- Все очень рады, что Артур вернулся. Но у самого Артура неспокойно на душе. Он знает, что у него есть заклятый враг. Тут появляются несколько рыцарей, ведя с собою Черного рыцаря - Мордреда. Артур поражен, что его племянник, сын его любимой сестры, ищет его смерти. Мордред высмеивает Артура как глупого идеалиста, ставящего честь превыше власти, и показывает ножны Калибурна, без которых, как он говорит, власть бессильна и все решает меч. Он вызывает раненого короля на битву. Гвиневра выхватывает у него ножны и умоляет короля вложить в них Калибурн, но король не желает об этом и слышать. Они с Мордредом сражаются, и король снова ранен. Пока он умирает, Гвиневра и Ланселот признаются в своей преступной любви. Но - и это кульминация всего сюжета - Артур выказывает чрезвычайное величие души и объявляет, что величайшая любовь - это любовь к ближнему и она выражается не только в физической верности; его любовь и к Гвиневре, и к Ланселоту сильнее той раны, которую они ему нанесли. Он умирает. Картина тут же меняется на Волшебное озеро, по волнам которого Артур уплывает на погребальном челне в туман. При нем только Мерлин, который в последний раз вкладывает Калибурн в ножны и бросает его обратно в воду, откуда он когда-то появился. Артур уплывает к Острову Снов. Занавес.
Даркур и Мария захлопали. Но Холлиер остался недоволен:
- Вы слишком много людей побросали по дороге. Что случилось с Элейной? А с ее ребенком? Мы же знаем, что этот ребенок - Галахад, Непорочный рыцарь, увидевший Грааль. Вы не можете все это так оставить после второго акта.
- Еще как могу, - сказал Пауэлл. - Это опера, а не цикл "Кольцо нибелунга". Нам нужно опустить занавес не позже одиннадцати.
- Вы не упомянули, что Мордред - кровосмесительный плод Артура и Морганы Ле Фэй.
- Нет у нас времени на кровосмешение. Сюжет и так достаточно сложный. Кровосмешение только все запутает.
- Я не намерена связываться с оперой, в которой участвуют младенцы, - заявила доктор. - Лошади на сцене - это уже плохо, а младенцы - чистый ад.
- Зрители решат, что их обманули, - не отставал Холлиер. - Любой, кто читал Мэлори, знает, что это сэр Ведивер, а не Мерлин бросил меч в озеро. А Артура увезли на челне три королевы. Ваш сюжет безобразно далек от оригинала.
- Пускай жалуются в газеты, - сказал Пауэлл. - Пускай музыковеды мусолят эту оперу следующие двадцать лет. Нам нужен связный сюжет, и мы должны его закончить до того, как рабочие сцены потребуют уплаты сверхурочных. Много ли, по-вашему, в зале найдется человек, знакомых с книгой Мэлори?
- Я всегда говорил, что театр - площадное искусство, - с пьяным достоинством провозгласил Холлиер.
- И потому он - живое искусство, - сказала доктор. - В нем есть жизненная сила. Из кучи историй про Артура нам нужно выудить связный сюжет, и Пауэллу это удалось. Лично я весьма удовлетворена его схемой оперы. Пью за тебя, Пауэлл. Ты крепкий профессионал.
- Спасибо, Нилла. Это для меня самый лучший комплимент.
- Что значит "крепкий профессионал"? - шепнул Холлиер на ухо Пенни.
- Это человек, который хорошо знает свое дело.
- По-моему, это человек, который совсем не знает Мэлори.
- Мне очень понравилось, и я рад, что доктор со мной согласна, - сказал Артур. - Клем, что бы ты ни говорил, это небо и земля по сравнению с той ерундой про голубые ели, которую откопала Пенни. У меня как будто огромный камень свалился с души. Я ужасно беспокоился.
- Считай, твое беспокойство только началось, - сказал Пауэлл. - Но будем решать проблемы по мере их возникновения. Верно, Нилла-фах?
- Пауэлл, ты переходишь всякие границы. Как ты смеешь так со мной разговаривать?!
- Ты не поняла. Это слово - валлийское, оно выражает хорошее отношение.
- Ты отвратителен. И даже не пытайся объяснить.
- "Фах" - это женский вариант "бах". Если я говорю "Сим-бах", это все равно как я бы сказал "милый старина Сим".
- Я тебе никакая не "милая старина"! - взвилась доктор. - Я - вольный дух, а не ножны от меча какого-нибудь мужика! Мой мир - мир бесконечных возможностей выбора.
- Могу себе представить, - сказала Пенни.
