– Какая кооперация? Какой тебе путь, когда мы дошли? Что ты, дорогой гражданин! Это вы тут жили ради Бога на рабочей дороге. Теперь, братец ты мой, путей нету – люди доехали.
– Куда? – покорно спросил Алексей Алексеевич, утрачивая кооперативную надежду в сердце.
– Как куда? – в коммунизм жизни. Читал Карла Маркса?
– Нет, товарищ Чепурный.
– А вот надо читать, дорогой товарищ: история уж кончилась, а ты и не заметил.
Алексей Алексеевич смолк без вопроса и пошел вдаль, где росли старые травы, жили прежние люди и ждала мужа жена-старушка. Там, может быть, грустно и трудно живется, но там Алексей Алексеевич родился, рос и плакал иногда в молодых летах. Он вспомнил свою домашнюю мебель, свой ветхий двор, супругу и был рад, что они тоже не знали Карла Маркса и поэтому не расстанутся со своим мужем и хозяином.
Копенкин не успел прочитать Карла Маркса и смутился перед образованностью Чепурного.
– А что? – спросил Копенкин. – У вас здесь обязательно читают Карла Маркса? Чепурный прекратил беспокойство Копенкина:
– Да это я человека попугал. Я и сам его сроду не читал. Так, слышал кое-что на митингах – вот и агитирую. Да и не нужно читать: это, знаешь, раньше люди читали да писали, а жить – ни черта не жили, все для других людей путей искали.
– Почему это нынче в городе дома передвигают и сады на руках носят? – разглядывал Копенкин.
– А сегодня субботник, – объяснил Чепурный. – Люди в Чевенгур прибыли пешим ходом и усердствуют, чтоб жить в товарищеской тесноте.
У Чепурного не было определенного местожительства, как и у всех чевенгурцев. Благодаря таким условиям Чепурный и Копенкин остановились в одном кирпичном доме, который участники субботника не могли стронуть с места. В кухне спали на сумках два человека, похожие на странников, а третий искусственно жарил картошку, употребляя вместо постного масла воду из холодного чайника.
– Товарищ Пиюся! – обратился к этому человеку Чепурный.
– Тебе чего?
– Ты не знаешь, где теперь товарищ Прокофий находится?
Пиюся не спешил отвечать на такой мелкий вопрос и боролся с горевшей картошкой.
– С бабой твоей где-нибудь находится, – сказал он.
– Ты оставайся здесь, – сказал Копенкину Чепурный, – а я пойду Клабздюшу поищу: дюже женщина милая!
Копенкин разнуздался от одежды, постелил ее на пол и лег полуголым, а неотлучное оружие сложил горкой рядом с собой. Хотя в Чевенгуре было тепло и пахло товарищеским духом, Копенкин, быть может от утомления, чувствовал себя печальным и сердце его тянуло ехать куда-то дальше. Пока что он не заметил в Чевенгуре явного и очевидного социализма – той трогательной, но твердой и нравоучительной красоты среди природы, где бы могла родиться вторая маленькая Роза Люксембург либо научно воскреснуть первая, погибшая в германской буржуазной земле. Копенкин уже спрашивал Чепурного – что же делать в Чевенгуре? И тот ответил: ничего, у нас нет нужды и занятий – будешь себе внутренне жить! У нас в Чевенгуре хорошо – мы мобилизовали солнце на вечную работу, а общество распустили навсегда!
Копенкин видел, что он глупей Чепурного, и безответно молчал. Еще раньше того, в дороге, он робко поинтересовался: чем бы занималась у них Роза Люксембург? Чепурный на это особого ничего не сообщил, сказал только: вот приедем в Чевенгур, спроси у нашего Прокофия – он все может ясно выражать, а я только даю ему руководящее революционное предчувствие! Ты думаешь: я своими словами с тобой разговаривал? Нет, меня Прокофий научил!
Пиюся изжарил наконец картошку на воде и стал будить двоих спящих странников. Копенкин тоже поднялся поесть немного, чтобы при полном желудке, после еды, скорей уснуть и перестать печалиться.
– Правда, что хорошо в Чевенгуре люди живут? – спросил он у Пиюси.
– Не жалуются! – не спеша ответил тот.
– А где ж тут есть социализм?
– Тебе на новый глаз видней, – неохотно объяснял Пиюся. – Чепурный говорит, что мы от привычки ни свободы, ни блага не видим – мы-то ведь здешние, два года тут живем.
– А раньше кто тут жил?
