич во все это время не промолвил ни одного слова. На него нашла глубокая задумчивость. Он был настолько погружен в свои думы, что даже не откликался, когда кто-нибудь пробовал назвать его. Глаза сухопарого иезуита так и взблескивали; по временам на его губах начинала играть полная скрытой загадки улыбка. Видимо, у него назревал какой-то грандиозный план.
- Святой отец что-то думает, - улыбаясь, сказал пан Мартын, подходя к нему, - и держу пари, что я знаю о чем?
- О чем же, сын мой? - спросил иезуит.
- Конечно же "о вящей славе Божией"!.. О чем же и может постоянно думать духовный потомок великого Игнатия Лойолы?
Отец Кунцевич улыбнулся и ответил:
- О да, сын мой, вы совершенно правы, именно об этом предмете я и думаю сейчас!
- И что же говорят вам, святой отец, ваши думы?
- Многое!..
Пан Мартын хорошо знал отца Кунцевича, который постоянно жил в его семье и был его духовным отцом. Этот слабый с виду человек был полон несокрушимой энергии. Он обладал таким упорством, каким могли похвастаться немногие из его собратьев по ордену. Он был пылким фанатиком и раз задавался какой-либо целью, то неудержимо стремился к ней. На этом пути он не считался ни с преградами, ни с препятствиями. Тут для отца Кунцевича все средства были хороши и дозволены, лишь была бы достигнута цель.
Теперь, видя, что отец Кунцевич что-то серьезно обдумывает, Разумянский даже слегка встревожился, встревожился не за себя, а за Ганночку, - он видел, какие взоры бросал на нее иезуит, - и, чтобы поразведать что-нибудь о замыслах последнего, заговорил с ним:
- А что, святой отец, уж не витает ли в ваших святых мечтах прелестная паненка, которую мы так неожиданно обрели в жилище этого московского дикаря?
- И опять пан Мартын прав, - спокойно заметил иезуит, - именно эта схизматичка и наполняет собою мои думы. Скажу больше - она в центре них…
- Ого! - воскликнул Разумянский, и в тоне его голоса послышалась ни с того, ни с сего ревнивая нотка. - Слышите, панове! Наш добрый пан Кунцевич влюбился "для вящей славы Божией"… Не влюбиться ли и нам теперь "для большего посрамления дьявола"? Ха-ха-ха!
Отец Кунцевич спокойно смотрел на юношу.
- Пусть успокоится пан Мартын, - наконец сказал он, - мне нужна не женщина, а пружинка… да, да, пружинка, которую можно надавить и так, и эдак… Успокойтесь!.. Вы, кажется, должны знать, что верить мне можно…
Он отвернулся от Разумянского, и тот замолчал.
Этот разговор происходил уже на дороге. Жилье Агадар-Ковранского было оставлено наспех. Там даже не были убраны трупы Гассана и Мегмета. Их убийца ушел в лес, а растерявшаяся дворня даже не подумала пуститься за ним в погоню.
Отдохнувшие лошади быстро мчали возки с поезжанами. Солнце ярко сияло в небесной синеве. Повевал легкий, с небольшим морозцем ветерок, бодривший тело, хорошо настраивавший душу. О том, что осталось позади, никто не вспоминал. Ганночка словно позабыла о своем ночном гаданьи, что сталось с Асей, даже не приходило ей в голову. Теперь, когда все уже прошло, ночное приключение все больше и больше казалось ей сном, а о том, что это был не сон, а явь, некому было напомнить ей. Зюлейка спряталась, когда она уезжала, и никто не видал ее; Сергей и Федька, утомившись ночными приключениями, забились в возок для челяди и отсыпались, а мамка была так смущена своею оплошностью, что предпочитала молчать.
Однако для Ганночки эти события не прошли бесследно.
Сразу двое новых людей прибавилось в ее жизни: князь Василий Агадар-Ковранский и пан Мартын Разумянский. О первом она вспоминала с некоторым содроганием, образ второго вызывал у нее довольно веселую улыбку.
Пан Мартын нравился молодой девушке. Он был столь резким контрастом князю Василию, что не мог не произвести впечатления на Ганночку, которой была совершенно чужда непосредственность ее земляков, чужда хотя бы потому, что в Ганночке оставалось еще немало крови ее предков, польских выходцев, а голос крови всегда говорит куда громче, чем голос даже многолетней привычки.
