Однако и это изменилось. Когда она была на "Дебюте", она была замужем уже за другим, и её "заколбасит", если теперь показать ей этот фильм. Закончив четыре курса филфака, она работала главным редактором новостей главной телекомпании НН. Пить она стала в основном "в свободное время" - во время своих безумных путешествий по Руси - стопом, на поездах и электричках - всё равно куда, лишь бы ехать ("Самый сильный наркотик из того, что я пробовала, - дорога" - её девиз). Винт и герыч давно сменили грибы и ганджа - расширение сознания, метафизический опыт и т. п. Раньше она ещё была медиумом (её мать была в своё время довольно известной колдуньей), общалась с духами, мечтала и пыталась лечить людей, но "потом поняла, что это бессмысленно - болезни посылаются человеку в гладком и самодовольном течении его жизни, чтобы он как бы остановился и осознал, что он что-то делает не так, живёт не так". И вообще она вся такая талантливая и мистическая - может быть, это и есть пресловутый "О. Шепелёв в юбке" - мечта моего под-и-над-сознания, но тогда я ничего такого не почувствовал. Я подумал, что она чем-то похожа на Зельцер, только "более продвинутая, добрая". Потом я подумал, что она пресная (не знал ведь биографии), что если например жить с ней, то она всегда будет такой милой и доброй, и станет скучно - ага, ещё бы написал верной!..
А пока это была просто "поэт Таня Романова", майн либен анфант терриболь, анфоргетибол герилья, добрая и пьяная…
Между тем линия алкоголизма продолжалась и развивалась, причём, как это ни странно, лидировала в ней номинация "детская литература". Две девушки, жившие в одном номере, заводили всех - водили в магазин - полтора км лесом за бухлом по привычным ценам - приглашали к себе пить. Отказаться было трудно - на красивом-смазливом личике Анжелики Москвиной взгляд останавливался сам собой: большие и что называется лучистые глаза, востренький нос, полные, сочные, блестящие губы, пышные мелкозавитые волосы (далее я осмотрел: фигурка оть-ать-уть, жумпелочек уть-уть-ать - ни убавить, ни прибавить! - и тут же сама собой тоже явилась мысль: с такой уж тебе, Олёша, не удастся близко познакомиться!); Оля - в очках, обычная, странноватая, одежда на ней стремноватая - обычные допотопные какие-то джинсы, но из этих джинсов такие ляжки выпирают, что я просто не мог спокойно смотреть, как она во время пьянки сидит на полу, расставив ноги, закатив мутные глаза - ни дать, ни взять дива из порновидео - хотелось тут же затащить её в сортир… или хотя бы уединиться там… - благо, народу всегда было много, и я постеснялся сие воплотить (потом Анжелика сказала мне, что она призналась ей, что ей "Шепелёв нравится" - а чего же ты молчала-то, дщерь моя пышнолягая?!).
Однако вскоре ситуация несколько переменилась: красавица Анжелика, как ей и подобает, нашла себе более приятное времяпрепровожденье - пить шампанское в бассейне с драматургом Калужановым - большим, ровным, как будто лом проглотил, сильным, смазливым, умным, успешным (уникум - третий раз на "Дебюте"!) и, как говорят, байсэкшуал… - в общем, как пишет ОФ, полная моя противоположность… У нас же сложился тесный коллектив нормальных алкоголиков, которым бассейн, сауна, бильярд и пинг-понг оказались откровенно до лампочки - забиться в номер и насвинячиться - вот, как поётся, и вся любовь.
