Закрывая дверь, Анжель расслышала сквозь эту песню призыв к убийству, и, прежде чем ей пришло в голову, кто бы это мог быть, молодой человек влетел через порог, едва не сбив ее с ног, - она непременно упала бы, если бы не схватилась за притолоку. Оба были испуганы, но по-разному. Вбежавший человек, вскрикнув, отскочил в сторону, ему, видимо, показалось, что он попал в ловушку. Но, увидев, что имеет дело с женщиной, такой же испуганной, как и он сам, он воскликнул:
- Гражданка! Взываю к вашей жалости! К вашему добросердечию! - Он протягивал к ней руки. - Позвольте мне войти. Спрячьте, умоляю! По крайней мере разрешите остаться здесь, пока они не пройдут. Помилосердствуйте, во имя всемилостивой Матери всех нас!
Он умолял, сжавшись и содрогаясь от охватившего его ужаса, а она не могла произнести ни слова и только глядела на него. Преследователи молодого человека, судя по приближавшемуся топоту, были уже совсем близко.
Молодой человек был высок и строен, - разглядеть его лицо было невозможно, оно скрывалось в глубокой тени. На нем были белые нанковые панталоны, гессенские башмаки и длинный светло-коричневый редингот. Шляпа отсутствовала, и длинные пряди волос спадали на лицо, покрытое испариной страха.
- Они идут, - прошептал он с такой интонацией, что его шепот показался ей почти криком и напомнил о том юноше, которого повесили на фонаре прямо перед ее окном.
Казалось, он обречен. Его преследователи видели, как мужчина завернул за угол, и шумно направились следом, разгоряченные близостью добычи, как собаки-ищейки. Хриплые, отвратительные голоса и громыхание деревянных подошв их башмаков по булыжнику катились к дверям, у которых стояли беглец и гражданка Видаль.
- Боже милосердный! - воскликнул он. - Неужели вы согласитесь, чтобы меня растерзали у ваших ног? Сжальтесь, мадам! Сжальтесь!
Анжель полуобернулась и протянула руку к открытой двери.
- Входите! - прошептала она. - Быстрее! Подождите меня внутри. - Потом сказала: - Вот, возьмите это, - и вручила ему салфетку с продуктами.
Он, не мешкая, схватил сверток, влетел в темный дверной проем и исчез. Она тихо закрыла за ним дверь и затем с хладнокровием, которому сама удивлялась, вернулась на порог. Через минуту появились первые преследователи. Они замедлили шаг, потеряв след. Их было десятка два, примерно треть из них - женщины, грязные бесполые мегеры. Пара уличных мальчишек - хилых, полуголодных и полуголых детей трущоб - были тут как тут, и на их физиономиях была написана жажда зрелища.
Вожак толпы, громила с нечесаной бородой, заросший рыжими космами, но в дорогой меховой шапке, зло уставился на Анжель налитыми кровью глазами и свирепо спросил:
- Куда он побежал?
Она собрала все свое мужество и ответила равнодушным тоном:
- О ком ты говоришь, гражданин? Кого вы ищете?
- О ком я говорю? - эхом отозвался он. - Клянусь святой гильотиной, она тянет время! О ком я говорю, а?
Другой, еще более нетерпеливый, оттолкнул его плечом.
- Мы сели на хвост этому проклятому аристократу, а он ускользнул у нас из-под носа.
Одна из женщин, заходясь визгливым криком, объясняла происходившее. Она подняла тощую обнаженную руку, размахивая зажатым в ней ножом мясника.
- Собака-аристократ с напудренными волосами! Подумать только - с напудренными волосами! Посыпает пшеничной мукой свою поганую башку, когда добрые патриоты не имеют куска хлеба!
- Мы покажем ему, на что годится пшеничная мука, мамаша, - пообещал первый патриот. - Мы вытряхнем из его парика хлеб для бедняков. Пусть знает, собака, что его башка без этой муки ничего не стоит!
- Сначала поймайте его, - промолвил второй, видимо, самый умный из них. - В какую дыру он уполз? - Он снова обратился к Анжель, застывшей в дверном проеме. - Ты заметила его или нет? Он должен был пройти здесь. Мы видели, как он свернул за угол, и он не мог добежать до другого конца улицы, пока мы не появились здесь. Так ты видела его?
- Я только минуту назад спустилась посмотреть, что происходит, - ответила она. - Если он и проходил, то, должно быть, до того, как я вышла.