- Профессор Рейвен, вы меня чрезвычайно обяжете, если устремите все свое внимание на либретто, порученное вам, - сказала доктор. - Вы уловили Symbolismus? Это будет замечательно современная идея. Подлинный союз мужчины и женщины для спасения и возвышения человечества.
- Но как это может быть замечательно современная идея, если она верна Гофману и началу девятнадцатого века? - возразил Холлиер. - Вы забываете, что наша задача - восстановить и завершить произведение искусства давно ушедшей эпохи.
- Профессор Холлиер, вы удивительно тупы - так может быть туп только человек высочайшей учености, и потому я вас прощаю. Но во имя любви ко всемогущему Господу и Его Пречистой Матери, чье изображение Артур носил на щите, я умоляю вас заткнуться, оставить творческую работу творцам и прекратить ваше научное блеяние. Настоящее искусство, когда бы его ни создали, едино и говорит о великих вещах жизни. Вбейте себе это через толстый череп в свою великую, прекрасно оборудованную голову и заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь!
Доктор ревела богатым контральто, какое не посрамило бы и Моргану Ле Фэй.
- Ничего, - сказал Холлиер. - Я не оскорблен. Я выше бессвязных выкриков пьяной мегеры. А вы все давайте вперед, выставляйте себя ослами. Я умываю руки.
- Клем, ты хочешь сказать, что умываешь руки до следующего раза, когда тебе захочется вмешаться, - сказала Пенни. - Я тебя знаю.
- Пожалуйста! Ну пожалуйста! - теперь на крик перешел Даркур. - Такое поведение не подобает собранию ученых и людей искусства. И я не намерен больше этого слушать. Вы ведь знаете, о чем говорит доктор, да? Это было впервые сказано… ну, но крайней мере, Овидием. Он где-то говорит, кажется в "Метаморфозах", что великие истины жизни - это воск и все, что мы можем, - оставлять на нем различные оттиски. Но воск вечен и неизменен…
- Я помню, - сказала Мария. - Он говорит: ничто не сохраняет свою собственную форму, но Природа, великая обновительница, вечно творит новые формы из старых. Во всей вселенной ничто не погибает - лишь изменяется, приобретая новый вид…
- И это правда, которая лежит в основе всех мифов! - заорал Даркур, махая руками на Марию, чтобы она замолчала. - Если мы верны великому мифу, то можем придавать ему какую угодно форму. Сам миф - воск - не меняется.
Доктор, которая в это время зажигала сигару, вытащенную из серебряного футлярчика, сказала Пауэллу:
- Я начинаю видеть, как буду действовать. Сцена, в которой Артур прощает любовников, будет в ля миноре, и в этот ля минор мы будем впадать и выпадать из него до самого конца, когда волшебник провожает Артура, уплывающего на Остров Снов. Вот как мы это сделаем.
- Конечно, Нилла, именно так мы и сделаем, - сказал Пауэлл. - Минор вылепляется прямо из воска, горячий и крепкий. И не стоит суетиться насчет соответствия оперы девятнадцатому веку. Она будет художественно верна ему, но не стоит ждать буквальной верности, потому что… ну, потому что буквальная верность девятнадцатому веку была бы фальшивой. Вы видите?
- Да, я очень хорошо вижу, - сказал Артур.
- Артур, ты такой милый, - сказала Мария. - Ты все видишь лучше нас всех.
- А я вижу, что нас ждет множество трудностей, - сказал Холлиер.
- Я вижу воск, и я уверен, что вы двое, крепкие профессионалы, видите форму, и я совершенно удовлетворен, - сказал Даркур.
- Благослови тебя Господь, Сим-бах, - сказал Пауэлл. - Ты - старый добрый Мерлин, вот ты кто, друг мой.
- Пауэлл, этот Мерлин, этот волшебник, он важнее в твоей истории, чем я думала, - заметила доктор. - В оперной терминологии его можно назвать пятым персонажем, и певца на эту роль следует подбирать очень обдуманно. Какой у него голос, как ты думаешь? У нас есть бас-негодяй, баритон-герой, тенор-любовник, контральто-злодейка, колоратурное сопрано - героиня и меццо-сопрано - простушка, эта обманутая девушка… как там ее… Элейна. А кто будет Мерлин? Что вы скажете о haute contre - ну знаете, такой высокий, неземной голос?
- Контртенор? Чего же лучше! Он будет не похож на всех остальных.
- Да, и очень полезен в ансамблях. Эти мужские альты похожи на трубу, только звучат странно…
- Призыв рожка из края феи, - процитировал Пауэлл.
- Вам, кажется, либретто понравилось в том виде, в каком его изложил Герант, - заметил Артур.