Надо ли уточнять, дорогие, что душой компании был уже начинающий походить на молодого Буковски Данила Давыдов и что неизменно тут присутствовали Сокол и Таня. Всегда было сильно накурено, все сидели на кроватях, постоянно кто-то приходил и выходил. Неизменно приходила Дина, ей неизменно предлагали выпить, а она с завидным в таких условиях постоянством отказывалась, мотивируя тем, что "Мне надо идти писать Речь" (каждый должен был тезисно изложить своё творческое кредо и, если повезёт, обнародовать его при получении приза - я своё накатал ещё в "Юности" - особо не задумываясь, что называется между двумя гамбургерами - "писатель должен быть влиятельным" - нечто среднее между Достоевским и "Макдональдсом"!). Я пил много, без разбору и в основном не за свой счёт. Данило же Свет-Михалыч (как зовёт его Таня) выпивал как бы в автономном режиме: он садился на пол, выставлял перед собой две поллитры или 0,7 водочки, стакан и пакет томатного соку - иного он не признавал и не любил, когда у него заимствуют. Таким образом окончательно и бесповоротно опростившись, он степенно обращал речь к народу своему откуда-то снизу. Выкушав ровно половину своих запасов, он неизменно провозглашал, что он православный человек и начинал, по выражению Соколовского, учить жить. Разговор приобретал богоискательские обертоны, несколько двусмысленные… атмосфера становилась непонятной… Но тут, с какой-то алкоголической поспешностью докушав вторую, Данила Михайлович пьяно провозглашал: "Уноси!", делая выразительный театральный жест рукой и вовсе откидываясь на пол. Пока заботливый Сокол и ещё двое-трое ходячих его подымали, он успевал обратиться к нам с краткими моральными наставлениями и пожеланиями творческих побед. Кто-то из присутствующих или сам Даня напевал: "И уносят меня, и уносят меня!..", и его уносили почивать в соседний апартамент.
Обычно к этому моменту меня самого было хоть уноси - но занесло меня однако в другую степь - в другой соседний номер…
29.
Но не всё, золотые мои, как говорится в нашем народном "ОЗ", гладкому дубовому коту Маслена. Вот и пропущенная глава "У Зильцера" - суть которой, как вы знаете, "некрасивость убьёт". - А красота, вы полагаете, пощадила бы нас?
Я спросил поесть, и она сказала: есть жареная картошка - иди на кухню разогрей. А сама пошла в магазин. Я зашёл в туалет и несколько забыл о процессе разогревания. Только к концу я понял, что картошка (порезанная очень мелко) несколько подгорела. Я наложил себе и осознал, что в сковороде остались одни пригарки. Если я сейчас съем то, что наложил себе, она будет орать, что ей осталась одни пригарки. Если выложу обратно, она всё равно заподозрит неладное, возьмётся выяснять, почему я не поел, а главное я буду голоден, буду ныть, что приведёт ещё к большему скандалу…
Вернулась и всё было почти нормально, пока она не решилась отведать картошечки.
- Ну блять, ну что за хуйня! - вскрикнула она, зашвырнув вилкой. - Я же специально сказала: оставь мне и следи - а он сделал огонь на всю, а сам съебался. Главное я пожрал, а на остальных мне хуй завалять. Ну что за человек за такой, я не могу! - И с непередаваемым женским возгласом "блять!" (есть, конечно и М. вариант) она зашвырнула всю сковороду в раковину.
Закурила, переводя дух.
- Ты не то ль тарелку помыл?
Я молча указал ей на тарелку.
- Блять, ну что же за свинья! Ну я просто с тебя охуеваю, Лёшь. Ну что ж ты такой… Кто с тобой согласится жить вообще! Кому ты на хуй нужен вообще такой! - Всем нам знакомые женские интонации - такие непередаваемые, такие восхитительные!..
Я, дорогие, давно чувствую себя подставившим под её тираду уже обе щёки и всё остальное и пытаюсь произнести запоздалые и неуместные слова извинения.
- Мбы да мбы - тупая морда! Как будто специально - ну что ему не скажи - всё делает наоборот, чтобы всё испоганить.
- Ну Элечка…
- Бери вон ножик и чисть картошку!
Она достаёт из холодильника картофель, высыпает его в раковину, открывает воду. Я, пытаясь сдержаться, достаю сигарету, прикуриваю.
- Блять, ну что за дебил! - взвизгивает она, увидев это. Пытается вырвать у меня сигарету, но отрывает лишь её половинку. Швыряет её в раковину и вообще заходится в истерике, проклиная меня последними словами. Уходит.
Я, поразмыслив и покурив полсигареты без фильтра, начинаю мыть облепленные сухой грязью клубни, чистить. Выполняю очень старательно (грязь сразу смываю, крупные комки сразу в мусорку), чтобы не к чему было придраться, потом режу - очень мелко.