Раздался всеобщий рев разочарования. Мегера с ножом придвинулась ближе к двери, и ее свирепые голодные глаза оценивающе разглядывали опрятный наряд и белое лицо гражданки Видаль с ненавистью, питаемой подобными существами к любой женщине, обладающей хотя бы в малой степени природной женственностью.
- А ты, случайно, не припрятала его? - завизжала она с неописуемой злостью. - Ты сама, случайно, не аристократка? Что-то слишком белое у тебя лицо и белые руки, да и говоришь ты жеманно. - Она обернулась к остальным и взмахнула рукой с ножом, указывая на Анжель. - Я вам говорю, она врет! Посмотрите на нее! Посмотрите на ее платье, лицо, руки. Разве она похожа на патриотку? На истинную дочь Франции - той славной новой Франции, что выросла на пепле тирании и порока?
Толпа молчала, и это молчание было зловещим. Обманутые одной жертвой, эти санкюлоты получили возможность утешиться, утолить свою проснувшуюся жажду крови другой. А эта женщина выглядела нежной и светлой, в ее облике проглядывали непростительные - антиреспубликанские - приметы: миловидность и чистота, и у них созревала общая мысль: раз уж одна жертва от них сбежала, нужно заменить ее новой.
Анжель стояла, чувствуя, как холодный, парализующий страх охватывает ее в этой зловещей, многозначительной тишине, под этими полными яростной злости взглядами, обращенными на нее. Она могла бы повернуться и уйти в дом, но это значило бы сдаться. Она подумала, что Видаль все слышит и сейчас спустится ей на помощь. Вдруг в толпе раздался смех, похожий на лошадиное ржание. Он принадлежал молодому патриоту, который отнесся к женской привлекательности иначе, чем его товарищи к красоте этой женщины.
Он шагнул вперед, грубо оттолкнув плечом мегеру.
- Что ты тут строишь из себя? - презрительно рассмеялся он в лицо. - Ты всего лишь женщина. И непоследовательна, как и все женщины, если, конечно, ты еще не стала предательницей и не собираешься спасать эту аристократическую собаку, которая пудрит голову мукой, украденной из бедняцкого хлеба.
- Я? - закричала на него искренне изумившаяся тетка. - Я спасаю аристократа? И ты говоришь это мне? Мне, которая в сентябре на Лa-Форс перерезала глотки десяткам таких, как он? Я говорю, что она изменница, что она дает убежище собаке, за которой мы гонимся, она…
- В чем дело?
Резкий и отдающий металлом голос, произнесший этот вопрос как команду, оборвал тираду мегеры и прекратил шум у порога. Патриот, стоявший слишком близко от Анжель, был отброшен ударом в сторону, другой отлетел в объятия стоявшего за ним человека, и Видаль вышел вперед. За ним волочилась его сабля. Он встал рядом с Анжель, и она облегченно вздохнула.
- В чем дело? - повторил он еще резче и свирепее, чем прежде, меча глазами молнии в эту взъерошенную толпу.
Первой пришла в себя мегера. Она обнажила свои желтые клыки в злобной ухмылке.
- Какое тебе дело? Ты что, дамский угодник, гражданин солдат? - И она разразилась неприятным визгливым смехом. - Святая гильотина!
- Мне кажется, вы оскорбили мою жену - жену солдата Франции. Убирайтесь, иначе Комитет секции разберется с вами.
Его властный вид, мундир, трехцветный шарф на талии, рост и очевидная сила произвели впечатление на толпу. Однако обескуражить старую мегеру было гораздо сложнее, чем остальных. Она стала размахивать ножом перед самым носом полковника, обращаясь к нему на диком революционном жаргоне, которым одинаково владели мусорщик и депутат. Она напомнила ему, что все люди равны, а офицерский чин имеет значение исключительно в его полку. Она рассказала историю об аристократе с напудренной головой, которого они преследовали и потеряли, и обвиняла Анжель в том, что та предоставила ему убежище.
- Вот еще! - возразил он. - Это ложь!
- Спроси ее! - заверещала баба. - Спроси ее!
Но Видаль тоже достаточно хорошо владел революционным жаргоном, и именно этот язык он выбрал для ответа.
- Какая нужда спрашивать ее? Разве меня не было в доме? Разве я сам не знаю, что никакой аристократ не входил сюда? Кроме того, неужели я стану оскорблять жену подобным вопросом? - Его голос звучал горячо и гневно. Выдержав небольшую паузу, он закончил: - Только посмейте сказать, что, пока я проливаю на границах кровь в сражениях за свободу и против тиранов, моя жена здесь, в Париже, помогает врагам свободы! Если вы так думаете, значит, вы не знаете ни Видаля, ни его жены, у которой больше причин для ненависти к аристократам, чем у любой другой женщины среди вас. Если бы она была способна на такое вероломство, я собственными руками задушил бы ее, я сделал бы это во имя богини разума.
