- Ну, я тебя понимаю, дорогая, - посочувствовала Дороти (конечно, дорогая, потому что я сама это чувствую). - Но ты должна помнить, что мы - мы сами когда-то были новичками, помнишь? Совсем недавно. И ты помнишь, какими ужасно добрыми все были к нам? И как мы с ними поладили? Теперь мы должны вести себя так же, правда? Иначе, понимаешь, - иначе печать на всем не та. К тому же - всех их выбрал Лукас, верно? Это очень важно.
И Мэри-Энн заметно просветлела.
- Да, - кивнула она - уже решительнее и, кажется, вполне довольная (не странно ли, поразилась Дороти: все эти американские горки детских настроений?) - Да. А если их выбрал Лукас, значит, они точно хорошие, правда, мамочка? Лукас никогда не ошибается. Хочу, чтобы все были как Лукас. Правда, чудесно было бы?
- Да… - замялась Дороти. - Да. Да - наверное, было бы чудесно. Но у нас ведь есть настоящий Лукас, верно? И его нам всем за глаза хватит. Человеку нужен только один Лукас.
Мэри-Энн яростно закивала.
- Он… великий, - безапелляционно провозгласила она. И, глядя на Дороти, твердо прибавила: - Я его ужасно люблю.
- Да, он такой, - согласилась Дороти. - И мы все его любим. Пойдем, солнышко, - поднос у меня, так что просто неси за мной печенье, хорошо? Ай! Осторожнее, милая… не тяни так мамочку - я чуть все не уронила. Ну что такое, Мэри-Энн?
И ее глаза, ах, ее глаза - когда глаза Мэри-Энн снова уперлись в нее, такие огромные, круглые, вот-вот брызнут слезами, от которых, Дороти знала, она и сама немедленно разрыдается… в этот миг она почти ненавидела своего трижды проклятого мужа, далекого отца этого хрупкого существа. Почти, да - но никогда, о черт, никогда совершенно. Если бы только она могла срезать с себя лохмотья былой нежности и заботы, броситься в пропасть, в бездну, в грязь, взорвавшись каскадом раскаленных докрасна брызг чистой, злой, острой, как шипы, ненависти - быть может, ее излечило бы подобное кошмарное прижигание? Нет. Не судьба. Похоже, она обречена на выматывающую слабость и болезненные воспоминания обо всем, что она в нем любила и так хотела вернуть.
- Лукас… - начала Мэри-Энн медленно - будто сомневалась, вдруг то, что она собиралась произнести (даже прошептать, и только мамочке), - грязно и порочно. - Он ведь никогда, правда, мамочка? Никогда от нас не уйдет.
По крайней мере сейчас Дороти могла во всю глотку дать выход своему осуждению столь дикой и невообразимой мысли.
- Лукас? о господи, Мэри-Энн - о чем ты говоришь? Мы же все собрались здесь только благодаря Лукасу. Гм? Лукас - это и есть мы, правильно, дорогая? Как он может нас покинуть?
- Я знаю… я знаю, мамочка, конечно, знаю. Просто иногда… некоторые люди уходят. Я вот что. Хотела сказать.
- Я знаю, цыпленочек. Я знаю. Слушай, пошли уже - бери печенье и пошли, ага? Вот умница. Бедняжка Кимми - она, должно быть, уже в отчаянии.
Примерно так и оказалось.
- Черт! - выдохнула Кимми, когда они вернулись. - Я уж думала, вы спать завалились. Дай мне "Фиг Ньютон" - надо поднять сахар. Два "Фиг Ньютона". Послушай, До, - как тебе картинки? Не хуже последней партии? Лучше? Что скажешь, Мэри-Энн? Мне нравится эта. Я люблю, когда много красного.
Дороти поставила поднос. Все трое принялись грызть печенья и разглядывать свежие полотна, выстроенные вдоль стены.
- По-моему, хороши, - заключила Дороти. - Галереям понравятся. Эти, полосатые, самые коммерческие, да?
- Коммерческие! - загоготала Кимми. - Ты что, смеешься? Они проданы еще до того, как я их вывешиваю. Я на реальном подъеме. Я тебе говорю - эти детки продаются так быстро, что я не знаю, наберется ли сколько надо для выставки. Улетают по пятнадцать тонн за штуку, грех жаловаться. Что-то кофе подостыл…
- Правда? Извини. Мы заболтались. А как дела с кубом, Кимми? Ты собираешься - это будет серия?
- Пожалуй, можно. Глянем, как пойдет, да?
- Я не… понимаю, - сказала Мэри-Энн. - В смысле - мамочка один раз мне объясняла, но я все равно не совсем поняла. То есть - если Лин и Ларри делают все эти вещи, как получается?..