Выглядывая из своего возка, Ганночка ни разу не забыла бросить взор в ту сторону, где, по ее соображениям, должен был находиться пан Мартын. И тот словно чувствовал, что молоденькая путница не на шутку заинтересовалась им. Он уже давно бросил возок, в котором помещался вместе с отцом Кунцевичем и, сев на своего коня, не сходил с него.
Его примеру последовали почти все его спутники. Пан Руссов, считавшийся любимцем Разумянского, не отставал от него. Они вместе гарцевали и то перекидывались словами, то обменивались улыбками между собою. Они видели, что Ганночка частенько взглядывает на них, это еще более поджигало их.
- Сто тысяч дьяволов, - вполголоса произнес пан Мартын, - мне это приключение начинает нравиться! А как вам, пан Руссов?
Литовец вдруг ни с того, ни с сего как-то особенно заулыбался.
- Чему улыбается пан? - вспыхнув, спросил Разумянский. - Или, быть может, он не согласен со мною?
- О, нет, - поспешил ответить Руссов, - наше дорожное приключение очень интересно, а панна Грушецкая хороша… хороша… Пусть дьявол скажет, как она хороша, - неожиданно докончил он свою фразу, - я не могу, у меня слов не хватает…
Это признание вырвалось у него с таким полным комизма пылом, что Разумянский невольно рассмеялся.
Руссов, вопреки обычной сумрачности литовцев, был большим шутником и, главное, у него была комическая жилка, благодаря которой он был желанным гостем и дорогим другом во всякой компании молодежи.
- Но, - проговорил он, заканчивая свое признание, - глаза мои слишком слепы, чтобы разглядеть все прелести такого солнца, и я предпочитаю лучше любоваться не столь яркими звездами… Их по крайней мере всегда можно иметь у себя под боком…
Разумянский так и насторожился.
- Что хочет сказать пан? - воскликнул он. - Я не уясняю себе его слов…
- Только то, что около каждого солнца бывают звезды! - ответил Руссов. - Солнце - для магнатов, звезды - для бедных шляхтичей… Пан Кунцевич сказал об этом так: "Всякому свое".
Шум, поднявшийся впереди поезда, заставил их прервать эту беседу. Случилось что-то такое, что заставило даже остановить лошадей, и возки, внезапно заторможенные, зарылись в снег.
Поезд уже давно миновал обширную равнину, стлавшуюся за лесным домиком Агадар-Ковранского, и снова проезжал сквозь лес, настолько большой, что на дороге сразу, как только въехал поезд, стало заметно темнее.
Заслышав шум, пан Мартын припустил вперед коня, но осадил его у возка, в котором ехала Ганночка. Молодая девушка тоже услыхала шум и суматоху и поспешила выглянуть в окошечко возка.
Как раз в это время около нее и очутился пан Мартын.
- О, панну все беспокоят! - воскликнул он, обнажая голову и кланяясь Грушецкой. - Клянусь, я сверну голову тому, кто устроил этот переполох…
Ганночка мило улыбнулась в ответ юноше.
Между тем впереди поезда столпились люди; все они громко кричали, махали руками и наконец всей толпою направились в ту сторону, где был пан Мартын.
XXIV
ЗА ПОКРОВИТЕЛЬСТВОМ
Разумянский, оставшись на коне, смотрел пред собой, наморщив брови и нахмурив лоб, чем старался придать себе величественно-грозное выражение. Но это не удавалось ему: серьезность вовсе не шла к его молодому, красивому лицу; однако, пан Мартын считал себя обязанным быть серьезным всегда, когда ему приходилось иметь дело с низшими.
- Что такое? - подоспел к нему пан Руссов. - Кого-то ведут сюда.
В самом деле, впереди кучки людей шел высокий, плечистый лесовик, видимо, остававшийся равнодушным ко всему, что происходило вокруг.
- Убивец - он, Петруха, - так и взвизгнул Сергей, увидав подходившего.
Да, это был лесовик Петр, так смело кинувшийся на медведя и вызволивший из-под него князя Василия, потом чуть было не убивший его во время обморока и, наконец, зарубивший у него в доме Гассана и Мегмета. Теперь он совершенно спокойно предстал пред Разумянским.