Зову её посмотреть картошку (сама обещалась жарить), приходит, беру с полки стакан, наливаю пиво и вдруг запинаюсь: предлагать ей или нет. Сейчас скажет, что занята (она стоит ко мне задом, передом к газу и пытается порезать ещё мельче мой картофель), или наоборот, что вообще-то она здесь живёт и т. д. и т. п. - и мало ли что ещё. Как только я делаю пару глотков, она разворачивается и говорит: мог бы и предложить. Глотки так и останавливаются в глотке… Она добавляет, что я свинья и эгоист, и начинает по-бабьи причитать, что же все мужики такие эгоисты и т. п. Это, дорогие мои, омерзительно - хочется ударить, врезать, избить. Однозначно.
Немного поколебавшись, я осторожно беру с полки стакан и тут же замираю: ополаскивать его под краном или нет? Вспоминаю, что свой ополоснул, и она вроде видела это и ничего не сказала.
Едва я успел это сделать, она заорала: "Нахуя ты намочил стакан?!"
Потом: не так налил и не столько… Короче, она даже пиво не хочет со мной пить и, наложив себе картошки, уходит.
Я сижу, боясь лишний раз пошевелиться, и планомерно уничтожаю доставшуюся мне одному баклажку.
Через десять минут приходит.
- Чё сидишь - пойдём туда.
- Я же тебе буду мешать смотреть телевизор.
- Блять, ну сиди! Только свет здесь жжёшь!
Она уходит, я встаю, выключаю свет и возвращаюсь к пиву (уж стакан-то я мимо рта не пронесу!)
Через десять минут.
- Ну блять, и долбоёб. Иди, блять, отсюда. Ну Лёшь, пойдём!
Волшебное слово действует и здесь.
В комнате: лежит, смотрит ТВ, попивает чай с вареньем (я ассистирую); я сижу, сгорбившись-притаившись на самом краешке второго дивана. Сова кружится у меня над головой, и я, стиснув зубы, думаю: сколько я, интересно, выдержу?..
- Ну приляг ты - хуль ты сидишь над душой - сову пугаешь!
Скромно отказываюсь, сижу молчу, воздерживаюсь от комментариев, какое бы говно она не смотрела - и это не поза, а настоящая боязнь, полное - хоть и скрепя сердце и скрипя зубами - смирение.
Через пятьдесят минут она оценила моё смирение и сама идёт на долгожданное примирение:
- Ну Лёшь, приляг что ль ко мне.
Я как могу осторожно пристраиваюсь ей под бочок.
- Только осторожно, и не вздумай шалить! - всё-таки чтоб жизнь не казалась мёдом, предупреждает она.
Лежу, почти не шевелясь, поглаживая её руку - всё уже затекло, но всё равно, только подаю ей сигареты, зажигалку и пепельницу. Она курит, оставляет мне - очень мало и просит убрать пепельницу. Я ставлю её на столик рядом с диваном и вновь благоговейно замираю…
Наконец-то решаюсь высказать своё сокровенное желание - может сходить взять ещё выпить? (сокровенное желание тут, конечно, спать с ней и не просто так - а сие может спасти только выпивка). Она, конечно, сразу объявляет, что не пойдёт и денег у неё нет. Я, конечно, беру всё на себя.
- Только быстрей, Лёшь, а то уж поздно!
Но только я делаю первое движение встать…
- Только не свали пепельницу!
… и всё содержимое банки уже на полу.
Она взрывается. Я иду за веником.
- Ты всё делаешь через жопу!
- Ну да.
- Хуль да?! Кобылия манда!
- Я больше не буду тебя целовать, доченька - тебе надо рот прополоскать стиральным порошком, - жалкая попытка пошутить всегда добивает её.
- Доченька - хуёченька! Хуй тебе в рот, идиот!
- Да ты поэт!
- Да пошёл ты на хуй вообще.
- Мне уйти?
- Пиздуй на хуй.
Первые разы я уходил. Потом нет - поздно, на чём ехать? И что делать одному в мультимедиа (тем более все харчи и деньги уже заложены здесь), и главное - я всё равно хочу её, хочу с ней, не могу без неё (не подкаблучник я, а тяжёлый случай).
- Любовная лодка разбилась о бык, - говорю я, вздыхая, садясь на корточки, опускаясь на колени около неё… - ради примирения (понятно, что оно невозможно сегодня 200 %) я готов на всё… - Эля, Элечка…
- Бык - это ты! (Она не раз говорила о моём бычьем эгоизме - но в чём он проявляется, так и не удосужилась объяснить.)
