Дело было под вечер. Бастрыков пришел с раскорчевки весь измазанный сажей и смолой. До ужина оставалось час-полтора. Лукерья вместе с Мотькой хлопотали еще у печки, гремя жестяными противнями.
Алешка закрутился вьюном возле отца. Удочки и банка с червями у него всегда были наготове. Пока Бастрыков умывался с мостков, отфыркиваясь от теплой и мутной васюганской воды, Алешка подогнал обласок.
- Садись, тятя, в нос. Я сам тебя повезу! - ликовал Алешка.
- Ну давай, сынка, вези. Поедем в конец Белого яра. Там заводь есть. На закате окуни должны браться.
- Лады, тятя, поплывем к заводи, - подражая кому-то из взрослых, деланным баском сказал Алешка.
Течение под яром было быстрое, и Алешка легко справлялся с обязанностями рулевого. Он даже не греб, а только чуть водил веслом, не давая лодке разворачиваться.
- А сегодня, тятя, - рассказывал Алешка, - на постройке Иван Солдат дал мне свой топор. Остер как бритва! Пока дядя Иван курил, я целое бревно обтесал, он посмотрел мою работу и сказал: "Молодец! Твердо топор держишь. Хороший из тебя плотник будет". Как по-твоему, тятя, буду я плотником?
- Конечно, будешь, сынок! Война под закат идет, люди обстраиваться начнут, народ в коммуны хлынет. Много домов плотникам срубить придется. О хорошем ты деле думаешь.
- А как по-твоему, тятя, когда я большой вырасту, я Ленина увижу? - спросил Алешка и затаил дыхание в ожидании ответа отца.
- Ленина? Может, и увидишь. Работать хорошо будешь, учиться станешь, в Союз молодежи запишешься. А подрастешь - в Красную Армию пойдешь служить. А там, гляди, по каким-нибудь делам в Москву поедешь. Ну а в Москве Ленина увидеть проще простого. Он и на собраниях бывает и на митингах, а то, глядишь, в Кремль попадешь. Он там и живет…
- А ты, тятя, не видел Ленина?
Сын не первый раз спрашивал об этом. Ему очень хотелось, чтобы отец ответил на этот вопрос утвердительно, но Бастрыков ни в чем не хотел лгать Алешке.
- Нет, сынка, Ленина не видел. Он один, а нас много. Помощники его приезжали к нам на фронт.
- А у Ленина много помощников, тятя?
- Видимо-невидимо, сынок. Весь трудовой народ его помощник. И Митюха вон помощник, и я помощник, и ты сам помощник…
- И я тоже? - строго спросил Алешка, и загоревшее, с облупившимся носом лицо его озарилось восхищением.
- И ты тоже, - твердо сказал Бастрыков. - А почему? А потому: ты коммунар. А раз коммунар - значит за Ленина. А если ты за Ленина, - значит ты его помощник.
- Здорово! Помощник Ленина! Стараться, тятя, буду, - серьезно сказал Алешка, задумался, помолчав, спросил: - А Лукерья, тетя Луша, помощник Ленина, тятя? Она все время про коммуну ворчит.
Теперь задумался Бастрыков. Сын задал вопрос, на который ответить было не просто.
- Лукерья-то? - зачем-то переспросил Бастрыков. - Она, сынок, хоть и ворчит, а дело делает. Кормит нас, поит, бельишко нам стирает. А вот кое-что поймет и ворчать перестанет. Нелегкое это дело, сынка, помощником Ленина быть…
- Вот мамушка моя лучше всех на свете была помощницей Ленина! Правда, тятя?! - воскликнул Алешка, и глазенки его загорелись яркими голубыми огоньками, и весь он выпрямился, став как-то сразу тверже и шире в плечах.
- Правда, сынок! Мамушка твоя на смерть пошла, а от Ленина не отказалась, - тихо проронил Бастрыков.
Отец и сын долго молчали. В уголках глаз Бастрыкова выступили слезы, и, пряча их, он низко опустил взлохмаченную голову. "Будь она со мной, вся моя жизнь такой бы хорошей, полноводной была, вон как Васюган в разлив", - думал Бастрыков.
