Вопросы. Вопросы. А теперь ему - как и отцу, находившемуся за тысячи миль, - недоставало слов, недоставало логических навыков, чтобы доводить до конца свои раздумья. Как найти единую суть во все множащейся пестроте впечатлений и событий его жизни? Драма в Коултауне; застывшее лицо матери, рядом с ним шагающей в суд; неразгаданная тайна отцовского побега; полдневное многолюдье Ла Саль-стрит; смерть, которой каждый день приходилось быть свидетелем; божья воля, обрекавшая на страдание детей, кошек, собак, лошадей; Юджин Дебс за тюремной решеткой совсем неподалеку; разговоры о женщинах сотоварищей-санитаров; его, Роджера, неустанное стремление найти дело, которое стало бы делом всей жизни. А мир труда? Несправедливость повсюду: хозяева обманывают рабочих, рабочие - хозяев и друг друга. Ведь и ему случалось уже пускаться на обман.
Однажды он заглянул в келью Клема.
- Скажи, Клем, вот эти книги, что ты все читаешь, - студенты в колледжах тоже изучают их?
- Некоторые - да.
- А ты когда-нибудь в колледже учился?
- Учился.
- Что дает человеку образование?
- Помогает связывать воедино все, с чем приходится сталкиваться в жизни.
Роджер вздрогнул, как от неожиданного удара.
- Скажи, Клем, а возможно получить образование самоучкой?
- В одном случае на миллион, пожалуй.
- Но образование главным образом получаешь из книг?
- Тот, кто рассчитывает постичь что-то, не прочтя этих книг, - все равно что пернатый кенгуру. Вроде Пита Богардуса. Ты у меня попусту отнимаешь время.
- Извини, Клем.
Не было у него желания поступать в колледж или - пока, во всяком случае, - взяться за чтение тех пресловутых книг. Сколько он бродил по чикагским улицам в самые разные часы. Сколько выслушивал рассказов о чужих жизнях. Человек человеку враг, и даже тот, кто добр к своим ближним, жесток ко всем прочим. Не доброта нужна, а справедливость. Быть добрым - значит неумело пытаться возместить причиненное несправедливостью зло. Мир устроен неправильно, это уже стало ему ясно. Что-то есть неправильное в самой основе мироустройства, и он докопается, что именно. Книги и колледжи существуют уже сотни лет - а какой от этого прок?
Те немногие серьезные книги, которые он пробовал читать, показались ему многословными, туманными и полными трескучей болтовни - точно церковные проповеди или речи политиков. Подобно всем Эшли, он не желал ничьей помощи. Мы дальше увидим, как его отец "придумал" брак и отцовство. А сам он хотел придумать объяснение человеческому бытию и такие житейские правила, которые позволят людям сосуществовать разумно и мирно - быть первым философом, первым строителем справедливого общества. Независимый дух (которым похваляются многие люди) не знает покоя. Роджер уже был одержим этой великой задачей. В голове его теснилось множество идей, которые требовалось записать как можно скорее. Работая в "Карр-Бингеме", он сумел накопить немалый запас бумаги. На обороте выброшенных счетов, объявлений, программок, листков календаря можно было писать - и он писал. В долгие ночные часы - сперва там, в гостинице, а потом на больничных дежурствах - он строчил и строчил, давая выход одолевавшим его мыслям. У него никогда не было друга его лет, если не считать Порки, еще более молчаливого, чем он сам. Ему не довелось, как обычно бывает у юношей, в спорах со сверстниками созидать и разрушать бога, общество, нравственные устои. И вот теперь он искал в одиночку объяснение природы вещей, из устройства вселенной выводил законы человеческого общения, намечал конституцию идеального государства. Но в один прекрасный день эта лихорадочная жажда писать кончилась так же внезапно, как и возникла. Он собрал в охапку исписанные листки и отправил их в печь для сжигания мусора. Он зашел в тупик; но то не была потеря веры в себя, то было прозрение: он понял, что ничего не знает, что даже учиться ему будет трудно - но все-таки возможно. Внутренне он созрел для серьезного чтения. Мы увидим, как он пришел в мир книг с черного хода.
Проработав в больнице три месяца, Роджер возвратился в "Карр-Бингем" - с повышением, на должность дневного портье. Он хотел зарабатывать больше денег и, кроме того, успел прийти к определенному представлению о медицине. У него сложился образ непрерывной, извечной и бесконечной вереницы страждущих, тянущейся к больничной двери. Не бывало случая, чтобы койка в палате пустовала более трех часов. Весь смысл медицины, казалось ему, в том, чтобы заплатами, подпорками, скрепками временно продлить срок службы обреченного на слом корабля. Невежественный провинциальный паренек, он не догадывался, что сама медицина может по-иному понимать - свое назначение.