34.
Поутру Танечка вставать не собиралась, мне тоже было очень хорошо лежать на её мягкой груди, вдыхая её особый, уже такой привычный, аромат и гладя её жестковатые брови, и очень нехорошо вообще - куда там вставать! Но тут я вспомнил, что именно сегодня именно мне надо идти - обсуждают именно меня. Когда я шёл по коридору, никого не встретил - вообще была странная тишина - если не считать звуков мирного храпа, вяло сочившихся из-за каждой двери. Рясов сам еле встал, а я, присев на кровать, чтобы переобуться, чуть не уснул. Муторность и сушнячина были невыносимы - но - о чудо! - у меня на тумбочке стояла двухлитровая бутыль "Спрайта"! Факт её возникновения не установлен и по сей день, но без неё я бы точно сдох - вместе с ней, постоянно отглатывая и брутально вздыхая, я отправился в столовую (там никого не было), потом искать народ в бар - за столиком одиноко сидел Данила и хлебал чай - перед ним девять пустых чашек и кучка сахару - увидев меня, он отвернулся, но потом скрепился и послал меня в… аудиторию…
Кое-кто всё-таки припёрся. Начали нахваливать так, что мне, уже на уровне рефлекса привыкшему от людей "с приличными лицами" слышать исключительно опохабления, стало некомфортно, чуть ли не стыдно. Ну уж теперь точно я насос, я! - радовался я, каждую минуту всячески вздыхая и приглатывая из баттла, то снимая кофту и рубашку и отирая со лба пот майкой, то одевая всё-это, застёгивая на все пуговицы и явно сотрясаясь от озноба… Я едва мог сидеть и существовать, и ничего не мог сделать, чтобы скрыть своё агрегатное состояние. Когда Кабаков определил сюжетную линию девочек как "похмельные кошмары пьяного Шепелёва", все, будто того и ждавшие, удохли. Как ни странно, я поразился, что многие хорошо знают и понимают мой текст - Юля, Марьяна, Витя, Таня (пришла всё же). Как и подобает, небольшая пикировочка с основным своим конкурентом - подчёркнуто безыскусный, устало-равнодушный, лишённый всякой афористичности и артистичности Рясов (длинные волосы в хвостик, очки), и публичная скотина ОШ, знающая кроме двух вышеупомянутых, ещё букву Я. "Сначала про девочек, и потом опять про девочек - это уже как-то неинтересно…" - вяло резюмировал автор романа "Три ада", на что я резво ответил ему, что ензык его вражеский какой-то, как плохой перевод всей этой дребедени, что и так задолбала своими злыми цветами-цитатами. А вот Кирильченко высказал совсем ни для кого не очевидную (даже для меня!) мысль, что "Echo" не в последнюю очередь роман о мужской дружбе - в отличие от тотального большинства авторов, выдвигающих из серости мёртво-картонного мира напитанного ядом героя-индивидуалиста, у меня "сообщество живых персонажей, причём довольно гуманистических" - вот вам!