– Раньше буржуи жили. Для них мы с Чепурным второе пришествие организовали.
– Да ведь теперь – наука, разве это мыслимо?
– А то нет?
– Да как же так? Говори круглей?
– А что я тебе – сочинитель, что ль? Был просто внезапный случай, по распоряженью обычайки.
– Чрезвычайки?
– Ну да.
– Ага, – смутно понял Копенкин. – Это вполне правильно.
Пролетарская Сила, привязанная на дворе к плетневой огороже, тихо ворчала на обступивших ее людей; многие хотели оседлать незнакомую мощную лошадь и окружить на ней Чевенгур по межевой дороге. Но Пролетарская Сила угрюмо отстраняла желающих – зубами, мордой и ногами.
– Ведь ты ж теперь народная скотина! – с миром уговаривал ее худой чевенгурец. – Чего ж ты бушуешь?
Копенкин услышал грустный голос своего коня и вышел к нему.
– Отстранитесь, – сказал он всем свободным людям. – Не видите, лупачи, конь свое сердце имеет!
– Видим, – убежденно ответил один чевенгурец. – Мы живем по-товарищески, а твой конь – буржуй.
Копенкин, забыв уважение к присутствующим угнетенным, защитил пролетарскую честь коня.
– Врешь, бродяга, на моей лошади революция пять лет ездила, а ты сам на революции верхом сидишь!
Копенкин дальше уже не мог выговорить своей досады – он невнятно чувствовал, что эти люди гораздо умнее его, но как-то одиноко становилось Копенкину от такого чужого ума. Он вспомнил Дванова, исполняющего жизнь вперед разума и пользы, – и заскучал по нем.
Синий воздух над Чевенгуром стоял высокой тоскою, и дорога до друга лежала свыше сил коня.
Охваченный грустью, подозрением и тревожным гневом, Копенкин решил сейчас же, на сыром месте, проверить революцию в Чевенгуре. "Не тут ли находится резерв бандитизма? – ревниво подумал Копенкин. – Я им сейчас коммунизм втугачку покажу, окопавшимся гадам!"
Копенкин попил воды в кухне и целиком снарядился. "Ишь сволочи, даже конь против них волнуется! – с негодованием соображал Копенкин. – Они думают, коммунизм – это ум и польза, а тела в нем нету, – просто себе пустяк и завоевание!"
Лошадь Копенкина всегда была готова для боевой срочной работы и с гулкой страстью скопленных сил приняла Копенкина на свою просторную товарищескую спину.
– Скачи впереди, показывай мне Совет! – погрозился Копенкин неизвестному уличному прохожему. Тот попробовал объяснить свое положение, но Копенкин вынул саблю – и человек побежал вровень с Пролетарской Силой. Иногда проводник оборачивался и кричал попреки, что в Чевенгуре человек не трудится и не бегает, а все налоги и повинности несет солнце.
"Может, здесь живут одни отпускники из команды выздоравливающих? – молча сомневался Копенкин. – Либо в царскую войну здесь были лазареты!.."
– Неужели солнце должно наперед коня бежать, а ты лежать пойдешь? – спросил Копенкин у бегущего.
Чевенгурец схватился за стремя, чтобы успокоить свое частое дыхание и ответить.
– У нас, товарищ, тут покой человеку: спешили одни буржуи, им жрать и угнетать надо было. А мы кушаем да дружим... Вон тебе Совет.
Копенкин медленно прочитал громадную малиновую вывеску над воротами кладбища: "Совет социального человечества Чевенгурского освобожденного района".
Сам же Совет помещался в церкви. Копенкин проехал по кладбищенской дорожке к паперти храма. "Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и аз упокою вы" – написано было дугой над входом в церковь. И слова те тронули Копенкина, хотя он помнил, чей это лозунг.
"Где же мой покой? – подумал он и увидел в своем сердце усталость. – Да нет, никогда ты людей не успокоишь: ты же не класс, а личность. Нынче б ты эсером был, а я б тебя расходовал".
Пролетарская Сила, не сгибаясь, прошла в помещение прохладного храма, и всадник въехал в церковь с удивлением возвращенного детства, словно он очутился на родине в бабушкином чулане. Копенкин и раньше встречал детские забытые места в тех уездах, где он жил, странствовал и воевал. Когда-то он молился в такой же церкви в своем селе, но из церкви он приходил домой – в близость и тесноту матери; и не церкви, не голоса птиц, теперь умерших ровесниц его детства, не страшные старики, бредущие летом в тайный Киев, – может быть, не это было детством, а то волнение ребенка, когда у него есть живая мать и летний воздух пахнет ее подолом; в то восходящее время действительно все старики – загадочные люди, потому что у них умерли матери, а они живут и не плачут.
