- Тут, Алеша. А меня понесло, брат, куда-то, - сконфузился Скобеев. - А ты знаешь, мил человек, что в этом доме помещалось до революции? Жандармское управление! Доводилось мне дважды бывать тут. Один раз схватили нас за городом, на сходке по случаю Первого мая. Ну, были мы тогда молодые, совсем еще желторотые, а все-таки обвели жандармов, от всего отперлись. Мы, дескать, попали понапрасну, пришли сюда на Басандайские горы с девушками гулять, а вы тут нагрянули как снег на голову. Потомили нас дня три на казенных харчах и выгнали… А вот второй раз хуже было. В войну это случилось. Был я уже большевиком и ходил помощником механика. Через меня комитет снабжал ссыльных большевиков Нарымского края подпольной литературой. Приходилось иной раз перевозить и беглецов… И вот раз посадили мне на пристани в Инкино какого-то ссыльного. Наказали: человек позарез нужен партии в Петербурге, не рядовой товарищ, за многих ворочает головой. Довези до Томска во что бы то ни стало.
Отвел я его в свою каюту, сам ушел в машинное отделение. Подходим к Молчановой. Выбежал я на борт, глянул на берег - и обомлел. Полицейских и жандармов никак не меньше двух десятков. Бросился я в каюту, говорю тому: так и так, дела наши плохи. Он посмотрел на меня с усмешкой: "Ну, говорит, помирать раньше срока не будем. Возьми мою тужурку, а свою робу дай мне". Схватил он тут мою замасленную кепку, натянул на плечи брезентовую куртку, и вышел из каюты. Что же, думаю, он будет дальше делать. А в Молчанову везли мы груз. Матросы скучились возле ящиков и мешков. Как только пароход пристал, он кинулся к ящикам, взвалил один на спину и, сгибаясь, ступил на трап самым первым. Не то что жандармы, даже наши матросы не успели заметить, когда он это проделал. И ушел! - Скобеев засмеялся и, понизив голос, сказал: - Вот, браток, какие люди были! Идет себе прямо в лоб на опасность, смотрит смерти в глаза, и у той поджилки начинают трястись…
Скобеев умолк. В его чуть прищуренных глазах горел живой огонек воспоминаний. "Любит дядя Тихон смельчаков, - подумал Алешка. - О тяте надо ему рассказать. Бывали у него истории с белыми похлестче этой…"
- Ты, поди, спросишь: "А потом что?" - заговорил Скобеев, как-то неожиданно прервав свое раздумье. - А было то: жандармы учинили обыск всего парохода. Иголку бы отыскали, не то что человека! Ворвались в мою каюту. Быстро нашли студенческую тужурку и форменный картуз: ссыльному человеку нелегко было заменить одежду. Купить негде, да и не на что. А в бумаге, какая у жандармов на руках, все приметы: в чем одет человек, какого роста, какого обличья. Тут меня как миленького - раз, и готово: ты, дескать, побег устроил, - арестовали. Привезли в Томск, и пошло и поехало. Три месяца денно и нощно мытарили. Чего со мной не творили! И лупили, и без воды держали, и награду обещали, чтоб я только сознался. Выстоял все-таки. Вот, смотри, Алексей: тут в подвале камеры у них были. Видишь, вот оно, окошечко. Здесь я и томился…
- Вижу, дядя Тихон. - Алешка в самом деле неотрывно глядел на перекосившееся окошечко подвального этажа, уже вросшего в землю. Рассказ Скобеева дал ему живое представление о жизни, которую он знал только по воспоминаниям старших.
- Ты и сам, дядя Тихон, под стать тому беглецу. Герой.
- Ну, какой там герой! Таких героев было - не счесть. Доведись тебе, и ты смог бы…
"А смог ли? Не сдрейфил бы?" - спросил себя Алешка и задумался, не посмел легким словцом отделаться перед своей совестью. По отцу знал: не простая это штука - смочь, не сдрейфить, когда жизнь по-настоящему прижмет.
- И ты знаешь, что было с тем? - заговорил снова Скобеев. - Дошел-таки до Петербурга. Всех жандармов и шпиков вокруг пальца обвел, а дошел. Сказывали потом товарищи: самому Ленину был он нужен, переправили его к нему, за границу. Видать, из его помощников кто-то был. А кто, до сей поры опознать не могу… Ну, пойдем в клуб.
