"Трое рабочих получили смертельные ожоги. Остальные трое упали в воду и утонули. Строительная компания Магилвэйни великодушно взяла на себя все расходы по погребению погибших". ВЕЛИКОДУШНО! О чем ты думал, когда писал это? Впрочем, я забыл - ты ведь вообще никогда не думаешь. Написав слово "великодушно", ты должен был тут же пойти и удавиться. Но ты теперь член Чикагского хорового общества, распевающего песни во славу богачей. Строительная компания не позаботилась об исправности оборудования. Шестеро рабочих погибли. "Сожалеем, друзья. Несчастные случаи всегда возможны. На все божья воля. Будем уповать, что другой раз это не повторится".
ИЮЛЬ, 1904. Т. Г. часто удавалось читать мысли Роджера, высказывать вслух то, чего сам Роджер не смел додумать до конца.
- Тебя, сопляка, испугало многолюдье Чикаго, верно? Тебе приходило на ум, что мир вообще перенаселен. И что самим людям лучше было бы, если бы по крайней мере половина их перемерла. Ай-ай-ай - добропорядочный молодой американец мысленно убивает людей. Не вздумай лгать мне, будто это не так! И слушай, что я тебе скажу. Все этим занимаются. Разве ты не радуешься про себя, читая, что где-то произошло крушение поезда, пожар, землетрясение? Конечно, радуешься. Больше места останется нам, уцелевшим. Больше останется пищи. Ради чего еще читают наши газеты? "Экстренный выпуск! Экстренный выпуск! Потонуло экскурсионное судно со всеми, кто был на борту. Экстренный выпуск! Три цента. Читайте подробности в нашем экстренном выпуске!" И читают. И ужасаются. Такое несчастье! Но тихонький голосок внутри нашептывает: "А ведь последнее время что-то тесно стало у кормушки". И в глазах довольный блеск: "Хорошо, меня там не было, на этом судне!" Побольше бы умирало! Побольше бы умирало! Живым ведь это приятно. Вот скоро разведется много автомобилей, то-то радость будет! Не описать словами! Особенно в праздничные дни… Но самое верное дело, конечно, война. Во время испанской войны каждый американец с утра брался за газету в надежде, что всех этих распроклятых испанцев вчера уже наконец перебили. Каждый американец ел на завтрак убитых испанцев. Война чем хороша - она узаконивает убийство. Она дает право мистеру Джонсу и миссис Джонс вместе с Джонсом-младшим и милой крошкой Арабеллой Джонс выскочить из кустов, с воплями: "Бей его!" Это называется - патриотизм. Во время войны люди ложились спать, обессилев за день от благородных проявлений патриотизма. Скажи, когда ты сидел в зале коултаунского суда, тебе не хотелось убить всех, кто теснился кругом?
- Хотелось.
- Спасибо за откровенность. А вся эта орава хотела убить твоего отца. И зачем - ради торжества справедливости? Чтобы преступник понес кару? Да ничего подобного! Всем им было в глубокой степени наплевать на усопшего Брекенриджа Лансинга. Я в этом убедился. Просто они хотели, прикрывшись именем закона, убрать твоего отца с дороги. Способность человека желать смерти ближнему своему поистине неисчерпаема. Только ты меня правильно пойми! Я вовсе не утверждаю, что все мы желаем смерти всем. Каждый из нас принадлежит к особому небольшому сообществу. Так вот, мы желаем смерти членам другого сообщества, а члены нашего пусть только не растут и не развиваются дальше. Этого муж желает жене и жена мужу; этого желает отец сыну и сын отцу.