Это был именно тот тон, каким с ними следовало говорить: избитые фразы, звучащие с псевдоклассическим благородством, в которых преподносились им революционные доктрины. Толпа сразу же подчинилась его воле и уже благоговела перед этим революционным рвением, превосходившим их собственное.
Видаль обернулся к жене и приказал:
- Иди, я пойду за тобой. - И когда она заколебалась, повторил уже более настойчиво: - Уходи.
Повинуясь, она пошла, предоставив ему успокаивать толпу, не смевшую возражать против ее ухода. У подножия лестницы Анжель на минуту прислонилась к стене, чтобы передохнуть, сложила руки на груди, потрясенная, трепещущая и полная отвращения. Она всматривалась в полумрак, пытаясь разглядеть беглеца, и наконец заметила его, сжавшегося, под лестницей; было различимо только призрачно белевшее лицо. Вот почему Видаль, спускавшийся в спешке, не заметил его.
- Пойдемте наверх! - прошептала она, и незнакомец повиновался.
Из-за прикрытой двери она слышала голос Видаля, но не различала слов. Затем раздался смех толпы, от которого она содрогнулась, и, держась за перила, последовала по крутой лестнице за беглецом, осторожно нащупывая ступени, потому что уже совсем стемнело.
Глава II
Незнакомец поджидал ее на лестничной площадке, посматривая через открытую дверь в гостиную, где ярко горевший в камине огонь разгонял сгущающийся сумрак.
Она жестом пригласила его сесть в кресло, и он устало опустился в него, вытирая покрытый испариной лоб. Она подошла к окну и, прежде чем зажечь свет, закрыла ставни.
Когда Анжель ударила кремнем по кресалу, незнакомец произнес:
- Мадемуазель, как я могу отблагодарить вас?
Хотя он еще слегка задыхался, но самообладание вернулось к нему, его голос звучал приятно и напомнил ей голос другого человека, она только не могла вспомнить, кого именно.
- В этом нет необходимости, гражданин. Я сделала не более, чем должна сделать любая женщина, оставшаяся женщиной посреди всего этого. Вы обратились ко мне как к девушке, гражданин, но я замужем.
- Извините, мадам.
Незнакомец поднялся. Теперь он уже был вполне в состоянии не сидеть, когда она стоит.
- Однако не называйте меня и так, - снова поправила она его.
- Еще раз простите, гражданка, - сказал он. - Я подумал, что, поскольку вы предоставили мне убежище…
- То я могу быть не республиканкой. Вы ошиблись. Я жена солдата Франции.
Он учтиво поклонился. Ей это не понравилось, а еще ей показалось, что этот человек неискренен.
- Вашему мужу, гражданка, можно позавидовать, и его следует поздравить.
Не отвечая, она зажгла свечи, потом подошла к очагу и занялась горшком.
- Они еще не ушли, гражданка, - произнес он, и эта фраза прозвучала скорее как вопрос, нежели как утверждение.
- Уйдут, - ответила она. - Вам нечего больше бояться. - Затем переменила тему: - Я дала вам салфетку с кое-какими вещами.
- Она здесь, на столе, гражданка.
Она обернулась, посмотрела на стол, а потом перевела взгляд на беглеца. Некоторое время они стояли лицом к лицу при желтом мерцании свечей, в полном молчании глядя друг на друга широко раскрытыми глазами.
- Вы! - наконец воскликнула она.
- Анжель! - одновременно вскрикнул он.
Они снова застыли в оцепенении, разглядывая друг друга. Теперь она поняла, что показалось ей таким странно знакомым в его флегматичной манере говорить. Колесо времени повернулось вспять. Он почти не изменился за десять лет, прошедшие с тех пор, как двадцатилетним юношей ухаживал за семнадцатилетней Анжель. Глядя на него, она возвращалась памятью в Бовалуар в Нормандии, где шевалье де Сейрак - а это был он - распоряжался жизнью и смертью всех людей, он был волком, который безжалостно погубил бы ее, если бы не вмешался Видаль. Чтобы спасти ее, Видалю пришлось покинуть свое невеликое хозяйство, он увез ее туда, куда не могла проникнуть месть сеньора, никому не прощавшего сопротивление его воле.