У Алешки теснились в уме свои думы. За последнее время стали ослабевать его воспоминания о матери. Она как бы уходила куда-то все дальше и дальше от него, и живой образ ее, с весельем в глазах, с вьющимися русыми косами, с громким заразительным смехом, теплыми, ласковыми руками, застилался в его сознании какой-то досадной дымкой, которую всякий раз хотелось куда-то сдвинуть или продуть, но ни сдвинуть, ни продуть было невозможно. "Карточки ее давно не смотрел. Завтра утром, как встану, первым делом тятин ящик открою и мамушку посмотрю", - подумал Алешка, продолжая легким движением весла направлять обласок.
- А что, тятя, чужую маму ты мне не приведешь? Дядя Иван говорит, лучше нам жить будет, - вдруг нарушая затянувшееся молчание, спросил Алешка.
Бастрыков понимал, что эта мысль давно уже беспокоила мальчика. Не раз она проскальзывала в Алешкиной болтовне.
- А ты что, сынок, хотел бы, чтоб у нас снова была мамушка? - спросил Бастрыков не столько потому, что желал услышать ответ сынишки, сколько для выигрыша времени. Ему казалось: пройдет минута-другая, и он сумеет мысленно взвесить все обстоятельства своей жизни и дать сыну ответ, веский и правдивый.
Алешка чуть поник головой, призадумался.
- Я бы хотел, тятя, - без колебаний сказал мальчик. - А ты хотел бы? - Алешка смотрел на отца в упор - глаза в глаза.
"Какую же трудную задачку задал ты, сынка!" - подумал Бастрыков и попробовал снова отсрочить ответ.
- А почему ты хотел бы? - спросил он.
- А потому, тятя, что жалеют все. "Сиротиночка!" Будто я несмышленыш трехлетний! - простодушно признался Алешка. - Тетя Луша вон проходу не дает, то по голове меня гладит, то к себе прижимает. А от нее жарища, как от печки. А сядешь за стол - тащит еду, отдельную от всех. Когда Порфишкин племянник у нас ночевал, она за ужином язя мне, жаренного на масле, принесла. "Всем, говорит, будет язь на рыбьем жире, а тебе на масле. Ты у нас самый малый, да еще и сиротка". Я не хотел язя брать, так она разобиделась. Ну ладно, раз так, съел уж. А сегодня днем я пришел с постройки за водой, она давай на мне новую рубашку примерять. "Старая-то, говорит, у тебя совсем сносилась, вот-вот с плеч сползет". Да и другие коммунары чуть что - сразу за свое: "Он сиротка". А я хочу, чтоб как все, так и я, тятя…
Бастрыков слушал напряженно, слова сына больно сжимали сердце. Он даже и не подозревал, что его одиночество - как палка о двух концах: одним концом бьет его самого, другим бьет сына. Но выход из этого положения он пока не видел. Не мог Бастрыков сейчас, в трудную пору жизни коммуны, заниматься собой, думать о невесте, о женитьбе. Он знал, что живет под неусыпным контролем двух сотен глаз и целой сотни сердец. Один неверный шаг - и в коммуне появится трещина, которую не залепишь потом десятком самых правильных поступков. Нет, лучше крепче сжать сердце, замкнуть свои чувства и ни о чем, кроме жизни коммуны, не думать.
- Новой мамушки, сынок, у тебя не будет. Такой, как мама Люба твоя, на земле больше нету, а… - Бастрыков хотел сказать, что никогда в жизни не женится, но почувствовал какую-то фальшь в этой мысли, замялся, помолчав, продолжал: - А тетю Лушу, сынок, не обижай. Она от чистого сердца о тебе заботится. Она прямая, она не умеет лгать и притворяться.
- Ладно, тятя, не обижу. За все буду говорить спасибо, - как о решенном, убежденно сказал Алешка.
