- Чтобы сделать более понятной свою мысль, позвольте и мне рассказать вам одну историю. Просто одну историю. Много лет назад в одной из южных провинций Китая вспыхнула вдруг непримиримая вражда к иностранцам. Многих живших там иностранцев убили. А весь персонал нашей миссии был захвачен в плен - епископ, четыре священника, шесть монахинь и двое китайцев-слуг. Все, кроме этих слуг, были немцы. Их рассадили поодиночке в тесные камеры в длинном низком глинобитном бараке. Общаться друг с другом им было запрещено. То одного, то другого уводили и подвергали пыткам. Каждый ждал со дня на день, что ему отрубят голову. Но по каким-то причинам казнь все откладывалась, и через несколько лет всех выпустили на свободу. Вы меня слышите?
- Да, отец мой.
- Епископ помещался в средней из тринадцати камер. Как вы думаете, мистер Фрезир, что он стал делать, попав в заключение?
Роджер на минуту задумался:
- Он… он, верно, начал перестукиваться с соседями. Высчитал порядковый номер каждой буквы алфавита.
Архиепископ пришел в восторг. Он встал, подошел к стене и быстро отстучал сперва пять ударов, потом еще пять, потом два.
Снова Роджер на минуту задумался.
- "L", - сказал он.
- В немецком алфавите "I" и "J" считаются как одна буква.
- Тогда - "М", - сказал Роджер.
Архиепископ возвратился на место.
- Делать это можно было только глубокой ночью, и слышен был стук только в камере рядом. И вот, в ночной тишине стали передаваться из камеры в камеру слова любви, мужества, веры. Я не сказал вам, что обоих узников-китайцев тюремщики посадили в крайние камеры. Их предварительно ослепили, чтобы они не пытались бежать, воспользовавшись местоположением своих камер. Эти китайцы исповедовали христианство и понимали по-немецки, но не умели ни читать, ни писать. А китайских иероглифов не передашь стуком в стену. Как же, по-вашему, епископ сносился с этими людьми?
- Ума не приложу, как, отец мой.
- Китайцы все очень музыкальны. Вот он и научил их непосредственных соседей отстукивать на стене ритмы известных им псалмов и простейших молитв - как "Отче наш", например. И они поняли и ответными стуками выразили свою радость. Они больше не чувствовали себя одинокими и забытыми. Но шло время, несколько заключенных умерли. Часть камер опустела, и в цепочке общения образовались разрывы. Потом в пустые камеры китайцы посадили других узников - торговца шелками из Англии, американского бизнесмена и его жену. Они по-немецки не понимали. Но епископ немного знал английский язык и немного - французский. Он стал передавать по цепочке послания на этих языках и в конце концов получил ответ по-английски. Тогда он обратился к новичкам с просьбой передавать дальше то, что им станут выстукивать по-немецки, заверив, что то будут лишь слова религиозного утешения. Для них выделили особое время. Американцы дали понять, что им нет дела до религиозных материй, но через восемь камер, разделявших их, муж ободрял жену, а жена мужа. Сколько же теперь человек передавали другим слова, которых не понимали сами?
- Все, кроме епископа.
- За первые месяцы в тюрьме, из-за голода, помутившегося сознания и разных других причин узники-немцы потеряли счет дням. Английский торговец вернул им представление о месяцах, числах, неделях. Теперь они снова могли соблюдать воскресенья, пасху и прочие праздники - весь тот календарь, что размеряет наш шаг и греет радостью душу. Но вот опустела еще одна камера. В нее попал португалец, лавочник из Макау. Он говорил только по-португальски, по-испански и на кантонском диалекте. Но он оказался человеком добрым и сообразительным. Ночи напролет он отстукивал налево то, что слышал справа и направо то, что слышал слева. Может быть, он думал, что его товарищи по заключению сговариваются о побеге - о том, как убить дежурного тюремщика и поджечь караульное помещение. Как вам кажется?
Роджер помедлил с ответом.
- Пожалуй, если бы он думал так, ему бы за несколько недель надоело его занятие.
- Зачем я вам рассказал эту историю, мистер Фрезир?
- Вы хотели сказать, что мои мать и отец похожи на этого португальца.
- Мы все на него похожи. И вы, мистер Фрезир. Надеюсь, что и я тоже. Жизнь полна тайн, недоступных нашему ограниченному разуму. Ваши родители сталкивались с этим, как и вы и я. Мы передаем другим (надеемся, что передаем) многое, чего сами не можем оценить во всем его значении.
Пауза.
- Это на самом деле было, отец мой?
- Разумеется. Мне довелось беседовать с одной из тех монахинь.
- Какой она вам показалась, отец мой?