- О, нам придется кое-что менять в ходе работы, - ответила доктор. - Но это хорошая схема: связная и простая для людей, которые не могут следить за сложным сюжетом, но с глубоким скрытым значением. У оперы должно быть основание: что-то большое, как несчастная любовь, или месть, или какой-нибудь вопрос чести. Потому что людям это нравится, понимаете? Они сидят, все эти биржевые брокеры, богатые пластические хирурги и менеджеры страховых компаний, такие серьезные и спокойные, словно ничто в мире их не задевает. Они приходят слушать "Богему" или "Травиату" и вспоминают какую-нибудь любовную интрижку - со стороны она показалась бы жалкой, но это была их молодость; или они слушают "Риголетто" и вспоминают, как генеральный директор унизил их на последнем заседании совета директоров; или "Макбета" - и думают, как хорошо было бы убить генерального и занять его место. Только они это не думают - они это чувствуют, очень глубоко, под поверхностью, и там, в глубине, оно кипит, это страдание, в примитивном подземном мире их душ. Но они ни в чем не признаются, даже если вы на колени встанете. Опера, как ни одно другое искусство, говорит с сердцем человека, потому что она по сути своей проста.
- А что вы видите как глубоко заложенное основание нашей оперы?
- Очень красивую концепцию, - ответил Пауэлл. - Победу, выхваченную из пасти поражения. Если у нас получится, у зрителей будет рваться сердце. Артур не нашел Грааль, потерял жену, потерял корону, потерял саму жизнь. Но его благородство и величие духа, когда он прощает Гвиневру с Ланселотом, делают его героем. Он подобен Христу: с виду - побежденный, но на самом деле - величайший из победителей.
- Вам понадобится первоклассный исполнитель, - заметила Мария.
- Да. И я уже присмотрел одного, но не скажу вам, кто это, пока он не подпишет контракт.
- Это алхимическая тема, - сказала Мария. - Золото из отбросов.
- Знаете что? Я думаю, вы правы, - отозвался Холлиер. - Мария, вы всегда были моей лучшей студенткой. Но если вам удастся вытянуть такое из подлинной постановки девятнадцатого века, вы будете поистине алхимиками.
- Мы и есть алхимики, - сказала доктор. - Это наша работа. Но теперь мне нужно идти домой. Завтра я должна быть свежа, чтобы просмотреть все заметки Гофмана, пока то, о чем мы сегодня говорили, не изгладилось из памяти. И это надо сделать до того, как я поговорю с малюткой Шнакенбург, что бы она из себя ни представляла. Поэтому я желаю вам доброй ночи.
Доктор, прямая, как гренадер, твердым шагом обошла комнату, пожимая всем руки.
- Позвольте, я вызову вам такси, - сказал Даркур.
- Нет, ни в коем случае. Прогулка меня освежит. Здесь не больше двух миль, и ночь очень свежа.
С этими словами доктор схватила Марию в объятия и поцеловала ее долгим поцелуем.
- Не беспокойтесь, малютка, - сказала доктор. - Ваш ужин был очень хорош. Конечно, не аутентичен, но лучше настоящего. Совсем как наша опера.
И она удалилась.
- Господи, вы видели, сколько эта женщина выпила? - воскликнула Пенни, когда доктор ушла. - И ни разу - ни единого разу за все шесть часов - не сходила в туалет. Она вообще человек?
- Определенно человек, - сказала Мария, вытирая рот носовым платком. - Она засунула мне язык в рот чуть не до самых гланд.
- Меня она не стала целовать, вы заметили? - спросила Пенни. - Впрочем, я и не горю желанием. Старая похабная лесбиянка. Берегитесь, Мария. Она на вас глаз положила.
- До чего мерзкая сигара! Я теперь неделю буду ходить с этим вкусом во рту, - пожаловалась Мария. Она взяла свой бокал, отхлебнула шампанского, звучно прополоскала рот и сплюнула в пустую чашку из-под кофе. - Я никогда не думала, что привлекательна в этом смысле.
- Вы привлекательны во всех смыслах, - произнесла Пенни, впадая в слезливое настроение. - Это нечестно.
- Раз уж вы начали себя жалеть, мне пора домой, - сказал Холлиер.
- Клем, я тебя отвезу, - сказала Пенни. - У меня широкая, незлопамятная душа, хоть ты и паршивый старый негодяй.
- Благодарю вас, профессор Рейвен, - ответил Холлиер. - Я бы предпочел не ехать в вашей машине. В последний раз, когда вы подвозили меня домой, нас остановил полицейский - из-за вашего стиля вождения.
- Он просто придирался.
- А когда мы подъехали к моему дому, вы хулигански загудели, чтобы разбудить мою мать. Нет, Пенни. Вы под хмельком, и я с вами не поеду.