- Вот и хорошо. Знай, сынок, когда человек говорит "спасибо", он не просто благодарит за добро, он и сам готов сделать то же самое…
- Я тете Луше теперь воду по утрам буду таскать.
- Хорошо. Тебе забава, а ей подмога.
- А как думаешь, тятя, когда-нибудь по Васюгану пароходы будут ходить? - спросил Алешка, круто меняя направление разговора.
- Уж это наверняка! Вот погоди, коммуна наша разбогатеет и катер заведет, а потом, может быть, и пароход.
- Чур я капитаном буду!
- А что же, вполне возможно! Подрастешь, обучишься. Советская власть к тому времени тоже в силу войдет. Ты знаешь, сынок, с годами мы тут, на этих васюганских землях, такую жизнь наладим - диву дашься!
- И город построим?
- Построим.
- А железку проведем?
- А без железки ни то ни се.
- Я машинистом на паровозе буду.
- Тоже неплохо. А пароход все-таки, сынок, мне больше по душе. Текут реки, а он себе идет и идет. Кругом вода, лес, небо.
- Правда, тятя, лучше. Буду капитаном.
- Ну, вот мы и приплыли. Подгребай, сынок, вон туда, под куст. Видишь, как крутит. Воронка тут, братец мой, до донышка, как до неба. Поплавки на лесках подымем под удилища.
Водоворот подхватил обласок, понес его от берега, потом начал крутить туда-сюда. Алешка старательно работал веслом, но ни умения, ни сил перебороть капризы заводи у него не хватало.
- Причаль, тятя, к кусту сам, - немного виновато сказал Алешка и передал отцу весло. Роман двумя-тремя гребками приблизил обласок к берегу, под самый куст. Тут было глубоко и тихо.
- Вот видишь, сынок, чуть подальше круговерть, а здесь вода как в ведре. Окунь любит такие места. Сейчас мы его выхватим. - Роман быстро размотал леску, насадил червяка на удочку и забросил ее. Едва леска скрылась в воде, как поплавок задрожал, задергался и скрылся. Отец вскинул над собой удилище, красноперый окунь, изгибаясь и дергаясь, повис в воздухе и, сорвавшись с удочки, шлепнулся прямо в обласок.
- Как ты его ловко, тятя! - засмеялся Алешка и забросил свою удочку на самую стрежь.
Вдруг ему показалось, что в таежном мусоре, который крутился в воронке, что-то блеснуло. Алешка вытянул шею, стал пристально наблюдать. Кедровая скорлупа, еловые шишки, засохшие березовые листики, обломки от тальниковых, пихтовых, сосновых, черемуховых сучков, стебельки брусничника, несгоревшие угли из какого-то неведомого костра, щепки, неизвестно кем брошенные в воду, - все это собрала река, может быть, на протяжении двух-трех сотен верст и теперь гоняла по замкнутому кругу причудливыми струями своего течения. Только сильный ветер мог разорвать этот круг и выплеснуть мусор на стрежь. Алешка прилежно следил за мусором, забыв на минуту о своей удочке. И опять что-то блестящее мелькнуло в этом крутящемся темном месиве.
- Тятя, там какая-то блестка! Второй раз видел, - сказал Алешка.
Бастрыков увлекся уже своим делом.
- Потише, сынок, окунь шум почует и уйдет. Хитрый, язва! - прошептал он.
Но Алешка был неумолим.
- Снова, тятя, блеснуло!
Бастрыков понял, что сын от него не отстанет, повернулся лицом к реке, уставился на воронку.
- Ну, что ты там увидел?
- Вон! Не то железка, не то стеклышко…
Бастрыков и сам уже заметил что-то блестящее, горевшее светлячком на воде, освещенной предзакатным солнцем.
- Сейчас, сынок, посмотрим. - Роман поднял свое удилище и, подобрав леску, концом начал разводить мусор. Блестка вспыхнула. Отец прижал ее слегка, осторожно повел на себя, перебирая руками по удилищу.
Когда блестка приблизилась к обласку, он нагнулся и взял ее, погружая руку чуть не по локоть в воду.
- