Вот все пришли опять на кухню пить чай; я лежал на полу возле мусорной корзины с арбузными корками и смеялся навзрыд. Репа пыталась что-то сказать мне, я что-то ответил, она что-то ответила, я тоже что-то - и мы удохли радикально, осознав, что наш диалог состоял из одних местоимений типа "что-то", "какой", "который" - невозможно даже его реконструировать - никто не называл то, о чём спрашивал и отвечал, а лишь имел в виду, причём каждый своё… Потом Репопрофанка начала сознательно подначивать: "Вчера смотрел - у Троицкого в "Обломове" дед сидел - нижняя губа прям во-о! - и оттягивает что есть дури свою губу, - прям как хобот, медведь-губач!" Все ухахатывались, осознавая этот прогон как старинную конопляную затею прикалываться над тем, кто в говно; я дох, потому что не мог остановиться (сильно ломило в затылке, в самой голове сзади… - как бы не треснула, не взорвалась, как бы с ума не сойти, ведь невозможно остановиться!! да и челюсть, да и живот уже…); только О’Фролов был мрачен и смотрел на всё с нескрываемым презрением и скрытой завистью.
Хозяин хаты суетился, разливал всем в чашки чай. Я пытался хоть как-то уловить свои мысли, сконцентрироваться на чём-то серьёзном, пытался повторять про себя: "Всё, хватит смеяться, всё - иначе всё", а Репка совсем опустилась и опростилась: опустилась ко мне и начала театр Петрушки: "Хоп, блять!" - и показывает палец - я удох по-дурачему навзрыд - "Оть, блять!" - и показывает на второй лапке - то же самое, аж до слёз!
"Сань, подержи чайник", - обратился О’Фролов-2 к своему тёзке с незначительной, незатейливой просьбой - кажется, ему нужно было обойти стол, чтобы налить кому-то чай, но для этого надо было переставить стул или чашку на столе. О’Фролов ничего не ответил, он был очень мрачен. Никто ничего не сказал да и вообще не придал этому особого внимания, ОФ-2, конечно, обошёлся как-то сам… Однако минуты через три О’Фролов как-то дёрнулся и брякнул: "Давай, Сань, подержу". Все аж со стульев попадали, в том числе и сам Великий. Наконец и его прорвало, и все мы стали удыхать ещё радикальней, по преимуществу уже над ним: он говорил, что осознаёт, что спит, а мы все ему снимся, а на самом деле мы с ним по-прежнему живём на Московской, и никакой квартиры Дядюшки деда, и никакого деда, а уж тем более бабки, упомянутых нами в качестве аргументов, нет. "Вы меня специально путаете, я, блин, вас знаю", - повторял он, растерянно озираясь, словно уж отчаявшись увидеть хоть что-нибудь знакомое, а мы дохли над этим, а он над нами или просто за нами.
Вскоре они решили ещё более кардинально над нами подшутить и сказали, что пора домой. И все ушли - в том числе и Репа, которую мы слёзно умоляли не бросать нас и проводить - специально выскочила на улицу и через минуту уже была такова. Мы за ней - никого; кругом ночь, темь, холод и как-то не так…
Мы, великовозрастные молокососы, ещё не знали что такое "измена" даже как понятие, а теперь вот столкнулись с ней на практике (естественно, не осознавая, что это она - в этом весь фокус, весь "эффект процесса"!). А может и не весь…
Продолжение 27.
И наконец, самый ответственный момент - когда всё выпито, все уже пьяны, но есть ещё деньги и возможности - нужно принять решение: продолжать или разойтись по домам. Естественно, что мы с Сашей в таких случаях никогда не расходились - ко мне в берлагу и ещё два портвейна - тогда всё. Даже экспромтом с ним стих сочинили:
Давай возьмём -
потом ещё -
потом ещё -
ещё ещё ещё -
и - всё.