Кстати об отцах. Тебе было семнадцать лет, когда твой отец бежал. Ты даже не понимаешь, как тебе повезло! Запомни мои слова: всякий отец ненавидит своего сына. Ненавидит - и это первое! - оттого что знает: сын будет, посвистывая, греться на солнышке, а отцовские кости уже сгниют в земле. Под сыном, облапившим женщину, застонут пружины матраца, а отец будет кряхтеть в инвалидном кресле. Страшная мысль! Второе. Всякий отец боится: вдруг сын не так изгадит свою жизнь, как он сам ухитрился изгадить свою. Нестерпима мысль, что вот этот, кого ты знал сосунком в мокрых пеленках, несмышленышем-малолеткой, прыщеватым юнцом, вечным источником беспокойства, - этот самый сумеет добиться большего, чем добился ты. Нестерпима! А поскольку никому никогда не удавалось обрести удовлетворенность и счастье внутри себя, там, где складывается истинная оценка прожитой жизни - исключений нет и быть не может. Не было еще в мире такого отца, чей совет и поддержка помогли бы сыну смелее мыслить и смелее творить. Какое там! Папаша, исходя потом, заламывая руки, уговаривает сына не спешить, соблюдать осторожность, держаться всегда середины дороги. И это именуется отеческой любовью. Всем известно, что семейная жизнь - вечный ад; а если ты хочешь увидеть пример гармоничной семейной жизни, ступай в зоопарк. Полюбуйся на львов, тигров, медведей. Вот они любят своих детенышей. Любят по-настоящему. Нет прелестнее зрелища, чем пара львят, резвящихся у самой морды папы; а рядом мама, делая вид, будто дремлет, одним глазом косится на детей, а другим - на омерзительные двуногие существа за стальными прутьями клетки. Единственный раз, когда в человеке просыпается истинная родительская любовь, это когда одного из детей принесут домой на носилках. Тогда сказывается атавистический животный инстинкт. Матери надрываются от горя, но причина их горя - прежде всего сознание, что они не умели своевременно дать своим отпрыскам настоящую любовь. Видишь ли, Трент, когда человеку дарован был разум, это перепутало все на свете. Вместе с разумом пришло представление о будущем и о конечности бытия. Человек - это животное, которое сеет хлеб, откладывает деньги и знает, что впереди у него старость и смерть.
Да, мир перенаселен. У природы одна забота: создать на земле как можно более плотный слой протоплазмы - растений, рыб, насекомых, животных. Случалось ли тебе видеть поле, сплошь покрытое муравейниками? С биллионами, триллионами муравьев. Или наблюдать нашествие саранчи? Природа не слишком расчетлива. Ей дела нет, хватит ли пищи для всех нас или не хватит. Ей только бы заполнять сцену актерами, и чем их больше, тем лучше. Оттого мы и обречены умирать. Кто больше не может производить потомство, тот уже не нужен. "Еще порцию жареного картофеля, миссис Кэйси". Природа словно одержима вечным страхом, как бы не прервался этот грандиозный и бессмысленный процесс созидания. Вот и множатся в мире рыбешки и деревца, блохи и суслики, и Эшли. "Еще порцию жареного картофеля, миссис Кэйси".
Что-что? Что ты такое говоришь? Слушай лучше меня: нет никакого смысла в устройстве вселенной. Нет плана. Не потому рождаются люди, что это нужно. Растет трава; рождаются дети. Таковы факты. Тысячелетиями люди пытались найти истолкование этим фактам: жизнь дана нам во испытание; награда и кара ждут после смерти; во всем промысел божий; рай аллаха с прекрасными гуриями для всех; буддистская нирвана - это хотя бы понятно, означает: "ничего не видеть, ничего не чувствовать" - эволюция, высшие формы, улучшение социальных условий, страна Утопия, летательные аппараты, неразвязывающиеся шнурки для ботинок - все гиль, тополиный пух, дунул, и нет его! Вбей это себе покрепче в башку!
Миллиарды людей верили и верят в действенное влияние солнца, луны, планет. Миллионы смеются над этими верованиями. Миллионы верят, что отдельные люди отмечены покровительством того или иного светила по выбору, часто случайному, ошибочному, даже нелепому - но неоспоримому. Дети Солнца наделены чертами Аполлона, ведущего хоровод муз, обладающего даром исцелять, очищать светом, разгонять туман, пророчествовать; таков Томас Гаррисон Спидел.
Дети Сатурна тоже влияют порой на ход человеческой жизни.