В этот раз Роджер ближе познакомился с десятком газетных репортеров, ютившихся по соседству с ним, в тесных клетушках под самой крышей гостиницы. Коридор, куда выходили эти клетушки, давно утратил свое казенное однообразие. Многие двери, в свое время выломанные озорства ради или в припадке ярости, были потом вовсе сняты с петель. Стулья администрация предусмотрительно заменила табуретками и пустыми ящиками. Мужчины без женщин могут жить и в пещере.
В воздухе застоялся смешанный запах джина, виски, лимонной цедры, лекарств и остатков пищи. Обитатели этого этажа редко ели, спали, умывались, еще реже молчали. Денег они получали мало, честолюбие проявляли лишь от случая к случаю, но были твердо убеждены, что их профессия самая важная в мире. Они одни разбирались, что к чему, в отличие от прочих людей - простофиль, все принимавших за чистую монету. Они знали, что государственные учреждения заражены коррупцией, благотворительность - фарс для дураков, духовенство лживо и лицемерно, а в большом бизнесе царят волчьи нравы, особенно на железных дорогах и на скотобойнях. Они задыхались от сведений, которые им не разрешалось предавать гласности. Обилие сведений, так же как мужество и добродетель, ведет к изоляции; они вынуждены были вариться в собственном соку. Невозможность писать о том, что им было известно, заставляла искать иных средств самовыражения, и таким средством становился живой разговор. Разговор был для них ареной в лучах прожекторов и полем боя. Здесь одерживались победы и наносились сокрушительные поражения. Изо дня в день и из ночи в ночь шло состязание в словесной акробатике высшего класса, оттачивалось мастерство острословия. Под видом приятельских шуток сыпались беспощадные удары. Соперники листали словари в погоне за словами и образами ядовитой меткости; изощрялись друг перед другом в непристойностях и богохульствах. Репортажи их были бездарны потому, что их интересы лежали в другой плоскости - плоскости живого разговора. Роджер слушал их молча. Они были находчивы, они многое знали, хотя их знания были пестры и бессистемны. А главное, у них имелась исходная позиция: человек ничтожен, и все его усилия измениться к лучшему бесплодны. Любые проявления стойкости, героизма, благочестия, даже просто человеческого достоинства их раздражали. Они хвастались своей глухотой к любым впечатлениям. Малейший проблеск восхищения или сочувствия к кому бы то ни было они тут же спешили превратить в насмешку и издевательство. Некоторые из них присутствовали на суде в Коултауне и сразу узнали нового портье. Они было попробовали взять его в оборот по этому поводу, но быстро отстали. Не стоило принимать его всерьез. Провинциальный недотепа, деревенщина. Да еще и молокосос к тому же.
Однако были у Роджера два качества, привлекательных для всей этой компании. Он умел слушать внимательно, хоть и без улыбки, и на него можно было положиться. Всякому виртуозу нужно, чтобы публика время от времени обновлялась. "Этот Трент слушает не только ушами, но и глазами, и носом - даже подбородком, ей-богу!" У самого отпетого шалопая есть потребность иметь хоть одного верного друга. Роджер стал для своих новых знакомцев и банкиром и центром связи. "Трент, возьми мои деньги к себе до завтра. Черт меня знает, как я проведу сегодняшний вечер". "Трент, скажи Гербу, пусть не высовывает нос из дому - Гретхен его ищет". "Трент, передай Спайдеру, что партийные боссы собираются в десять, в Сент-Стивенс-холле".
Постоянно слыша, что профессия журналиста самая важная в мире, Роджер решил вникнуть глубже в ее суть и особенности. Ему пока непонятно было, откуда у репортеров это презрение ко всем делам человеческим и ко всем людям, не принадлежащим к их тесному кругу. Непонятно было, отчего, видя процветающую везде коррупцию, они не спешат разоблачать ее в своих заметках. Как-то вечером, возвратясь домой, Спайдер положил перед Роджером большой конверт. В нем оказалась куча газетных вырезок, относящихся к процессу Эшли - Лансинга. В доме Эшли во время суда газет не читали. Роджер по нескольку раз перечел все эти статьи и отчеты. Его поразило то, как верно и обстоятельно описывался ход судебного разбирательства и какими слабыми и расплывчатыми были редакционные комментарии, даже те, где сурово критиковался и приговор и само ведение дела. Долго он бродил в эту ночь по набережной озера Мичиган и в конце концов принял торжественное решение: он будет журналистом.