В тот день, когда Копенкин въехал в церковь, революция была еще беднее веры и не могла покрыть икон красной мануфактурой: Бог Саваоф, нарисованный под куполом, открыто глядел на амвон, где происходили заседания ревкома. Сейчас на амвоне, за столом бодрого красного цвета, сидели трое: председатель Чевенгурского уика – Чепурный, молодой человек и одна женщина – с веселым внимательным лицом, словно она была коммунисткой будущего. Молодой человек доказывал Чепурному, имея на столе для справок задачник Евтушевского, что силы солнца определенно хватит на всех и Солнце в двенадцать раз больше Земли.
– Ты, Прокофий, не думай – думать буду я, а ты формулируй! – указывал Чепурный.
– Ты почувствуй сам, товарищ Чепурный: зачем шевелиться человеку, когда это не по науке? – без остановки объяснял молодой человек. – Если всех людей собрать для общего удара – и то они против силы солнца как единоличник против коммуны-артели! Бесполезное дело – тебе говорю!
Чепурный для сосредоточенности прикрыл глаза.
– Что-то ты верно говоришь, а что-то брешешь! Ты поласкай в алтаре Клавдюшу, а я дай предчувствием займусь – так ли оно или иначе!
Копенкин осадил увесистый шаг своего коня и заявил о своем намерении – с нетерпением и немедленно прощупать весь Чевенгур – нет ли в нем скрытого контрреволюционного очага.
– Очень вы тут мудры, – закончил Копенкин. – А в уме постоянно находится хитрость для угнетения тихого человека.
Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные непрозрачные глаза, на лице виден старый экономический ум, а среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный нос, – у честных коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и более родственные.
– А ты, малый, жулик! – открыл правду Копенкин. – Покажь документ!
– Пожалуйста, товарищ! – вполне доброжелательно согласился молодой человек.
Копенкин взял книжечки и бумажки. В них значилось: Прокофий Дванов, член партии с августа семнадцатого года.
– Сашу знаешь? – спросил Копенкин, временно прощая ему за фамилию друга угнетающее лицо.
– Знавал, когда мал был, – ответил молодой человек, улыбаясь от лишнего ума.
– Пускай тогда Чепурный даст мне чистый бланок – надобно сюда Сашу позвать. Тут нужно ум умом засекать, чтоб искры коммунизма посыпались...
– А у нас почти отменена, товарищ, – объяснил Чепурный. – Люди в куче живут и лично видятся – зачем им почта, скажи пожалуйста! Здесь, брат, пролетарии уже вплотную соединены!
Копенкин не очень жалел о почте, потому что получил в жизни два письма, а писал только однажды, когда узнал на империалистическом фронте, что жена его мертва и нужно было издали поплакать о ней с родными.
– А шагом никто в губернию не пойдет? – спросил Копенкин у Чепурного.
– Есть таковой ходок, – вспомнил Чепурный.
– Кто это, Чепурный? – оживела милая обоим чевенгурцам женщина – взаправду милая: Копенкин даже ощутил, что если б он парнем был, он такую обнял и держал бы долгое время неподвижно. Из этой женщины исходил меленный и прохладный душевный покой.
– А Мишка Луй! – напомнил Чепурный. – Он едкий на дорогу! Только пошлешь в губернию, а он в Москве очутится – либо в Харькове, и приходит тоже, когда время года кончится – либо цветы взойдут, либо снег ляжет...
– У меня он пойдет короче – я ему задание дам, – сказал Копенкин.
– Пускай идет, – разрешил Чепурный. – Для него дорога не труд – одно развитие жизни!
– Чепурный, – обратилась женщина. – Дай Лую муки на мену, он мне полушалок принесет.
– Дадим, Клавдия Парфеновна, непременно дадим, используем момент, – успокоил ее Прокофий.
Копенкин писал Дванову печатными буквами:
"Дорогой товарищ и друг Саша! Здесь коммунизм, и обратно, – нужно, чтоб ты скорей прибыл на место. Работает тут одно летнее солнце, а люди лишь только нелюбовно дружат; однако бабы полушалки вымогают, хотя они приятные, чем ясно вредят. Твой брат или семейная родня мне близко не симпатичен. Впрочем, живу как дубъект, думаю чего-то об одном себе, потому что меня далеко не уважают. Событий нету – говорят, это наука и история, но неизвестно. С революц. почтением Копенкин. Приезжай ради общей идейности".