Это понятно, но ведь теперь… Если ещё выпить тут, пытался рассуждать я, то я просто не дойду до дома и Зельцер не уедет - она наверно и так уже не уедет… Да и Саша наверняка с ней увяжется… Короче, я был уже совсем беспомощен: не мог не только ходить ровно и действовать решительно, но и разветвлённо рассуждать - ясно одно: Саша меня забрал бы да и сопроводил домой, где мы бы ещё чуток выпили… Я не учёл лишь одного - Зельцер с нами одной крови. "Поедем ко мне", - сказала она. Я стал подниматься и прощаться, с ужасом представляя поход до дома, отмыкание замка, запах всякой дряни в неработающем холодильнике, поход за водой в колонку… "Ты что с нами не поедешь?" - в один голос удивились они. Зачем же я-то? - всё-таки кое-что я понимал, вернее, не понимал… "Нет, - сказал я, - я так сказать…" Но они не стали меня особо выслушивать и буквально под руки вывели к дороге ловить мотор.
Как я потом понял, им наедине ведь было б не очень комфортно - надо было б решать проблему личных отношений, проще говоря, трахаться, а назавтра думать зачем это было сделано, наверняка что-то значит. Зельцер очень именно этого и хотела, но при этом знала, что Саша - мягко говоря не очень, особенно насчёт "назавтра", и его нужно завлечь постепенно, незаметно - для этого даже и сорокет на тачку не жалко. Поэтому сегодня (да и всегда, друзья мои) куда как проще просто нажраться.
Великолепное изобретение - катать по Тамбову на тачках - пятнадцать минут и ты уже в любой его точке, даже самой крайней, такой как П***-ское - только флажки праздничные мелькают на столбах!..
Жилище её было не под стать моему - я знал, что она вроде живёт одна - мало ли чего можно ожидать - но, конечно же, всё было как и полагается: обычная нормальная однокомнатная городская квартира, а это уже о многом говорит…
С двумя портвейнами мы прошли на кухню, где нас встретила собака бультерьерской породы под славянофильским прозвищем Дуня. Я был приятно шокирован - с детства боюсь собак, изгрызших мне в те времена все ноги (а из сорока уколов половиночку не доделали!). Зельцер сказала, чтобы мы не боялись этой старой суки и не давали ей ничего со стола, потому как она будет выпрашивать. На столе меж тем возникли три цивильных хайбола с надписью "CAPRICORN" - мы тут же их наполнили, а также варёная колбаса, батон и банка кабачковой икры, из коих Зельцер как нельзя кстати принялась мастерить бутерброды. Как хорошо живут люди, подумал я. Холодильник - работает! А где сортир? Да вон, пожалуйста. Я помочился в нормальный унитаз, скромно смыл. На выходе столкнулся с Сашей. "Мавзолей, ебать!" - как пить дать так он отреагировал на то, что стены и потолок обложены чёрным кафелем. Какой насос, подумал я, и как я как man in black вписываюсь в интерьер!
На столе возникли ещё более невиданные вещи, свидетельствующие о крайней степени достатка хозяйки дома: тяжёлая бронзовая пепельница в форме бычьей головы, которую мы с Сашей сразу окрестили "бык-пропедевтика", огромная коробка спичек, куда их входило наверно целых полкило, и пистолет-зажигалка, весьма похожий на настоящий. "Только не направляй на человека", - не успела предупредить размякшая Зельцер, как Саша вскочил, схватив игрушку, направил её на меня и спустил курок. В момент щелчка-выстрела на него бросилась собака, каким-то неуловимым для пьяного взгляда образом выбив муляж из руки, так что если бы это было настоящее оружие, выстрел пришёлся бы в сторону. Под злобное урчание Дуни и её хозяйки Саша проделал этот трюк ещё раз шесть, затем успокоился.