Лишь годы спустя Роджер сумел оценить в полной мере, сколь многим он был обязан обитателям верхнего этажа "Карр-Бингема"; ведь это они приобщили его к газетному делу, к оперному искусству, к дьявольским ухищрениям словесной полемики, без которой, однако, всякое образование остается неполным, - иными словами к беседам с Т. Г. Спиделом - и, наконец, к чтению книг.
До чтения они были великие охотники, читали, когда только позволяло время. В верхнем этаже "Карр-Бингема" повсюду валялись книги - под кроватями, на шкафах, в уборной, в чулане для тряпок и веников, около мышеловок. Большей частью это были издания карманного - скорей даже кармашкового - формата, в обложках из рыхлой синей бумаги или в переплетах под кожу. На них стояли заглавия вроде "Перлы мудрости полковника Роберта Дж. Ингерсолла", "Из великих мыслей Платона", "Избранные страницы Казановы", "Ницше о суеверии", "Толстой об искусстве", "Сокровища наследия Гёте", "Сокровища наследия Вольтера", "Конфуций о Центре истины". Все это Роджер перечитал. Как уже было сказано, он пришел в мир книг с черного хода. Попробовал он наведаться в публичную библиотеку, но там ему не понравилось. Он сделался завсегдатаем букинистических магазинов. Поиски книг стали для него самыми увлекательными приключениями. Но о своих находках и о своих неудачах он не рассказывал никому.
Еще до своего решения стать журналистом Роджер узнал об одной из неоценимых выгод этой профессии - газетчики иногда получают бесплатные билеты в театр. Как-то раз сосед-репортер дал ему такой билет в оперу. Попал он на "Фиделио". Спектакль его ошеломил.
Роджер на своем недолгом веку уже многое успел вытерпеть. Ни разу стойкость духа не покидала его. Но дух нуждается в пище. Пришло время увидеть воочию более высокие примеры упорства и верности. Выносливость можно черпать в собственном существе, но для поддержания мужества важен пример. У воинов кангахильского племени в обычае было перед боем слушать сказы о подвигах предков; они слушали долго, молча, устремив неподвижный взгляд вдаль. И быть может, не случайно, что в первый свой вечер в театре Роджеру привелось узнать историю женщины, отважно проникшей в темницу, чтоб спасти мужа, несправедливо осужденного на казнь. А неделей спустя другая опера познакомила его с судьбой юноши, который претерпел пытку огнем и водой ради того, чтобы соединиться с любимой, а в конце концов был допущен в содружество мудрых и справедливых. Если все оперы таковы - если они повествуют о вещах по-настоящему важных (и так прекрасно, так убедительно повествуют, хоть и несколько шумно порой для непривычного уха), - значит, надо наладить свою жизнь так, чтобы не пропускать ни одной.
Он стал упрашивать своих новых друзей подыскать ему место в газете. Его пристроили для начала рассыльным, "марашкой" на местном жаргоне. Теперь он всегда ходил перемазанный типографской краской. Он оглох от грохота печатных машин. Целый день он носился по лабиринту узких железных лестниц - то спешил с материалом от репортеров к редакторам, то спешил с материалом от редакторов к наборщикам. Он скоро научился угадывать, что кому нужно, прежде чем ему говорили хоть слово; он предупреждал заторы, смягчал неизбежные трудности. Его имя звенело во всех концах: "Трент! Трент! Куда запропастился этот Трент?", "Трент, ну-ка, эти гранки вниз, да поживее!" Репортер, не поспевавший закончить один отчет, совал Роджеру свои заметки для следующего: "На, приведи в человеческий вид! Помни: главное - КТО, ЧТО, КОГДА, ГДЕ". Он ждал своего часа - и этот час настал. В редакцию сообщили, что у извозчичьего двора Хеффернона мужчина задушил женщину, а ни одного репортера не оказалось на месте. "Трент, бегом туда, и чтоб был отчет! Живо!" За этим случаем представился другой, потом третий. К концу августа 1903 года он уже числился репортером. Пошел второй год его жизни в Чикаго. Ему было восемнадцать лет и восемь месяцев.