Они вошли в здание. По гулким каменным ступенькам поднялись на второй этаж. Алешка вообразил на мгновение, что ведут его сюда под конвоем. Это не Скобеев, а он, Алешка, вез в своей каюте беглеца, которому место не в глухой нарымской деревушке, а в Петербурге, рядом с Лениным. "Смочь! Только бы смочь!" - думал Алешка. Мысли его прервались внезапно. В раскрытую дверь выплеснулись звонкие голоса:
Наш паровоз, вперед лети!
В Коммуне остановка.
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка!
Скобеев тронул Алешку за руку, чуть придержал его:
- Слышишь, Алеша? Это ведь твои дружки-приятели поют. Живет комсомол, действует!
У Алешки от волнения замерло сердце. Чувствуя легкую дрожь в коленях, он переступил порог зала, наполненного парнями и девчатами. Две сотни глаз, задумчивых, спокойных, озорных, веселых, отчаянных, взглянули на него с живым любопытством, как бы спрашивая: "Кто ты, парень? Откуда взялся? Будешь ли ты настоящим товарищем? Сможешь ли?"
Алешка зарделся, пот выступил у него на лбу, но головы он не опустил и глаз не отвел в сторону.
Глава шестая
День за днем все больше приживался Алешка в городе. Тут были у него теперь работа, хлеб, дом, были добрые люди. Деревня вспоминалась реже, тоска по ней становилась глуше. Вечером он засыпал с желанием, чтобы ночь прошла быстрее. Утро встречал с весельем в душе. Ему нравилось все, что предстояло: завтрак вместе со Скобеевым, потом путь с ним до затона, а там работа в компании с ловкими, сильными мужиками, обед довольно скудный по недостатку харчей, но зато обильный насчет выдумок Лаврухи, всякого рода рассказов и шуток Еремеича и Скобеева.
А уж как желанно было приближение вечера!
За деревянным мостом через Ушайку они расставались. Скобеев отправлялся своей дорогой - домой, Алешка своей - в клуб молодежи.
- Ну, в добрый час, Алеша. Иди учись уму-разуму. Вернешься - расскажешь, - напутствовал его Скобеев. - К ужину ждать тебя буду.
В клубе ежедневно что-нибудь происходило: то показывали кинокартины, то студенты университета или Политехнического института ставили спектакли, то лекторы, обозначенные на афише возле входа в клуб непонятными и потому таинственными словами "доцент", "ассистент", "аспирант", выступали с докладами. Иногда в клубе разучивали революционные песни, потом были спевки комсомольского хора. Бывали и танцы. Но Алешка не проявлял к ним интереса, выходить на круг стеснялся, а глядеть со стороны не хотел.
Любимое Алешкино место в клубе - читальня и библиотека. Прежде всего он заходил сюда, устраивался в уголке, листал журналы, смотрел картинки, читал короткие статейки, заметки, рассказы, стихотворения. За длинные сочинения, особенно за те, которые печатались с продолжением, браться не рисковал. Записался он и в библиотеку. По совету Скобеева пока брал книги только Максима Горького. Нравилось! Иногда книги читали вслух попеременно со Скобеевым. И один и другой за чтением забывали о времени, просиживали до полночи.
В читальне Алешка обычно сидел до начала лекций. Около семи вечера он переходил в соседнюю комнату, которая называлась "Лекционный зал". Лекции читались на самые разнообразные темы: по текущему моменту, по истории, по литературе, по физике, по химии, по технике и чаще всего по геологии. Иногда маленький лекционный зал будто распирало от слушателей, люди садились на стулья по двое. Случалось и так, что желающих собиралось не больше двадцати - тридцати человек. Однако сколько бы на пришло, лекции никогда не отменялись. Этот твердый порядок был по нраву Алешке. Среди лекторов попадались слабоголосые и даже косноязычные, и Алешка непременно выбирал себе место поближе, чтобы все расслышать, ничего не упустить. Но довольно часто он уходил в полном смятении, подавленный тем, что ничегошеньки не понял. Слова вроде у лектора были обыкновенные, русские, но вывести из них какие-то понятия он никак не мог, хотя слушал все с таким сосредоточенным напряжением, что начинало поламывать и поднывать где-то за ушами.