Я был в неописуемом восторге сопричастности ко всем этим щедротам бытия и спешно заливал его эрзац-вином и заедал новодельными зельцеровскими "бутерами" (так она говорила). Одновременно с этим я расточал остроумнейшие - судя по удыханию слушателей - байки, распаляясь и захлёбываясь, вскакивая и представляя в ролях и на моделях. Единственное что мне мешало - собакоу. Оно смотрело в такие моменты неодобрительно, и вообще всё время её голова находилась у меня на колене - она тихо-утробно скулила, выпрашивая грустными загноившимися глазами, а я постоянно ей что-нибудь незаметно передавал.
8.
Автобусная остановка была рядом; мы стояли на ней и думали, что нас хотят избить ребятки, которые бухали поблизости. Меня всего пробивала дрожь, ноги подкашивались, я едва-едва стоял, вцепившись обеими руками в арматурины остановки. О’Фролов то сидел, то нервно вскакивал и выскакивал к дороге посмотреть, не едет ли что-нибудь. Я тоже выдвинулся в сторону проезжей части, держась, как за спасительную соломинку, за крайний прут. Смотрю и вижу (смотрю-и-думаю-и-в-тот-же-момент-вижу-всё-о-чём-подумал - потом осознал этот механизм): наша остановка, с которой мы ездили, когда жили на Осипенко-стрит. Смотрю, а он-то смотрит в другую сторону. Ты, долбак, нам туда ехать, кое-как выговариваю я ему, Тамбов - там! Он отвечает, что сам долбак, совсем уж не осознаёшь, вон наш троллейбус. Я говорю: вон, видишь, наша остановка, с которой мы с Лётки ездили. Он всмотрелся в вялые огни вдалеке и поколебался - мы не сели в троллейбус. Посетила измена, что он последний, и мы теперь тут останемся навечно! В этот момент на остановку на противоположной стороне подошёл автобус и я рванул через дорогу.
О’Фролов пустился за мной, вовремя настиг, не дав уехать.
Он силой тащил меня обратно. Я смотрел по сторонам и ничего не понимал: всюду виделись знакомые мне места, закоулки и дома, но как они попали сюда или я попал туда или… всё опять как-то менялось… "Блин", - повторял я, едва осознавая, что едва ли мог внятно и связно говорить. "Туда", - твердил благоразумный О’Фролов.
"Они хотели нас убить", - как будто и не я это сказал.
"Я знаю, - отозвался он, тоже очень глухо, - я слышал".
Благо, они уже уехали. Я стоял весь как на шарнирах, он меня держал, я боялся смотреть туда, но наконец решился - бросил взгляд, убедился и вновь рванулся к дороге… Затем обратно…
С трудом мы влезли в автобус, долбаный ПАЗик. Стоять было вообще невозможно, и я думал, что сдохну. Кто-то сошёл, и ОФ силой втолкнул меня на сиденье-лавку - с обеих сторон, совсем впритык, сидели люди. Это было очень плохо. Смотреть на О’Фролова напротив - на его растерянное, вертикально растянутое лицо, на трясущиеся руки и ноги, на ядовито-жёлтую курточку было невыносимо. Крайне нервозно я бросал взгляды на окна, потом опять на него - где мы? где мы?! - вся местность незнакомая!.. - SOS, Саша, помоги!..
Саша сам был сильно растерян и напуган - да он ещё и стоял!
Мужик, который сидел около меня, оказывается, был пьян и представлялся. Он крыл всех матом, грозил расправой, при этом резко жестикулируя и вальяжно облокачиваясь на меня - и похоже, ему оппонировала только бабка, которая сидела около меня с другой стороны. От абстрактного противника он всё больше переходил к конкретике… Весь автобус обращал на перепалку внимание - казалось, все так и лупятся на меня… Моё состояние было ужасным…
О’Фролов, как он поведал впоследствии, тоже был на пределе: он грешным делом подумал, что наезжают на меня: "Сжал клыки и кулаки, думаю: если только тронет Лёню - на хуй разорву! любого!" (Наверно, он единственный человек, кто так ко мне относится, то есть ценит, зная цену, и может действительно за меня убить.) Но мужик вскоре вышел.