- Какой она мне показалась?.. Видите ли… Нет большего счастья для человека, чем получить подтверждение своей веры - пусть в самом незначительном ее проявлении, - веры в приют святого Казимира, в чью-то дружбу, в прочность и целостность одной семьи. Сестра Бенедикта была счастлива.
Роджер подумал про себя: "Может быть, и мой отец счастлив".
Уже прощаясь, Роджер испросил у архиепископа разрешение пересказать рассказанную им историю своим читателям. Месяц спустя она появилась в газете под заголовком "Стучите в стену". В конце был рисунок: прерывистый ряд вертикальных штрихов, похожий на ломаную изгородь. Тысячи жителей Чикаго пытались прочитать зашифрованную в нем фразу. Получалось нечто вроде "УТИТЕ НЕ ЕНУ". Статью перепечатали в самых отдаленных концах страны. И даже за океаном.
Ледяной пласт, намерзший на сердце Роджера, понемногу подтаивал - или скажем так: стальные чешуйки его брони начали распадаться. Знакомство с несколькими молодыми женщинами и девушками помогло ему разомкнуть круг одиночества, в котором он жил.
Детей из семьи Эшли привыкли считать "скороспелками". Из четверых трое уже к двадцати четырем годам успели составить себе имя. По сути дела, все они чуть запаздывали в своем физическом и духовном развитии, но когда годы наконец брали свое, упущенное наверстывалось основательно и прочно.
Работа заставляла Роджера целыми днями носиться по городу ("Точно жук-плавунец в пруду", - говорил о нем Т. Г.). На банкетах, спортивных матчах, всякого рода празднествах он встречал много молодых женщин, большей частью одних и тех же. Особенный интерес вызывали в нем те из них, что были иной национальности, цвета кожи, принадлежали к иным слоям общества. Были они постарше его, жили самостоятельно, иногда сами держали служащих. В начале века это еще не стало привычным явлением. Они были из первых в своем роде, и респектабельные дамы смотрели на них косо. Роджер любил вступать с ними в продолжительные разговоры. Говорили преимущественно они, но он был таким внимательным, таким заинтересованным слушателем, что у них создавалось впечатление, будто и они многое вынесли из беседы. Они были не похожи на других молодых женщин, он был не похож на других молодых людей. Лишь много спустя Роджер сумел осознать все, чему научили его Деметрия, Руби и остальные. Лишь сколько-то лет спустя он понял, что общение с ними избавило его от опасных порой самозапретов. Неисповедимы пути полового отбора. Все эти молодые женщины были энергичны, предприимчивы и, главное, самостоятельны. Но для него существовала только одна белокурая, высокого роста. Он боролся со своим воображением, старался - по настоятельной необходимости - изгнать из него победительный образ женщины, которую он так страстно любил, и, не встретив ответа, убедил себя, что никогда не будет любим и сам никогда больше не полюбит. Ни одна из его новых приятельниц не походила на его мать.
Деметрия была гречанка, но с примесью турецкой и ливанской крови, широкобедрая, живая, веселая и непреклонная в деловых вопросах. Ей было двадцать шесть лет; как и Роджер, она быстро сумела пробиться в Чикаго. Начала она в четырнадцать лет с того, что по двенадцать часов в день пришивала цветы к шляпкам в потогонной мастерской; в шестнадцать сделалась старшей мастерицей, в двадцать - закупщицей материалов и агентом по сбыту продукции. Когда ей исполнилось двадцать один, она открыла свою потогонную мастерскую. В мастерской шили уродливые домашние платья, спрос на которые постоянно возрастал. По воскресеньям она ездила навещать своего ребенка, воспитывавшегося на ферме близ Джолиета. Там и познакомился с нею Роджер. (Так возник очерк Трента "Стойла для младенцев".)