Большую часть дня Роджер проводил, бродя по Чикаго и по его окрестностям. Но время от времени он появлялся на своем месте в шумной комнате отдела городской хроники, куда к нему приходили посетители - одному требовалась заметка, популяризующая благотворительное начинание, другому - некролог об умершем родственнике (Роджер отлично писал некрологи), третьему - объявление о пропаже любимой собачки. Некоторые приходили просто выразить свое одобрение или возмущение. Однажды, когда он уже собирался уйти из отдела, к его столу подошел почтенный мужчина с бородой, в котором он узнал известного адвоката Авраама Биттнера.
- Мистер Фрезир?
- Да, это я, мистер Биттнер. Садитесь, пожалуйста.
Мистер Биттнер уселся, неторопливо стянул перчатки и молча уставился на Роджера.
- Чем могу быть вам полезен, мистер Биттнер?
Мистер Биттнер поигрывал агатовым брелоком, свисавшим с его цепочки от часов. Взгляд Роджера невольно привлекла надпись, вырезанная на обеих сторонах камня. Заметив это, мистер Биттнер вытащил часы вместе с цепочкой и брелоком и положил на стол перед Роджером. Тот нагнулся, пытаясь прочесть надпись, а мистер Биттнер все так же молча смотрел на него.
- Это по-гречески, мистер Биттнер?
- По-древнееврейски.
Роджер поднял глаза с немым вопросом.
- Слова, вырезанные здесь, - девиз общества, к которому я принадлежу. Я пришел к вам в качестве представителя этого общества.
- Что же это за слова, сэр?
- У вас есть тут в комнате Библия?
- Была, да кто-то унес.
- В вашей Библии вы найдете их в Книге пророка Исайи, глава сороковая, стих третий; "Прямыми сделайте в степи стези богу нашему".
- Можно я возьму это в руки, мистер Биттнер?
- Возьмите. Итак, я пришел в качестве представителя общества, в частности его руководящего комитета, который состоит из двенадцати человек. В знак уважения ко всему, что вы делаете для города Чикаго, комитет хочет позаботиться об удобствах вашего существования. - Он сделал паузу. - Вы живете в Терстон-хаус, комната номер четыреста сорок один. Ваши два окна выходят на улицу, где шум не утихает до поздней ночи, а рано утром еще усиливается. А виден из них только кирпичный брандмауэр товарного склада Коуэна. Верно?
- Верно, мистер Биттнер.
- Так вот, комитет решил предоставить вам в пользование квартиру на четвертом этаже дома номер 16 по Боуэн-стрит, сроком на три года, за плату один доллар в год. Четыре из окон квартиры выходят на озеро. Предложение это делается без каких-либо оговорок или условий. Оно продиктовано исключительно заботой о вашем благополучии и дальнейшей полезной деятельности. Вы можете переехать сейчас же. Вот ключи. Вот расписка, где вы поставите свою подпись.
Роджер все смотрел на него не мигая. Наконец он раскрыл рот, готовясь заговорить, но мистер Биттнер предостерегающе поднял руку.
- Имена членов комитета останутся для вас неизвестны. Никаких благодарностей им не нужно. Десятеро из двенадцати - люди состоятельные, очень состоятельные. Они чикагцы. Они любят свой город. Они рады сделать все возможное для того, чтоб Чикаго стал величайшим, прекраснейшим, цивилизованнейшим городом в мире, самым близким к гуманистическому идеалу. Их усилиями в городе увеличена площадь парков, сооружены фонтаны, расширены улицы. Они щедро жертвуют на университеты, больницы, приюты, на помощь бывшим заключенным. Вы в своих статьях призывали сажать деревья. Комитет насадил новые дубовые аллеи в парках и не раз препятствовал вырубке старых. - Он понизил голос; легкая улыбка тронула его губы - так улыбается человек, сообщая тайну другому, кого он считает способным оценить ее важность. - Они мечтают, что здесь когда-нибудь будет новый, свободный Иерусалим. Или новые Афины… Вы, мистер Фрезир, делаете то, чего никто, кроме вас, делать не может. Вы с участием писали о чикагцах иностранного происхождения. Вы научили многих сыновей и дочерей больше уважать своих престарелых родителей. Вы привлекли внимание читателей газет к прискорбным явлениям, которые они в силах искоренить. Все это вы делали, используя свои средства. Наш комитет опасается одного: как бы вы вдруг не захотели уехать из Чикаго и продолжать свою плодотворную деятельность в Нью-Йорке или в другом каком-нибудь городе.