Прошло десять лет, и, хотя это событие было самым значительным в ее жизни, однако штормы и бури последнего пятилетия, вызванные ими грандиозные перемены - перемены, в которых Видаль и его жена сыграли свою роль, - почти изгладили из ее памяти и затуманили эту историю.
- Вы! - снова сказала она после долгой паузы и рассмеялась, оценив иронию судьбы, ухитрившейся опять свести их спустя столько лет и при обстоятельствах, так разительно отличающихся от тех, которыми была отмечена их последняя встреча. В те давние дни он был преследователем, а она - жертвой, искавшей защиты у честного крестьянина, которого любила. Теперь сам Сейрак стал беглецом, преследуемым, и именно у нее, а не у какой-нибудь другой женщины он искал укрытия и защиты.
Этот смех, резкий, немного издевательский, столь сильно диссонировал с ситуацией, что шевалье стало не по себе. Он заметался, и изумление в его взгляде сменилось настороженностью.
- Ты… Ты не выдашь меня? - запинаясь, проговорил он. - Ты не отомстишь мне за грех любви к тебе, Анжель, потому что это любовь толкнула меня…
- Еще одно слово о прошлом, - прервала она его голосом, полным нетерпения, - я открою ставни и позову ваших друзей снизу. - Она смерила его взглядом, полным холодного презрения. - Теперь вы в моей власти, месье шевалье, как некогда я была в вашей. Если вы хотите, чтобы я отнеслась к вам более великодушно, более милосердно, чем вы отнеслись ко мне, не будите неприятных для меня, ненужных воспоминаний.
На минуту он испугался этого царственного гнева, потом пожал плечами и безвольно уронил руки. Но вскоре стук захлопнувшейся внизу двери снова встревожил его. Грохот деревянных подошв по булыжнику прокатился вдоль улицы, а потом снова зазвучал хор нестройных голосов. Охота возобновилась. Они опять орали: "На фонари отправь аристократов!"
Голоса затихали или, скорее, растворялись и терялись в непрестанном реве кузниц Люксембургского дворца.
Сейрак облегченно вздохнул и сказал:
- Наконец-то они ушли. - Потом снова взглянул на нее, минуту помолчал и продолжил: - Поскольку я здесь нежеланный гость, естественно, мне придется откланяться. Мне остается только поблагодарить вас за то, что вы сделали для… незнакомого человека, и уйти. - Он снова сделал паузу, но она опять не ответила. Он слегка наклонил голову, как человек, покоряющийся неизбежному. - Гражданка, - произнес он, - вы знаете, что может ожидать меня на улицах. Я не трус. Меня направлял лишь инстинкт самосохранения. Но если мне не повезет, я умру, не опозорив имени, которое ношу. На некоторое время благодаря вам, я был спасен. Но, возможно, только на некоторое время. Я по-прежнему считаю, что нахожусь в смертельной опасности. Вы поймете мое желание помириться с теми, кого я мог обидеть действиями или намерениями. Мне будет легче уйти, если я буду уверен в том, что вы простили меня за прошлое.
Конечно же, эти слова тронули Анжель. От враждебности не осталось и следа. Но прежде чем она смогла ответить, распахнулась дверь и на пороге появился Видаль.
Сейрак сначала отшатнулся, узнав его. Потом он пришел в себя и стоял, полупрезрительно улыбаясь, в его глазах была заметна смертельная усталость.
- От Харибды прямо к Сцилле, - сказал он почти цинично. - Какая разница! Я устал от всего этого; устал от постоянных усилий сохранить замороченную голову на ненадежных плечах.
Видаль приближался. Он изумленно взглянул на Анжель.
- Так, значит, это была правда? - спросил он и коротко рассмеялся, вспомнив, как распинался перед толпой.
- Как видишь, - спокойно ответила она. - Но я не знала, кто он такой, когда впустила его в дом.
- И кто же это такой, кому ты дала убежище? - эхом откликнулся Видаль, явно заинтригованный.
Полковник снова взглянул на беглеца с любопытством, теперь уже внимательнее, и его суровое лицо потемнело. Он взял со стола свечу и поднял ее вверх, чтобы лучше разглядеть незнакомца. А когда узнал, из его горла вырвалось нечто подобное рычанию, и он поставил свечу на место.
- Бог не дремлет, шевалье де Сейрак, - мрачно произнес он.
Шевалье содрогнулся. Он счел, что теперь все пути спасения для него отрезаны, и решил предстать перед лицом судьбы в маске гордого безразличия. Он слегка усмехался, когда отвечал:
- Я полагал, что Республика отвергла такой предрассудок, как существование Бога.