Кульминация, иллюминация - церемония вручения в Музее Пушкина. Радзинский не приехал, Швыдкой тоже (говорят, в том году его расцеловал Данила), остальные на месте, в том числе и наши телевизионщики, устроившие в ночи такой "беспредел" с гашишем и коньяком, что у наших юных талантов, особенно девушек, не хватает таланту его мне описать. И вот - ату его! - рожа Долгова за стеклом стен и дверей, где холодно и невзрачно. Я его впускаю, Таня выходит его обнимать, даже целует…
Приезд Алёши связал всё воедино - я сразу вспомнил, кто такой я, кто такая Таня и что она с Даней, с Алёшей, с Серёжей, etc., а меня завтра ждёт Тамбов, где ждёт меня не громкая слава и верная подруга, а лишь только сегрегат Санич со своим (моим) самогоном да непутёвый Зельцер, которая, очень возможно, меня не ждёт. Плащаничка была уже навеселе и, несмотря на то, что по рядам как раз начали разносить шампанское, протягивала откупоренную бутыль очень хуёвого тамбовского портвейна - при том он весело поведал, что в поезде обожрался с какими-то удодами и даже зачем-то стырил у них бутылку пива, а я ему неправильно указал метро, и он пошёл пешком, но очень его припёрло в уборную - и он, изнемогая и всё проклиная, вдруг увидел Прям Напротив Храма Христа Спасителя (эту деталь он особенно форсированно подчёркивал) какой-то детский теремок, в оный и навалил (благо туалетная бумага завсегда с собой) и на радостях решил даже выпить по пути - а вообще у него ещё с собой бутылка, яйцо и два мандарина! Я пригубил шампанского, но мне оно показалось как раз портвейном за 28 рэ. Алёша, видно заметив это, сказал, чтобы я не отчаивался, ведь дома меня ждёт встреча с Бетиным (я договорился) и вообще широкая рекламная кампания (судя по всему) и Зельцер тоже передаёт свой пламенный (извини, лучше передам его Тане)…
"Ассак, тифуб…" - слаженно бормоча это, роимся с Алёшей по залу, будто показывая своего рода домашнее задание, веселя народ - многие стали догонять, кому мы подражаем (Абырвалг!) и что нас интересует, грубо говоря, не какая-то там лит-ра, а касса и буфет.
Я и не думал особо отчаиваться. Повстречал я наконец своего издателя Базарова. Он опять развернул свои сухофрукты (Завязи Наших Барышей) - в виде контракта. Читай, говорит. Я принял руками дрожащими ангажемент сей и кое-как различил на нем только выделенные чёрным вожделенные числительные - 10. 000 и 1.000. Я очень хотел есть (целый день нежрамши), выпить (сушняк) и Таню к себе в номер - но понимал уже, что всё-это стремительно уплывает в известную сторону (не мальчик уже и не хочу в ваш сраный волчачий Тамбов!)… Я риторически напомнил, что мне было обещано две тыщи, а не одна, на что Базаров сказал, что всё воздастся тиражами, а возникшие, как улыбка кота, улыбки Кононова и Шаргунова подтвердили, что "все так получают". "Но если уж Вы настаиваете… - глубоко вздохнув, сказал издатель, убирая договор, и добавляя жалобно: - Я же специально из-за Вас ехал…" И как бы невзначай извлёк из кармана аванс и чуть-чуть похрустел им…
Но чу! - и мечта моя, неоформленная в своей хрупкой девственности, подёрнулась блядской (по др. - русски "бляцкий" - "прекрасный"!) хюйнёй реальности - всего-то семь зелёных бумажек со странной надписью (более подошло бы "GOD HATES US ALL") затмили собой всё. "Скорее уж Зильцер сменит свои иголку и сову на любовь к О. Шепелёву, нежели телонес мои (по др. - гречески "мытарь", а по-нашему - телёнчик ебано-ебучий, слюнявый!) насоберёт своей свинкой-котокопилкою на хлеб свой верблюжий" - это да, но всё-таки деньги - единственно доступная нам форма волшебства. В Питер что-то уже не приглашали, премию не дали… - и возвращение моё, мягко говоря, порожняком, будет, не к ночи помянуть, ахуительным пуще прежнего гхавном. Ещё почему-то задело меня - хоть как и многих, но всё таки меня лично! - то, что премию лучшего поэта получил не Витя, а Павел Колпаков (слушая диалоги Данилы с Кононовым, я узнал, что противостояние двух столиц still exists, но опрометчиво решил, что это всё-это туфта). Тыща и две - для меня было всё равно, как будто мне предлагали руболь и два…
В это время Виктор Iванив решил отметить свой проигрыш единолично (ну, или, вернее, тет-а-тет со своим баранделем), а не с этим пиздобольско-и-хуйским фуфлом. Он зашёл в какое-то кафе, разделся, бросив свою дублёнку на лавке у входа, и пошёл поназаказывать себе всяческих насосов - да пропадите пропадом последние две тысячи, из тех что он позанимал под премию! - и они, конечно же, не успел он обернуться, пропали вместе с дублёнкой и документами. Тогда он вышел и пошёл по улице дальше. Зашёл в автомат, снял с себя всё остальное (всё), вышел и пошёл по улице дальше, оповещая прохожих, что грядёт оно - мировое мравительство - он, конечно, и без этого весьма напоминает Хлебникова…