- Ха! - засмеялась Кимми. - Как получается, что я ставлю на них свое имя, а? Детка - ты не оригинальна. Понимаешь, солнышко - искусство, сама суть искусства, да? Сейчас все пересматривается - все меняется по серьезу. Сейчас самое главное - концепция. Идея. Понимаешь? Так вот, куб. Я думаю: эй, перспексовый куб с перьями. Кто-нибудь уже такое делал? Ребятки из "Бритарта"? Кто-нибудь? Вряд ли. Так почему бы и нет - и кто знает? Мы имеем огромный успех, запускаем серию - красный куб, зеленый, синий - въезжаешь, солнышко? Может, перья как-нибудь меняем. И в результате у нас на руках икона. Мы продаем ее за сколько? Скажем, тысяч за восемь или девять, самый первый - прощупываем почву. Мой агент, Марти, да? Он забирает три себе, потому что он маленький жадный сутенер и ворюга - но знаешь что: я его просто обожаю, вот что я тебе скажу. Ларри - ему мы дадим пару сотен, Лин получит сотен пять-шесть, допустим, за то, что, ну, все вместе собрала… а остальное, сладенькая моя, достанется мамочке. Нам. Тонны четыре. Ну как, круто? Поэтому я так думаю: концепция, детка. Отлично! Так что - Рембрандт? Ван Не Смог? Грызите локти, ребята. Понимаешь?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В охристом полумраке самодельной обшитой досками спаленки Майка и Уны Киллери витал сладкий и тошнотворный душок, и он им нравился - вероятно, они даже нуждались в нем. Лишь когда друзья и соседи совали нос в дверь - Тедди и Джуди, например, или, может, Дороти (и крошка Мэри-Энн, она искренне его ненавидела, маленькая дурочка) - кто-нибудь высказывался по поводу синих и ленивых толстых языков пламени в основании восстановленной "Розовой керосиновой лампы Аладдина". Сами (особенно когда впереди маячила зима) Майк и Уна очень любили погрузиться в слегка головокружительную вялость, что обволакивала их шалью (и они укутывались в нее - уюта ради, а также прячась от неприятностей). Вам не кажется, что вы от нее заболеваете? - озабоченно спросил бы их кто-нибудь. И Майк ответил бы: нет. Или что от нее у вас ужаснейшая пульсирующая головная боль? И Майк с улыбкой воздел бы бровь и наклонился к Уне - а Уна, она тоже улыбнулась бы томно и сказала бы: нет.
Но сейчас у них никого. По крайней мере, в глубине, ближе к задам их замысловато вырезанной кроличьей норы комнаток и кривых коридоров. Потому что, о да, - Майк был совершенно уверен, что кто-то вполне может околачиваться в гостиной в этот самый миг (часто они так и делали, если по правде, потому что, несмотря на их разговоры, просто удивительно, сколько здешних обитателей было искренне очаровано этим драгоценным кусочком старой доброй Англии, запаянным в янтаре). Тедди, я знаю, все это кажется таким домашним - говорит, хотел бы, чтоб его комнаты были такими же. И Джон, старина Джон - Джон и эта его вертихвостка, Фрэнки, да? Ну - если речь о Джоне, "прикован" - не слишком сильно сказано. Поначалу-то нет - но видели бы вы его сейчас. И это взаимно, правда, потому что в последнее время я и впрямь начал жадно ловить каждое его слово - поскольку знаете что: он взаправду прошел, понимаете, Джон - он взаправду жил во время всего шоу. Нет, конечно, когда война кончилась, ему могло быть всего сколько?.. Никто, по-моему, точно не знает, сколько человеку лет (а не будешь ведь спрашивать, верно? Если человек сам не скажет, вы не спросите), но, допустим, ему лет шестьдесят пять, да? Что довольно близко к среднему по догадкам. Ну ладно, хорошо, - отнимем шестьдесят пять от, гм, - какой сейчас год? Две тысячи, э… ну ладно, короче, в любом случае суть более или менее в том, что он был ребенком, школьником, может, лет восьми или девяти, когда мы наконец поставили фрицев на колени (а это немногим меньше, чем возраст Мэри-Энн, я совершенно уверен - и всего на год больше, чем было бы нашему малышу Джереми, вот оно как. Сейчас. Да. Да. Седьмой день рождения в следующем месяце, двадцать третьего. Но он даже второго не встретил, малыш Джереми. Что ж. Вот так вот. Не могу). То, о чем я говорю, однако, не имеет, нет - с этим вообще ничего общего. Я это к тому, что, ну - вот вы помните себя восьмилетним, ведь правда? Детские воспоминания. И семилетним. Некоторые люди, говорят, помнят себя даже в три года. О