Он медленным движением водворил на место часы и брелок.
Распахнулась дверь в кабинет главного редактора. Старый Хиксон появился на пороге с пачкой желтых листков в руке и сердито закричал:
- Трент! Трент! Эту сентиментальную ерунду мы печатать не будем! Кого к черту интересует старая кляча, когда-то возившая конку? Нельзя ли найти тему повеселее? Жизни побольше, жизни!
Тут только он заметил, что Роджер беседует с посетителем солидного вида. Он вернулся в свой кабинет, с силой хлопнув дверью.
Роджер накрыл ключи рукой.
- Я вам очень признателен, мистер Биттнер, за ваши добрые слова. Я признателен также членам вашего комитета. Но я… мне как-то непривычно получать подарки. Извините меня, мистер Биттнер, таков уж я есть. - Он тихонько пододвинул ключи к тому краю стола, где сидел мистер Биттнер. - Спасибо, и простите меня.
Мистер Биттнер встал и с улыбкой протянул Роджеру руку.
- В ноябре я зайду к вам опять.
Два вечера спустя Роджер, выйдя из дому, направился по указанному адресу на Боуэн-стрит. В четвертом этаже не видно было света. Но он легко представил себе расположение комнат по соответствующей квартире первого этажа, где окна были раскрыты и освещены. Софи имела бы здесь свою отдельную комнату; мать могла бы приезжать в гости. Он долго стоял и смотрел на озеро. Ему только-только исполнилось девятнадцать лет. Эта квартира подошла бы вполне взрослому человеку. А он еще не хотел быть вполне взрослым. В ноябре мистер Биттнер повторил свое предложение и снова получил отказ. Эшли не принимают подарков. Но у Роджера осталось смутное, глубоко внутри притаившееся чувство, что кто-то мудрый и добрый следит за его судьбой. Люди, которые сняли с его отца наручники и дали ему лошадь, тоже себя не назвали.
Он попытался припомнить надпись, вырезанную на агате… что-то о степи… о стезях…
От чикагского архиепископа пришло письмо, в котором он благодарил Трента за очерк об открытии приюта св. Казимира. В письме говорилось также, что "Чепец Флоренс Найтингейл" он послал своей сестре, заведующей большой больницей в Тюрингии. После появления очередной "изюминки" Роджера, где описан был крестный ход в одной чикагской церкви накануне дня ее святого патрона ("Тысяча огоньков, тысяча голосов"), пришло новое письмо с приглашением к обеду. Роджер предпочитал уклоняться от приглашений особ богатых и влиятельных ("Не переношу застольных разговоров", - так он говорил себе), но из письма можно было понять, что кроме него гостей не ожидается. Роджер обещал быть.
Молодой священник, отворивший Роджеру дверь, вытаращил глаза от удивления. Им не раз приходилось встречаться в больнице.
- Здравствуйте!
- Здравствуйте, отец Берс.
Они пожали друг другу руки.
- Э-э… Вы по какому-то делу из больницы?
- Нет. Архиепископ Крюгер пригласил меня обедать.
- О, входите, пожалуйста… Но - вы уверены, что не ошиблись днем? Сегодня архиепископ ждет к обеду одного человека, который пишет в газетах.
- Это я и есть.
- По фамилии Фрезир.
- Именно так.
Роджер привык к подобным недоразумениям.
Архиепископу говорили, что Трент молод. Он предполагал встретить человека лет сорока. А Роджер предполагал встретить внушительной наружности прелата. И тот и другой ошиблись. Архиепископ оказался сгорбленным старичком; у него был странный скрипучий голос (точно сверчок стрекочет, отметил мысленно Роджер) - последствие горловой операции. Обоим присущ был такт в обращении с людьми, Роджеру особенно со старыми, архиепископу особенно с молодыми. Архиепископ наслаждался, развлекался и умилялся. Роджер наслаждался и умилялся.
- Вы с отцом Берсом были знакомы раньше? Я так понял, услышав ваш разговор в прихожей.
- Да, отец мой. Мы часто встречались в больнице на Южной стороне. Я там работал санитаром.