О’Фролов как протезный кое-как сел рядом и как заика выдавил из себя "Наверн-но выходим, готовь ден-нги". (Их отдают на выходе.) Я полез в карман, но их не было! Это всё, кранты… Эта секунда была как вечность. (И мы едем уже очень долго - казалось, часа два! - а тут ведь ехать-то чуть больше пятнадцати минут!) Полез в другой - есть! Достаю несколько белых монеток. Так, проезд стоит два рубля, значит нам на двоих надо четыре. Начинаю считать их, выкладывая на ладонь. Раз, два… как только дохожу до третьей, забываю первые две - вернее, меня душит измена, что их меньше чем три - а три уже много - тем более, на подходе четвёртая! - что не хватит, не хватит, не хватит!.
Так я пересчитал их раз шесть, наконец, удостоверившись, что у меня в руке в аккурат четыре рубля рублями (да и сколько их могло быть, когда они специально были заготовлены "на всякий случай" на обратный проезд!). Пора было выходить (намеченную О. Фроловым остановку мы всё же пропустили!). Вдруг меня посетила очередная гиперфобия: а если кулак не раскроется и я не смогу отдать деньги?! Эта мысль меня добивала, и ОФ я не мог ничего сказать - он продирался к выходу и тащил за куртку меня. Я про себя раз наверно пятьдесят повторил: "Разжать, разжать!", собрал всю силу воли и уж протянул руку кондуктору, думая, что вот сейчас её разожму - только бы не сделать это как-нибудь резко, тогда ведь он не успеет взять монеты, и они просыплются и укатятся - как та самая бабка, выходившая перед нами, запнулась, что-то заорала, возникла какая-то давка, все куда-то лезли и что-то орали, все почему-то смотрели на нас!! Было невыносимо - две секунды как две вечности!! О.Фролов наконец (быстро) сообразил - отцепил её сумочку от резинки для ключей, торчавшей из кармана моей куртки и подвёл мою бревенчато-протезную вытянутую руку к кондуктору. Я - … разжал!!
Окончание 27.
Во-первых, я её побаивался (когда я подумывал, что всё, больше не дам, она начинала рычать тихо-злобно-утробно и незаметно теребить меня под столом когтистой лапой), а во-вторых, я ведь очень добрый - немудрено, что умудрённая жизнью породистая собачатина сразу всё просекла и пользовалась и тем и этим, благодаря чему оно и поглотило чуть ли не больше нас с Зельцером, который, видно, тоже является фанаткой еды. Еды ладно - вообще мы с Сашей поражались, что она всё ещё сидит здесь и функционирует, несмотря на то, что пьёт наравне с нами. "Ты бы пропустила что ли, мать", - обращался к ней Саша несколько раз, но она категорически отказывалась.