себе я бы такого не сказал. Я довольно ярко помню все, начиная с - ну, лет шести или около того, да, точно. "Бэй Сити Роллерс", Гэри Глиттер, серебряный юбилей королевы - такого рода кошмар. Боже правый - только представьте, что помнит Джон, - бомбы сыплются дождем и прочее (и думать не смейте, будто я его не спрашивал. Господи, в наши дни - Фрэнки может меня убить - я не оставлю беднягу в покое). В воспоминаниях есть кое-что интересное: вот вы послушайте. Сначала Джон сказал мне: нет, извини, Майк, - я бы с удовольствием помог, честно - облек бы плотью кой-какие вещи - но я ничегошеньки не помню, мне очень жаль, но увы. Столько лет прошло, у меня мозги виски заплыли: тебе от них никакого проку, старина (это он так говорил). Но потом - потом он пришел и увидел вещи, да? Один лишь взгляд на эти старые жестянки "Кросс и Блэквелл", которые я раздобыл, - в одной ревень, и еще бобы есть - все с такими крошечными, грубо отпечатанными этикетками (это из-за дефицита бумаги - я вам как-нибудь расскажу)… а потом, когда он увидел коробку яичного порошка - а рядом мутную бутылку рыбьего жира, о боже мой - воспоминания изверглись из него, практически эдакие стилизованные рвотные позывы - отложенная реакция, так он это сформулировал (ибо он подлинный джентльмен, наш Джон) на трудные времена, да, - а затем он расцвел такой теплой ностальгической улыбкой - приятно посмотреть, - и вдруг начал рассказывать о ярком летнем солнце на свежескошенной лужайке и о зубодробительном жженом сахаре, купленном на фартинг по драгоценным купонам его матери - и "Спам", и никаких бананов, и старый плакат "Копай для победы" (который висел на каждом углу, сказал он как-то раз: мне пришлось обойтись репродукцией шестидесятых), и свистящие, грохочущие страшные передачи, когда после чая все собирались вокруг радиоприемника. Иногда его не остановить, нашего Джона, что - о, не могу выразить, как это великолепно. Однако он может внезапно опечалиться, понимаете? Как бы поникнуть слегка. И тогда он говорит: о господи, я говорю тебе, Майк, - я ощущаю себя таким ужасно старым… И тут обычно вмешивается Фрэнки, целует его в сияющую розовую лысину и говорит: да ладно, Джон, ради Христа, - давай лучше свалим из этого затхлого старого музея (без обид, Майк, - я ничего такого не имела в виду, Уна), возьмем тачку и завалимся куда-нибудь повеселиться, а? Вполне естественно в ее годы. Но все равно странно, правда? (Лично я считаю, что странно.) Ну, понимаете - что некоторым людям нравится в жизни. И что других оставляет совершенно равнодушными.
Боже мой. Откуда это все только взялось? Я ни о чем таком и говорить-то не собирался. Потому что я не про Джона и не про войну хотел поговорить - нет, я хотел поговорить об Уне, о моей Уне. Я, собственно, хотел сказать (ах да, я вспомнил, как мы забрели в эти дебри), что кто-нибудь вечно болтается по дому (я это называю домом), потому что, ну, думаю, теперь ясно - просто здесь так заведено: проходишь мимо и заскакиваешь. Так это работает. И это накладывает отпечаток. Так особенно. Но, очевидно, бывают минуты, разве нет, когда тебе нужна капелька уединения (вполне естественно), и в этом смысле наш дом имеет преимущество над всеми прочими, нереставрированными пространствами, понимаете? Сказать вам, что мы делаем? Мы просто вешаем эмалированную табличку на двери спальни: я нашел ее на Портобелло-роуд. Она гласит синим по лимонному: "Извините, мы закрыты - не продаем даже чай "Лайонз". Мы откроемся в…" А под надписью, видите, такой как бы циферблатик, нужно только подкрутить стрелки на нужное время. Прекрасно в своей простоте (не то что в наши дни). На самом деле, может, она и послевоенная, эта табличка (парень, у которого я ее купил, считал, что она 1950 года - быть может, конца сороковых), но все равно сокровище, как по-вашему? Мы ее обожаем. В общем - теперь люди знают, понимаете, что надо держаться чуточку на расстоянии, когда висит табличка чая "Лайонз". Конечно, потом все над нами подшучивают, ну разумеется: ну как, вам понравился чай? Освежающая чашечка, не правда ли?.. И все в таком духе (хуже всех Джуди). Но на такие шутки отвечаешь добродушно, да? Надо признать: на том и основывается наука ладить с людьми.