Когда Алешка понимал все услышанное на лекции, он возвращался домой сияющий, еще с порога кричал:
- Все до капельки, дядя Тихон, запомнил! Вот сейчас слово в слово перескажу.
К его возвращению Скобеев выставлял на стол ужин, и они совмещали, как говорится, полезное с приятным. Алешка ел и рассказывал, рассказывал и ел.
- Память у тебя, Алексей-душа, отменная, - сказал однажды Скобеев. - Запоминаешь все хорошо. А все-таки приучись кое-что записывать. Возьми-ка вот для такой нужды тетрадь и карандаш. Тогда тебе легче будет пересказывать. А я, братец мой, большой любитель послушать.
Скобеев достал с полки толстую тетрадь в ледериновом переплете, неочиненный карандаш, подал Алешке.
- Ну, здорово, дядя Тихон! - обрадовался Алешка. Он прижал тетрадь к груди, вертел карандаш в пальцах. От тетради пахло клеенкой, залежалой бумагой, и запах этот напоминал бакалейную лавку. Зато карандаш источал острый и приятный аромат, незнакомый Алешке, и, может быть, потому казался вещичкой таинственной и дорогой.
Тетрадь и карандаш очень помогли Алешке. Вначале он пытался записывать речи лекторов слово в слово, но писать быстро он не умел и вскоре отказался от этого. Решил, что будет заносить на бумагу только то, что может забыть. И получалось хорошо.
- Вот видишь, что значит записывать! - довольный и за Алешку, и сам за себя, говорил Скобеев, замечая, как меняется парень день ото дня, становясь образованнее, смелее, речистее.
Иногда Алешка возвращался поникший и печальный. Ничего не мог рассказать! Не помогала и тетрадь. Скобеев утешал его:
- Не унывай, Алексей-душа, не унывай! Не сразу Москва строилась. Сегодня не понял - завтра поймешь.
Вот погоди, разовьешься побольше - многое станет доступным.
Алешка отмалчивался, втайне яро на себя злился: "Лопух длинноухий! Другие люди как люди, все уразумеют, только я один темный, как пенек в лесу. Болван неспособный!.." Но как бы Алешка в гневе ни обзывал себя, он понимал, что способности тут ни при чем. Прав дядя Тихон - знаний не хватало, чтобы понимать сложные вопросы хитрых наук. И потому что в глубине души он хорошо понимал это - огорчения его быстро проходили. Помогали и утешения Скобеева.
- У тебя, мил человек, все впереди! Ты еще не такое научишься постигать. Вот мое дело - другое. Хоть не старик, а в гору уже не побежишь, одышка давит. Давай-ка садись ужинать, а потом читать Максима Горького будем…
Они ужинали и принимались за чтение. И плавная, певучая речь писателя двумя-тремя волшебными фразами пробуждала воображение, переносила совсем в иной мир. Собственные огорчения исчезали бесследно, как исчезает первый иней, когда землю обогреет лучистое солнце…
Да, мало-помалу привыкал Алешка к городской жизни. Раздумывая в иные минуты о себе, о своем теперешнем положении, он был доволен. Правильно сделала Прасковья Тихоновна Скобеева, что отправила его в город. Иначе нелегко было бы устоять ему под натиском Михея Колупаева и маложировского мельника… Еще труднее было бы найти новое место в Песочной. Но чем дальше, тем сильнее занимала его одна мыслишка: хорошо ли он поступает, не отыскав до сих пор Мотьку Степину? Ведь жили они у Ивана Солдата в его старой, покосившейся избе, как брат с сестрой. Может быть, ей сейчас требовалась какая-нибудь подмога? А возможно, Мотька прочно встала уже на ноги. Давно еще доходил слух до деревни, что учителя помогли ей определиться в какое-то учебное заведение.
Поразмыслив с недельку, Алешка поделился своими тревогами со Скобеевым. Тот выслушал рассказ парня заинтересованно, внимательно и не сдержал упрека:
- Не делают так, дружище Алексей, верные товарищи. Давно надо было отыскать ее.