- Ты кто такой? - спросил его пан Мартын. - Отвечай без утайки!
Петр ухмыльнулся и переспросил:
- Кто я-то? А об этом ты, батюшка, спросил бы окрестных медведей. Лис да барсуков спрашивать нечего, внимания они не стоят, ну, а матерых волков, пожалуй, еще поспрошать можно… Вон поутру я двоих насмерть положил, Божий свет от их лютости избавил… Будут помнить на том свете, у нечистого в лапах, Петруху из Кобызевки прилесной!
Все это он проговорил ровно, спокойно, без малейшего выражения страха или сожаления в голосе.
- А-а! - закричал Разумянский, - Так это ты убил тех… там…
- Я.
- И не каешься? - вырвалось у Ганночки, слышавшей весь этот разговор.
Петруха искоса взглянул на нее, а затем произнес:
- Чего там каяться? За такое-то дело мне на том свете больше, чем за паука, грехов простится!
Эти спокойные, хладнокровные ответы вывели из себя пана Мартына.
- Так вот, чтобы у тебя грехов поскорее убавилось, - закричал он, весь краснея, - я тебя сейчас повесить прикажу… Эй, хлопцы!
Петруха и ухом не повел на эту угрозу.
- Что же, - проговорил он совершенно равнодушно, - повесь, коли тебе того так хочется… Твоя сила! Только попомни, что я - московского государя и царя подвластный, а не вашего круля… Меня царь-то государь в обиду не даст. Да и за что ты меня повесишь? Я тебя ничем не обидел, на тебя у меня никакого воровства не было! Вышел я к тебе сам, не со злом каким-либо, а с поклоном…
Чем дальше он говорил, тем более туманилось красивое лицо пана Мартына. Он не мог не признать того, что этот смелый парень говорит справедливо, и против его слов ничего возразить нельзя. Но у сильного всегда бессильный виноват. Этот убийца-парень казался Разумянскому такой незначительной величиной, что и думать о нем было нечего. Уже в том он был повинен, что осмелился дерзко говорить с молодым магнатом, и за это его следовало наказать по заслугам.
Пан Мартын уже был готов подать своим людям знак отвести лесовика подальше в лес и там покончить с ним, как вдруг какая-то закутанная в платок женская фигура, протолкавшись сквозь толпу сбившихся вокруг пойманного людей, стремглав кинулась к нему, упала на колени и залепетала что-то непонятное, но, судя по звукам голоса, долженствовавшее выражать благодарность. Это внезапное появление женщины обескуражило всех; Разумянский молчал, ничего не понимая, Руссов был бледен и смущенно озирался по сторонам, очевидно, чувствуя себя в эти минуты очень неловко. Только Ганночка не растерялась.
- Да это - Зюлейка! - крикнула она, узнав закутанную женщину.
Это была действительно молодая персиянка.
После того, что произошло в загородном доме Агадар-Коврайского, в котором она была игрушкою чувственных капризов князя Василия, ее ненависть к последнему разгорелась настолько, что даже страх перестал сдерживать ее. Она увидела новых людей, которые нисколько не боялись ее господина. Быть может, если бы князь Василий был налицо, так она не решилась бы исполнить давно задуманную ею выходку: убежать из проклятой неволи, все равно куда ни убежать, только бы не оставаться около ненавистного человека, только бы не знать его отвратительных ласк. А тут, как на грех, князя Василия не было, и пан Руссов обратил на нее свое благосклонное внимание. Они быстро столковались и, когда поезд Разумянского покидал лесное жилье, в возке веселого литовца, забившись в сено, которым он был устлан, покидала свою роскошную тюрьму и прекрасная пленница-персиянка.
Зюлейка увидела Петра, когда его подвели к пану Мартыну. Шум, суматоха, крики, неожиданная остановка в пути пробудили и в ней любопытство. Петра она видела раньше, когда он после своего кровавого дела уходил от погони в лес, и теперь сейчас же узнала в нем убийцу Гассана и Мегмета. Сообразив, что грозит ему, она, вся отдавшись внезапному порыву, кинулась вперед, желая, во что бы то ни стало спасти его.
- Награду ему дать, - выкрикивала она, - он землю от лютых тигров освободил… Не столько князь, сколько Гассан и Мегмет людей мучили. Столь многие плакали от них, нет, не плакали, а стонали! Они были изверги, палачи! Все было от них… Прости его, награди! - кинулась она к Разумянскому и, схватив его стремя, умоляюще смотрела на него.