- Под хмельком! Ничего себе! А кто все время засыпал, пока Герант рассказывал? Клем, ты просто какая-то старая баба!
- Мы живем в век женской эмансипации, и я не понимаю, почему название старой женщины служит оскорблением.
Холлиер осторожно поднялся и осторожно, с достоинством удалился. Пенни помчалась за ним, изрыгая нечленораздельные проклятья.
- Конечно, она его повезет, - заметил Даркур. - Клем скуп, как герой Мольера, и никогда не откажется поехать бесплатно. Я выжду минуту и тоже пойду.
- Ой, Симон, когда ты ко мне зайдешь? - спросила Мария. - Мне надо с тобой посоветоваться. Кроттель хочет опять прийти и ныть про эту несчастную книгу Парлабейна.
- Я приду, когда надо будет, - сказал Симон и ушел.
- Герант, что ты скажешь о докторе? - спросил Артур последнего оставшегося гостя.
- О, она затмила факелов лучи! Я просто без ума от старушки Вдаль-Ссут. Мы с ней поладим, как два голубка, - точно, как два голубка.
- Она не поддалась на твои чары, - заметила Мария.
- Именно. Поэтому мы отлично сработаемся. Я презираю легкодоступных женщин.
Он поцеловал Марию в щеку и ушел. Мария и Артур оглядели большую разгромленную комнату. Свечи на Круглом столе оплыли и догорали. Посреди стола стояло Блюдо изобилия, из которого ни один гость ничего не взял - то ли потому, что это не отвечало бы подлинности шестого века, то ли по другой причине. Как любой стол после долгого ужина, этот был жалким зрелищем.
- Не беспокойся, любимая, - сказал Артур. - Это был замечательный ужин, очень удачный, честно. Но я никак не могу понять твоих университетских друзей. Почему они так ссорятся?
- Это ничего не значит, - объяснила Мария. - Просто они терпеть не могут, когда кто-то получает преимущество, пусть хоть на минуту. Доктор разворошила змеиное гнездо.
- Да, она провокатор, это уж точно.
- Провокатор в хорошем смысле, как ты думаешь?
- Как она сама сказала, мы должны надеяться, - сказал Артур и повел жену на ложе. Точнее, к двум отдельным ложам, так как Артур еще не полностью оправился.
4
ЭТАГ в чистилище
Старушка Вдаль-Ссут! Да понимает ли Пауэлл, кто такая доктор Гунилла Даль-Сут, если так ее называет? Но мне кажется, он сказал это любя - таков уж его театральный обычай; у людей театра очень мало уважения к чему бы то ни было, кроме того, что они видят в зеркале.
Доктор вселяет в меня надежду. Это человек, которого я понимаю. Заслышав звуки лиры Орфея, она узнаёт их и не боится следовать за ними, куда бы они ее ни завели.
Я обожаю доктора. Не как мужчина женщину, но как художник - друга. Она удивительно похожа на того, кто при жизни был моим самым близким и дорогим другом, - Людвига Девриента. Он был прекрасным актером и сострадательнейшим, милейшим человеком.
Какие вечера мы проводили вместе в таверне Люттера, через площадь от моего дома! Но почему же в таверне? Почему я был не у домашнего очага, с милой, верной, долготерпеливой женой Михалиной?
Думаю, потому, что Михалина меня слишком сильно любила. Она была такая заботливая! Когда я писал свои сказки, полные ужаса и гротеска, и мои нервы были словно раскалены, и я боялся, что моя душа навсегда затеряется в опасном подземном мире, откуда приходили мои сказки, - Михалина сидела рядом, следила, чтобы мой стакан был всегда полон, и порой держала меня за руку, если я дрожал, - ибо я дрожал, когда идеи приходили слишком быстро и были слишком страшны. Я клянусь, это именно она спасла меня от безумия. И как же я ее наградил? Конечно, не ударами, резкими словами и грубостью, в отличие от многих мужей. В бытность мою судьей я наслушался ужасных историй про домашних тиранов. Мужчина может быть респектабельнейшим из обывателей для своих знакомых, но чудовищем и дьяволом для своих домашних. Только не я. Я любил Михалину, уважал ее, давал ей все, что позволяли мои немалые заработки. Но я всегда сознавал, что жалею ее, а жалел я ее потому, что она была мне так предана, никогда не допрашивала, обращалась со мной не как с возлюбленным, а как с хозяином.
Конечно, по-другому и не могло быть. Слишком быстро после нашей свадьбы я взял ученицу, Юлию Марк, и полюбил ее всей душой и всем сердцем; все обворожительные женщины в моих книгах - это портреты Юлии Марк.