- А как ее найдешь, дядя Тихон? У каждого встречного не станешь спрашивать: не знаете ли, граждане, мол, Мотьку Степину? Народу здесь - тыщи!
Алешка развел руками, искренне озадаченный.
- Ну, это проще простого! - воскликнул Скобеев. - Имя и отчество ее знаешь? Фамилию знаешь. Год рождения и место рождения знаешь?
- Все знаю.
- А раз знаешь, то и горевать не приходится. На улице Розы Люксембург помещается адресный стол. Там тебе квартиру любого жителя города скажут. Только запрос сделай.
- Вот это да! - изумился Алешка, присматриваясь к Скобееву и решая про себя: не шутит ли тот? Именно трудности в поисках Мотьки, которые ему представлялись непреодолимыми, и останавливали его.
- Вот подожди еще денька два-три - покрасим катер, и я с тобой сам схожу, - пообещал Скобеев, видя, что парень о многих сторонах городской жизни не имеет никакого понятия.
Алешка засмеялся, постучал пальцами по лбу, сказал о самом себе, как о постороннем:
- Ну и балда же ты! Даже и в ум не пришло, что есть такой на свете стол, которому все адреса известны.
- А как же, милый человек?! Здесь город, здесь всех прописывают. И тебя я уже прописал. Вон посмотри мою домовую книгу.
Почти весь вечер Алешка горячо расспрашивал Скобеева о городских порядках. Скобеев охотно и даже с увлечением рассказывал парню о почте и пожарной охране, о водопроводе и канализации, о телеграфе и телефоне, о городских складах продовольствия и топливе.
"И удивится же Матрена, когда явлюсь к ней", - засыпая, думал Алешка, заранее радуясь этой встрече.
На другой день Алешка, как обычно, после работы поспешил в клуб молодежи. Сегодня с лекцией выступала знаменитая в городе женщина. Уже три дня возле клуба висела огромная афиша, на которой четкими буквами было выведено: "Профессор государственного университета Вера Николаевна Наумова-Широких прочитает лекцию из цикла "Сокровища мировой литературы" - "Божественная комедия" Данте".
Ни о "Божественной комедии", ни о самом Данте Алешка, разумеется, ничего не знал. По фамилии он сообразил, что Данте - чужестранец. Писателей других народов и стран читать ему еще не доводилось, и лекция его очень интересовала.
Он пришел пораньше, но лучшие места уже были заняты. Алешка забился в уголок, думал: "Видать, этот Данте большая голова, коли все хотят о нем послушать". Уже по началу лекции понял, что Данте не просто "большая голова", а прославленный на весь мир писатель.
Лекция очень нравилась Алешке. Женщина-профессор говорила просто, понятно, и хотя встречались слова, неведомые ему, они не мешали воображению создать живой образ великого писателя, представить его скитания, его долголетнюю работу над своей знаменитой поэмой.
Когда лекция кончилась, все ринулись к дверям. Вдруг в толпе мелькнуло знакомое, мало сказать знакомое, - родное лицо Мотьки Стениной. Расталкивая впереди идущих, потея от волнения, страшно боясь, что он может упустить ее в этой сутолоке, Алешка заспешил к выходу.
- Мотя! - звонко крикнул он, оказавшись в коридоре. Но его возглас потонул в говоре людей, в стуке и шарканье ног по каменным ступенькам. Алешка крикнул еще громче, и снова никто не откликнулся. "Неужели обознался?" - обеспокоенно подумал он и, опережая всех, выскочил на улицу. Встав возле телеграфного столба напротив клуба, Алешка неотрывным, жадным взглядом всматривался в каждого, кто выходил из дверей.
Ну конечно же он не ошибся. Вот и она, Матрена, - крепкая, ладная, с румянцем, заливавшим смуглые щеки. Они пылали сейчас густым малиновым цветом, и казалось, что поднеси к ним бересту - враз вспыхнет огнем. На девушке были высокие коричневые ботинки со шнурками, чуть не до колен, черная юбка-клеш, отороченное желтым мехом коричневое полупальто и шапка-ушанка, сдвинутая на затылок. Не заметив впопыхах, что Мотьку поддерживает под локоть молодой человек, Алешка кинулся к ней с радостным возгласом:
- Здравствуй, Матренушка! Вон ты какая стала!