Мадам Анн-Мари Бланш, из провинции Квебек, маленькая, пухленькая, вся розово-золотистая, официальный возраст - двадцать девять, была устроительницей свадеб и поминок, а также съездов патриотических обществ и других подобных организаций. Как-то после очередного банкета Роджер - старый специалист ресторанного дела - пошел на кухню помочь упаковать в большие корзины с крышками серебро и посуду. При нем мадам Бланш расплачивалась со своей армией поваров и официантов. Он по заслугам оценил ее административный талант, и от нее это не укрылось. Она предложила ему посидеть, выпить чашечку кофе; наконец-то ей можно снять туфли и отдохнуть. Она страдала бессонницей и потому не спешила возвращаться домой. Он отважился ей заметить, что блюда, которые у нее подавались к столу, были не слишком аппетитны. Она расхохоталась в ответ. "Вы правы, конечно, но им-то нравится! Мне, мистер Фрезир, нужно только одно: деньги. Если вы хоть на пять минут - всего пять минут, мистер Фрезир, - дадите себе труд задуматься о жизни женщины, вам станет ясно, что прежде всего ей нужны деньги. Все равно, девушка она, мужняя жена или вдовица. Конечно, если это женщина разумная". Ей известно было, что он "тот самый Трент"; она постоянно читала и вырезала из газет его сочинения. Она страдала, кроме бессонницы, жгучей потребностью рассказать кому-нибудь историю своей жизни - но кому на этом свете охота слушать? И вот, сперва понемногу, а потом с устрашающей быстротой Роджер узнал, что есть две разные Анн-Мари: бойкая деловая женщина, вся розово-золотистая, толстушка и хохотушка, и совсем юная робкая девушка, боящаяся смерти и ада, замученная воспоминаниями о трудном детстве, истосковавшаяся по человеческому слову, человеческому участию, человеческой близости. Дальше выяснилось, что для подкрепления сил она привыкла на ночь выпивать полбутылочки crème de menthe. Не прошло и часу, как она бросилась в его объятия в порыве страха, доверия и признательности. Роджер в своей наивности даже не испугался; впрочем, не для того ли мы являемся в этот мир, чтобы приобретать опыт и приносить пользу? Лорадель, двадцатисемилетняя негритянка, была совладелицей "Танцзала Дикси для избранного общества", где также выступала с песенками. Роджер время от времени заглядывал в это заведение часу во втором утра, послушать, как Лорадель исполняет "Не пой ты, пташка, для меня" и "Бреду по водам я бесстрашно".
Руби Моррис, японка, двадцати шести лет, родилась на Гавайских островах. Ее удочерила чета миссионеров и увезла с собой в Америку. Американская система образования настолько пошла ей на пользу, что она скоро обогнала своих приемных родителей, учителей и разных сентиментальных благодетельниц - всех тех, кто, продолжая видеть в ней только хорошенькую куколку, умилялся ее успехам. Она отреклась от христианства, выучила вновь японский язык, стала последовательницей буддизма и решила начать самостоятельную жизнь. При поддержке немноголюдной японской общины Чикаго она открыла магазин, где продавалась всякая антикварная мелочь, кимоно и безделушки для подарков. Дела у нее шли отлично.
Своим любовным связям Роджер отдавался с неистовством, близким к ярости. Одно время их было у него несколько, так что даже богатырский запас здоровья, отпущенный всем Эшли, мог оказаться под угрозой. Впрочем, этот период распутства кончился почти так же внезапно, как и начался, и притом вполне мирно. Во всем соблюдался принцип сохранения независимости. Он никогда ничего не обещал и никогда ничего не требовал. Деметрия и Руби готовы были стирать его белье; Анн-Мари и Лорадель - покупать рубашки и обувь; и Руби и Анн-Мари предлагали ему жилье; но даже тень зависимости его отпугивала.
Все они догадывались: тут что-то не так, он не просто стремится удовлетворить свою чувственность или свое тщеславие. Они знали также, что он честен, но что-то в его жизни "неладно", хоть и неизвестно что. Сам того не зная, он обращался к их чуткости; сам того не зная, он открывал им возможность служения. А взамен предлагал им удивительный дар - в его пылкости было много неведения, любопытства, жажды открытий. Желали их многие; он их слушал, а это для них было ново.
Лорадель:
- Я тебя сразу замечала, как только ты приходил и садился в темном углу. Ты от меня не прятался, юноша. Я знаю, ты слушал мое пение. А когда я кончала, ты подходил, говорил что-нибудь любезное и клал двадцать центов на тарелочку. Я ничего никогда не забываю. А потом ты написал в газете про наш "Танцзал" и про мои песенки, к нам стали приходить белые люди, и пришлось даже поставить еще восемь столиков… Ты что, лопоухий, опять заснул?
- Нет, нет, я все слышу, что ты говоришь, Лорадель.
- Хочешь спать - спи… Ох, мужчины!.. Но когда я прочитала насчет того, что такой хорошей певице, как я, незачем петь песенки дурного вкуса, я просто взбесилась! Я даже не поняла, что это значит. Стала спрашивать у людей - говорят, это значит: вульгарные, пошлые, неприличные! Ох, я и взбесилась! Нужен мне твой дерьмовый вкус. На следующий вечер, когда ты появился, я хотела подойти к твоему столику и сказать: убирайся вон вместе со своим дерьмовым вкусом! Нам тут такие фу-ты ну-ты ни к чему. Вот тебе!.. Вот тебе!..
- Перестань меня колотить, Лорадель!