- Слышь, пан, - вдруг выступил, вершник Иван, - у него, у Петрухи этого, те вороги сестру замучили. Князь испортил ее, а потом им отдал; они девку и замучили. Вот и не стерпел парень страшного лиха: вышел случай, и расчелся…
Пан Мартын внимательно слушал все, что говорилось. Неожиданное появление Зюлейки сперва несказанно удивило его, но, взглянув на Руссова, он сразу все понял.
- Не об этой ли звезде, - слегка кивнул он на Зюлейку, склоняясь к литовцу, - и говорил пан?
Руссов заерзал на седле и в тон Разумянскому ответил:
- Я уже сказал вельможному пану, что "всякому свое"!
- Так, так! - улыбнулся Разумянский. - Ну, об этом мы потолкуем после и выпьем за успехи пана Александра Руссова в любви!
Потом, обращаясь к Петру, он постарался нахмурить погрознее брови и спросил:
- Так это?
- Все - правда! Вешай меня, ежели хочешь!
В этот момент раздался нежный голос Ганночки:
- Пан Мартын, а пан Мартын!
- Что прикажет ясновельможная панна своему рыцарю? - воскликнул поляк. - Прошу помнить, что каждое ее слово - закон для всех нас. Приказывай, божественная!
- Нет, я только прошу пощадить жизнь этого человека. Для меня пощади его, пан Мартын!
Разумянский весь так и вскинулся, будто вдруг вырос.
- Ты слышишь, собачья кровь! - крикнул он, обращаясь к Петру. - За тебя просит панночка!
- Спасибо ей, - усмехнулся Петр, - только мне того мало, что вы меня не повесите…
- Мало? Ах, негодяй! Чего еще тебе?..
- Возьми меня, пан, к себе на службу… Ведь ты на Москву идешь? Верно служить буду и не раз пригожусь! А ты меня не выдашь!
Лицо Разумянского прояснилось. Это обращение к его покровительству сильно польстило гордому поляку.
- Скройся с глаз моих! - крикнул он Петру в притворном гневе. - Иди назад в обоз, собачья кровь, москаль негодный, потом потолкуем, что с тобою делать… Да ясновельможную панну благодари! Уж повесил бы я тебя, если бы не она.
Петр усмехнулся, отвесил поклон Ганночке и побрел вдоль вновь двинувшегося обоза.
XXV
ПОСЛЕ БУРИ
Пока совершались эти события и обреченная жертва благополучно избежала грозившей ей опасности, в лесном поместье князя Агадар-Ковранского еще продолжалась драма, в которой эпизод с медведем был далеко не началом конца.
После того как костоправ умело и ловко вправил вывихнутую кость, и князь Василий заснул мертвым сном, добрая старушка Марья Ильинишна погрузилась в глубокие думы.
Нежданно налетела кипучая гроза и своим вихрем завертела все, что попало под него. Вспышка неповиновения со стороны всегда покорного племянника затронула Марью Ильинишну за живое, уколола самолюбие любящей женщины, но все-таки подействовала лишь поверхностно. Вряд ли старушка привела бы в исполнение свою угрозу и ушла бы из насиженного гнезда. Этого она, быть может, и не сделала бы, потому что слишком любила князя Василия и понимала, что одного нельзя было оставлять его.
Но теперь, когда старый Дрот передал ей все происшедшее в лесу, в особенности попытку Петра убить князя, старушка почувствовала, как она холодеет от ужаса. Ей сразу представилось, какая бездна ненависти окружает ее несчастного любимца, что покушение освирепевшего лесовика - только начало новых бед и что князю Василию не сдобровать, если он останется еще в своей лесной трущобе.
"Нужно вывести его отсюда, - вздыхая, думала Марья Ильинишна, - но как? Не маленький ведь он; пожалуй, и не послушает. Потом нужно эту проклятую ссору прикончить… Эх, пылкая кровь татарская! Деды из рода в род за всякий пустяк отмщали, так вот их-то крови в Васеньке и Москва не охладила. Горячая голова! Того, дурашка, рассудить не может, что если внуки за дедовские обиды будут кровью мстить, так и житья тогда никому на свете не будет… О, Господи, Господи!"