Наконец-то он не просто исполнял свои обязанности и удовлетворял свое любопытство - он делал дело. Его облик провинциального юнца позволял ему бывать там, откуда человека постарше и посолидней тотчас же выгнали бы. Он простаивал в задних рядах на закрытых политических митингах; он умел шмыгнуть мимо сторожей в помещение, где тренировались чемпионы бокса; он однажды прошел служебным ходом в ту больницу, где раньше работал, и получил от умирающего важное признание. Не раз ему удавалось, опередив полицию, проинтервьюировать вдов, еще не знавших о гибели своих мужей. Он набросал в свой блокнот описание зала ресторана "Олимпия" во время банкета греческих патриотов, когда гости со всеми признаками пищевого отравления валялись на полу точно вороха цветного тряпья. В декабре 1903 года он писал сестре: "Я уже сотни четыре чикагцев знаю в лицо и по имени". Спустя еще немного времени он начал писать статьи и очерки специального характера; многие из них становились, что называется, "изюминкой" номера. "Чикагцы, берегите свое побережье!", "Мы должны лучше знать своих братьев поляков", "Черный рынок на Висконсин-авеню!", "Мы должны лучше знать своих братьев китайцев". Под всем этим стояла подпись "ТРЕНТ". Роджер исправно посылал Софи вырезки. На доске заданий стали появляться записи типа: "Т. Ф. - 500 сл. к пятнице. - Интересы женщин". Главного редактора статьи Роджера повергали в смущение; многие из них он отклонял, полагая, что они вряд ли заинтересуют читателя, а в иных случаях могут оскорбить читательские чувства. Когда редактор сменился, Роджер представил отклоненные статьи снова. Он создавал журналистику нового типа. Читатели стали вырезать его статьи и наклеивать в альбомы; редакцию осаждали просьбами выслать старые номера. При этом каждый раз Роджеру выплачивалась премия в двадцать пять центов.
Вот заголовки еще нескольких его сочинений. Они волновали и возбуждали сочувствие; казалось, взгляд автора проникает сквозь толщу стен и черепных костей.
"День в Гулл-хаусе".
"Дитя на чикагских бойнях" (отклонялась дважды).
"Четверторазрядная гостиница".
"Статуи в наших парках".
"Спасибо, Беттина!" (это было якобы интервью, взятое Трентом у лошади, которая возила последнюю чикагскую конку. Заканчивалось оно так: "Когда читатель газеты прочтет эти строки, из копыт Беттины уже будет вариться клей".)
"В дальнем плаванье" (Ночной рейс на Милуоки.)
"Мы должны лучше знать наших братьев венгров". (Немедленно воспоследовало приглашение на банкет в его честь от ассоциации "Hungaria Eterna", от которого он вежливо отказался.)
"Собачьи конуры для младенцев". (Отклонялась дважды. После публикации особенно возмущенные читатели прислали заявления об аннулировании подписки.)
"Пат Квигган и "Trovatore"". (Содержание знаменитой оперы в пересказе рабочего сцены. Роджер не обладал чувством юмора, зато был наделен чутким слухом. Правда порой куда забавнее вымысла. Как и другие "изюминки", очерк подхватили и перепечатали многие газеты страны, причем всякая приукрашивала его по-своему.)
"Добрый вечер, господа!" (После посещения вновь открытого дома для престарелых "Приют св. Казимира". За этот очерк Роджер получил письменную благодарность от архиепископа.)
"Милли строчит на машинке". (После посещения потогонной швейной мастерской. Несколько читателей прислали автору текст "Песни о рубашке" - стихотворения, которое он никогда не читал раньше.)
"Семь лучших проповедников Чикаго". (Цикл из трех статей. Роджер по неведению растревожил целое осиное гнездо сектантских пристрастий и склок. Еще долго после напечатания этого материала в редакцию приходили письма на имя автора - от пятидесяти до сотни штук в день.)
"Чепец Флоренс Найтингейл". (Октябрь 1905 года. Очерк был написан специально, чтоб доставить удовольствие Софи. Из письма Порки Роджер только что узнал о том, что ее пришлось отправить на отдых к Беллам, и был очень потрясен этим известием. Он стал писать ей каждый день, и в одно из писем, содержавшее обещание приехать к рождеству в Коултаун, вложил эту "изюминку", вырезанную из газеты. Редактор поначалу отклонил было очерк, сочтя его чересчур наивным для массовой печати. Тогда Роджер сказал, что пойдет с этим материалом в другую газету, и редактор тотчас же уступил. В очерке описывались мысли и чувства отца, присутствующего на выпускной церемонии в Чикагской школе медицинских сестер, которую окончила его дочь. Девушку зовут Софи, она выросла в Южном Иллинойсе, в усадьбе, которая называлась "Вязы". При виде белого накрахмаленного чепца, увенчавшего голову его дочери, отец вспоминает, как она с детства любила и жалела животных, как накладывала лубок из щепочек белке, сломавшей лапку, как из глазной пипетки кормила вывалившихся из гнезд птенцов. Чувствовалось, что автор хорошо знает все, что касается ухода за больными, что ему знакомы и мученья и радости, связанные с этим нелегким трудом. Очерк перепечатывали много раз, и он вызвал целый поток читательских писем. Вскоре после его публикации в редакцию газеты доставлен был большой торт, испеченный главной сестрой больницы "Мизерикордиа", вместе с письменным обещанием денно и нощно молиться за автора.)