Алешка чуть не столкнул двух девчат, оказавшихся в этот момент между ним и Мотькой. Те обозвали парня "дикошарым", но он даже не услышал этого.
- Горемыкин! Алешка! Как ты оказался здесь?! - воскликнула Мотька, и в ее голосе был испуг. Беспечно веселое лицо вмиг переменилось - стало страдальческим, губы перекосились в горькой гримасе. Она торопливо отошла от молодого человека, схватив Алешку за руку, отвела в сторонку. Он заметил перемену в ней, но охваченный радостью встречи, не подумал о причине.
- Как живешь, сестра Матрена? Чем занимаешься? Тоскуешь по деревне или забыла? - заглядывая Мотьке в глаза, говорил Алешка.
Но Мотьке было не до разговоров. Кидая через плечо растерянные, виноватые взгляды, она возбужденно зашептала:
- Не могу, Горемыкин, сейчас говорить с тобой. Приходи завтра в семь. Никольская, тридцать три. Буду ждать… - Не закончив, она бросилась к молодому человеку, нетерпеливо поглядывавшему вокруг. Едва она подошла к нему, он взял ее под руку, и они зашагали по тротуару быстро, не оглядываясь.
Алешка стоял не двигаясь, будто пришибленный, все еще не веря тому, что произошло. Покачивая крутыми плечами, Мотька уходила с чужим, незнакомым парнем как ни в чем не бывало. Издали уже до него донесся ее веселый смешок, показавшийся Алешке нестерпимо обидным. "Эх, Матрена, Матрена, видать, не впрок пошла тебе городская жизнь", - шептал Алешка, провожая Мотьку с ее ухажером долгим горестным взглядом.
Когда они скрылись, Алешка повернул в переулок и медленно, по-стариковски шаркая ногами, поплелся домой. Если б часом раньше кто-нибудь сказал ему, что его сеструха по сиротству, Мотька, не выкажет никакой радости при встрече с ним, он полез бы в драку. "Уж не с ума ли она спятила? Или, может быть, забыла, как мы больше года на полатях у Ивана Солдата чуть не в обнимку спали?" - рассуждал он.
Возле дома Скобеева Алешка остановился. Наверняка Тихон Иванович попросит его пересказать лекцию. Но этот случай с Мотькой вышиб из головы все, что он так старательно запоминал. Алешка простоял у ворот с полчаса, приводя свои мысли в порядок. Наконец большим усилием воли он избавился от горького осадка и направился в дом. А Скобеев с первого взгляда понял, что с парнем произошло что-то неладное. Он был мрачнее тучи.
- Стало быть, крепкий орешек этот Данте? Не поддается с первого раза? Не унывай, Алексей-душа, - заинтересованным тоном заговорил Скобеев.
На улице Алешка решил, что он пока воздержится рассказывать о встрече с Мотькой, по крайней мере до завтра, когда снова повидается с ней. Ведь столько разговору было у них о поисках этой подлой девки! Но от Скобеева ничего не скроешь, не то что на целый день, на одну минуту!
- Про Данте, дядя Тихон, все понял, а вот с Мотькой беда! - сказал Алешка, пряча глаза, на которых вот-вот могли выступить слезы.
- Что за беда? Ну-ка, выкладывай! - Скобеев придвинул парню табуретку, сам сел рядом на ящик. Алешку он слушал с озабоченным видом, стягивая к переносью морщинки со всего худощавого лица. - Ну и что? Ну и ничего, Алексей-душа! - дослушав до конца и заметно повеселев, сказал он. - Девчата есть девчата! Они, брат, такие… Что ж, по-твоему, она должна была бросить ради тебя своего ухажера? А может быть, у них уже дело клеится и они станут мужем и женой? Она, братец мой, Мотька твоя, ломоть уже отрезанный.
- Как это так?! - воскликнул Алешка, не представляя Мотьку в роли чьей-то жены.
- А вот так, дружище! По законам жизни. И ты не расстраивайся попусту. Завтра сходи к ней по адресу, и она сама все тебе объяснит.
- Сходить - схожу, а все ж таки не по-товарищески убегать к ухажеру от родни, подождал бы, - пробормотал Алешка, чувствуя, что в доводах Скобеева есть что-то неотразимо убедительное.