Как не гналась за нами потом всё-таки пропустила парочку, наблюдая за нами совсем уж муторными глазами. Мы однако были не лучше. "Ты может спать пойдёшь - отвести тебя?" - Саша был заботлив как старший в доме - ещё бы сказал "отнести". Она отрицательно замотала головой - показалось, как маленькая капризная девочка. Что уж тут - бери и тащи. Но не моя прерогатива - я по-прежнему чувствовал себя "сынком" - как в дебильных ролевых играх в семью с ОФ, Коробковцем и Репой - не может же сын тащить мать в свою постель…
Девушка выпила ещё разок и сделалась совсем плохой - сползла со своего стула, цепляясь за соседствующего с ней соответствующего Сашу. Он подхватил её за талию и поволок в комнату. Я на всякий случай потихоньку последовал за ними - меня уже давно терзала непотребная мыслишка, что если уж такие раскованные нравы в так называемой рок-среде, если вот, к примеру, этот вот Зельцер - бывшая наркоманка, настоящая алкоголичка и всё такое, то почему бы ей не пригласить нас, как выражается Миха, сыграть в два смычка - Саша-то, понятно, анальный секс не приветствует, а я как раз напротив - жумпел у неё ого-го-го! Саша помог ей лечь, накрыл одеялом, она только обнимала его за шею, пытаясь поцеловать, но он быстро выпутался, и мы вернулись на кухню, где нас ждала недопитая бутылка…
Во сне мне привиделось, что за стеной просторной комнаты, где мы спали, открылась ещё комната, а дальше - ещё одна и ещё одна - ощущение было такое, что это словно был кубик из фильма "Хеллрейзер" - только он распускался… Потом, конечно, стал "сжиматься" - непонятные невидимые цепи, выскочившие откуда-то из сердцевины, зацепившиеся за всё - за живое и мёртвое - своими крючками и тянущие к себе вглубь, как в чёрную дыру… Кажется, даже было ощутимо на языке это слово - аляповато-жуткое, как только что выдранное из тела сердце - сенобиты… Но было не то что страшно, а как-то сладостно, если не сказать - слащаво…
28.
Разбудил всех телефонный звонок. Зельцер, матерясь, вскочила - я поприветствовал её ручкой, будто Владимир Ильич в камеру хроникёра - я был такой же рыжебородый, лежащий на спине навытяжку во всей своей чёрной амуниции - она улыбнулась в ответ, взяв трубку и повернувшись ко мне своей пышной задницей в забившихся в неё атласных трусиках. Вокал её звучал грубо, в интонации чувствовалось раздражение и пренебрежение к собеседнику, об отборных словах и выражениях я и не говорю. Пока мы с Саничем лежали, собираясь с мыслями и силами, она не знала покоя - ответила подобным образом звонков на пять. Телефон-факс стоял на стойке в головах моего (я так и стал звать его: мой!) диванчика, и я сполна насладился созерцанием её недовольной заспанной жопки. Торс её прикрывала коротенькая домашне-застиранная маечка - виден был не очень некрасивый животик, чёрные волоски на ногах… - я оценил её фигуру как вполне соответствующую старым канонам красоты - это буквально-таки "Девушка" Конёнкова, 1914, только талия, конечно, у той поуже… В общем, не в моём, не в моём вкусе - наблюдал я только из чисто исследовательского интереса - давно не доводилось видеть женскую натуру - ни деревянную, точёную, точную, гладко-блестящую, ни живую, вздрагивающую, оправляющую трусики.
Когда она легла в надежде продолжить прерванный сон, а я наоборот встал, чтобы пойти покурить, я рассмотрел и её лицо - "Голова девушки" Сарьяна, 1916, есть такая картинка - кажется, красно-бордово-фиолетовый колорит, угловатые формы - эта угловатость чувствовалась в её грубоватых повадках, в манере говорить, в стёртой сейчас, но как бы неотъемлемой тёмной раскраске невыразительных губ, прямом носе с чуть вогнутыми внутрь крыльями…
Когда я вернулся с кухни, она опять приставала к Cаше - он нехотя подставил ей рот для поцелуя, они вяло пососались минутку, потом он, длинная неуклюжая система, сполз с дивана, ища одежду. Собака же напротив подошла к дивану и принялась с завидной энергичностью тереться об него задней частью - у старой суки течка. Зельцер вскочила, истерично и нецензурно вопя, схватив с полу какой-то шлёпанец и держа одной рукой за ошейник, второй изрядно отделала собачую морду. Затем прошествовала к окну, распахнула тёмно-синие шторы с золотыми рожами солнца и полумесяца, раскрыла балкон. Было наверняка уже за полдень, ярко и жарко. Она попила минералки - бутылка всегда лежала у неё на диване в щели около стены, - напялила, тряся бёдрами и чуть приседая, валявшиеся на полу трико и пошла курить к Саничу. Я искал носки - всё-таки умудрился снять их! - осматривая обстановочку.