– Чего-то мне все думается, чудится да представляется, – трудно моему сердцу! – мучительно высказывался Чепурный в темный воздух храма. – Не то у нас коммунизм исправен, не то нет! Либо мне к товарищу Ленину съездить, чтоб он мне лично всю правду сформулировал!
– Надо бы, товарищ Чепурный! – подтвердил Прокофий. – Товарищ Ленин тебе лозунг даст, ты его возьмешь и привезешь. А так немыслимо: думать в одну мою голову: авангард тоже устает! И, кроме того, преимуществ мне не полагается!
– А моего сердца ты не считаешь, скажи по правде? – обиделся Чепурный. Прокофий, видимо, ценил свою силу разума и не терял надежного спокойствия.
– Чувство же, товарищ Чепурный, – это массовая стихия, а мысль – организация. Сам товарищ Ленин говорил, что организация нам выше всего...
– Так я же мучаюсь, а ты соображаешь – чтό хуже?
– Товарищ Чепурный, я с тобой тоже в Москву поеду, – заявила женщина. – Я никогда центра не видала – там, люди говорят, удивительно что такое!
– Достукались! – вымолвил Копенкин. – Ты ее, Чепурный, прямо к Ленину веди: вот, мол, тебе, товарищ Ленин, доделанная до коммунизма баба! Сволочи вы!
– А что? – обострился Чепурный. – По-твоему, у нас не так?
– Ну да, не так!
– А как же, товарищ Копенкин? У меня уж чувства уморились.
– А я знаю? Мое дело – устранять враждебные силы. Когда все устраню – тогда оно само получится, что надо.
Прокофий курил и ни разу не перебил Копенкина, думая о приспособлении к революции этой неорганизованной вооруженной силы.
– Клавдия Парфеновна, пойдемте пройтиться и пошалить немного, – с четкой вежливостью предложил Прокофий женщине. – А то вы ослабнете!
Когда эта пара отошла к паперти, Копенкин указал на ушедших Чепурному.
– Буржуазия – имей в виду!
– Ну?
– Ей Богу!
– Куда ж теперь нам деваться-то? Либо их вычесть из Чевенгура?
– Да ты паники на шею не сажай! Спускай себе коммунизм из идеи в тело – вооруженной рукой! Дай вот Саша Дванов придет – он вам покажет!
– Должно быть, умный человек? – оробел Чепурный.
– У него, товарищ, кровь в голове думает, а у твоего Прокофия – кость, – гордо и раздельно объяснил Копенкин. – Понятно тебе хоть раз?.. Нá бланок – отправляй в ход товарища Луя.
Чепурный при напряжении мысли ничего не мог выдумать – вспоминал одни забвенные бесполезные события, не дающие никакого чувства истины. То его разуму были видны костелы в лесу, пройденные маршем в царскую войну, то сидела девочка-сиротка на канаве и ела купыри; но когда эта девочка, бесполезно хранимая в душе Чепурного, была встречена в жизни – теперь навеки неизвестно; и жива ли она в общем – тоже немыслимо сказать; быть может, та девочка была Клавдюшей – тогда она, действительно, отлично хороша и с ней грустно разлучаться.
– Чего глядишь, как болящий? – спросил Копенкин.
– Так, товарищ Копенкин, – с печальной усталостью произнес Чепурный. – Во мне вся жизнь облаками несется!
– А надо, чтоб она тучей шла, – оттого тебе, я вижу, и неможется, – сочувственно упрекнул Копенкин. – Пойдем отсюда на свежее место: здесь сырым богом каким-то воняет.
– Пойдем. Бери своего коня, – облегченно сказал Японец. – На открытом месте я буду сильней.
Выйдя наружу, Копенкин показал Японцу надпись на храме-ревкоме: "Придите ко мне все труждающиеся".
– Перемажь по-советски!
– Некому фразу выдумать, товарищ Копенкин.
– А Прокофию дай!
– Не так он углублен – не осилит; подлежащее знает, а сказуемое позабыл. Я твоего Дванова секретарем возьму, а Прокофий пускай свободно шалит... А скажи, пожалуйста, чем тебе та фраза не мила – целиком против капитализма говорит...
Копенкин жутко нахмурился.
– По-твоему, Бог тебе единолично все массы успокоит? Это буржуазный подход, товарищ Чепурный. Революционная масса сама может успокоиться, когда поднимется!