- Вот как! - Архиепископ - когда был хорошо настроен - любил пересыпать разговор невнятными бормотаниями вроде "Ну-ну", "В самом деле?", "Скажите на милость".
Мурлыча себе под нос, приподняв подбородок, приходившийся чуть ли не ниже уровня плеч, старик повел гостя в столовую. Там он произнес несколько слов по-латыни, перекрестился и, воздев обе руки, пригласил Роджера сесть.
- Очень любезно с вашей стороны… гм, гм… что вы, человек занятой, дали мне эту возможность выразить удовольствие… неизъяснимое удовольствие… которое я получил от ваших исполненных участия и понимания отчетов о… Почтенные монахини из общины святой Елизаветы… пришли в восторг… да, да, в восторг… читая ваш рассказ о выпускных экзаменах молоденьких сестер милосердия. Вы умеете видеть… да, видеть то, чего не видят другие. Вы не просто сообщаете нам что-то новое, вы расширяете наш кругозор. Именно, именно так.
Роджер рассмеялся. Он смеялся редко и больше тогда, когда никаких поводов для смеха не было. А сейчас он смеялся, потому что заметил веселые искорки, которые то вспыхивали, то гасли в глазах хозяина дома. Он вдруг подумал, как хорошо, наверно, иметь то, чего у него никогда не было - дедушку.
Была пятница, только что начался великий пост. Им подали по чашке супа из овощей, форель, картофель, немного вина и хлебный пудинг. С Роджером произошло еще нечто, для него необычное. Он разговорился. Он подробно стал отвечать на вопросы хозяина. А тот расспрашивал о его детстве.
- Мое настоящее имя - Роджер Эшли. Я родился в Коултауне, у южной границы штата.
Он сделал паузу. Архиепископ, затаив дыхание, молча смотрел ему в глаза.
- Вы ничего не слыхали о суде над Джоном Эшли и о его побеге, отец мой?
- Слыхал в свое время… Но буду вам благодарен, если вы освежите мою память.
Рассказ Роджера длился целых десять минут. Архиепископ прервал его лишь однажды - чтоб позвонить в ручной колокольчик.
- Миссис Кигэн, будьте добры принести мистеру Фрезиру еще форель… У вас, у молодежи, хороший аппетит. Я этого не забыл. И доешьте, пожалуйста, свой картофель.
- Благодарю, - сказал Роджер.
- А теперь я готов слушать вас дальше, мистер Фрезир.
Когда Роджер кончил говорить, архиепископ с минуту глядел молча на картину, висевшую на стене за спиной гостя. Невнятного бормотания давно не было слышно. Наконец он сказал вполголоса:
- Удивительнейшая история, мистер Фрезир. И вы так и не знаете, кто были эти люди, освободившие вашего батюшку?
- Нет, отец мой.
- Даже не догадываетесь?
- Нет, отец мой.
- А что сейчас делает ваша добрая матушка?
- Она содержит в Коултауне меблированные комнаты со столом.
Пауза.
- И вы ничего… никакой весточки не получали от отца за все это… почти за два года?
- Нет, отец мой.
Пауза.
- Ваши родители - протестанты?
- Да. Отец возил нас по воскресеньям в методистскую церковь. И еще мы посещали воскресную школу.
- А дома… Простите, дома у вас не принято было читать молитвы?
- Нет, отец мой. Родители никогда не заговаривали о подобных вещах.
- Вы решили стать писателем? Думаете посвятить этому всю свою жизнь?
- Нет, отец мой. Я пишу только для того, чтобы зарабатывать деньги.
- А какую же вы намерены избрать для себя профессию?
- Сам еще пока не знаю. - Роджер медленно поднял взгляд так, что он встретился со взглядом старика. - Отец мой, - сказал он почти шепотом, - мне кажется, у вас есть что сказать по поводу всего происшедшего в Коултауне.
- Да?.. Вы так думаете?.. Мистер Фрезир, вы мне рассказали необыкновенную историю. Необыкновенен и сам ваш рассказ о ней. Необыкновенно поведение вашего отца. Но то, что мне представляется столь необыкновенным во всем этом ускользает, быть может, от вашего взгляда.
Роджер выжидательно молчал.