- Запомни: я всегда буду петь только о любви и о своей религии, больше ни о чем. И у вас разрешения спрашивать не намерена, мистер Тонкийвкус. Ладно, ты, писака, прости, что я тебя разок-другой стукнула. Ничего не повредила, надеюсь? И не стыдно тебе - лежишь тут, похожий на недочищенную редиску… Эх вы, жители срединных штатов, вы ведь и в глаза не видали океана! Ты знаешь, откуда я родом?
- Знаю.
- Ничего ты не знаешь. Я родом с острова близ берегов Джорджии, где только креветки, когда их сварят, бывают такого цвета, как ты. В Чикаго тоже иногда жарко светит солнце, но разве ж это настоящее солнце? В нем соли нет, в этом солнце. Слизняк пресноводный, вот ты кто.
- Лорадель, ты меня задушишь…
- Дурной вкус, слыхали? Вот что я тебе скажу. Вообрази на минутку, что в мире на сто дней прекратилась любовь! Ну вообрази, сделай удовольствие своей Лорадель. Что же происходит? Люди ползают по улицам, словно у них позвоночник из студня. Даже дети не прыгают через веревочку. Представь себе: входит покупательница в обувной магазин, спрашивает туфли, а продавец ей: "Туфли, мэм? Ах да, туфли - позвольте, а есть ли у нас туфли?" А какие у людей сделались глаза - пустые, как дырки, прожженные в картоне. Птицы так и валятся на землю, крылья перестали держать их. У деревьев обвисли ветви и они стали похожи на старух, больных женскими болезнями. И тут проснется господь. Глянет с небес и воскликнет: "Это что ж делается на земле? Немедленно положить этому конец! И долой мистера Трента с его дерьмовым вкусом!"
Роджер соскользнул на пол, на колени и пытался обнять ее. Она отбивалась, хохоча, с царственной уверенностью в себе.
- "Сейчас же принимайтесь опять любить, сучьи дети, пока мир окончательно не остыл!" Вот о чем мои песни. Понял теперь?
- Лорадель, какая ты большая - как дом!
- И чтоб больше ты не морочил мне голову насчет того, что вульгарно, а что не вульгарно. Не тебе меня учить!
Все еще смеясь, она ногой пригнула его голову к полу.
- Пошел вон, щелкопер! Угораздило же меня связаться с этой бледной немочью.
- Ну бей, бей, Лорадель, бей, сколько хочешь.
- Ладно, лезь обратно в постель, хватит валять дурака. Коленки занозишь… Слушай, я ведь тебе рассказывала, через что мне пришлось пройти в моей жизни.
- Рассказывала.
- Так вот, если человек прошел через такое и уцелел - уж он понимает что к чему.
- Расскажи мне про своего дедушку Димуса.
- Подожди - я с тобой еще не все счеты свела.
- В чем же я еще провинился, Лорадель?
- Мистер Трент, - я хочу сказать, мистер Фрезир, - вы оскорбили мои лучшие чувства, и я вам этого никогда не забуду. И вы сами знаете, чем. - Роджер молчал. - Я вам послала в подарок пальто, а вы мне его отослали обратно. Порядочные люди так не поступают.
- Лорадель!
- Ну что "Лорадель, Лорадель"? Все равно, ты меня не любишь.
- Лорадель, я не мог поступить иначе.
- Когда люди любят друг друга, деньги для них не имеют значения. Любовь убивает деньги. Я люблю делать подарки, мистер Трент. Был бы у меня миллион долларов, я бы вам подарила… шнурки для ботинок. Зачем ты отослал мне обратно пальто? Видеть не могу, как ты одет. Какое-то пугало воронье.
- Не плачь, Лорадель. Не надо плакать.
- Ты ведь мне тоже сделал подарок - подлинный пригласительный билет на похороны Авраама Линкольна.
- Но я же не покупал этот билет. Мне его дали. Одна старая дама дала мне его в благодарность за мою статью.
- А ты его отдал мне - не пожалел и отдал.
- Не надо плакать, Лорадель. Каждый из нас таков, каков есть, и тут уж ничего не поделаешь.
- А все-таки…
- Лорадель, я должен хоть немного поспать. Мне завтра с самого раннего утра нужно в муниципалитет. Спой мне, и я засну под твою песенку.
- Что же тебе спеть, мальчуган? Может быть: "Порой мне так грустно, словно я сирота"?
- Нет, только не это.
- Хорошо, я спою тебе песню, которой никогда раньше не пела. Песню на языке моего родного острова близ берегов Джорджии. Про то, зачем господь бог ракушки сотворил.
И Руби:
- Что это ты про себя шепчешь, Руби?
- Спи, Трент. Я читаю Писание Лотоса.
- Я не хочу спать. Я хочу держать твою руку и слушать тебя.
- Шш… Шш…
- А зачем это внизу прибивают над дверью новую вывеску, Руби?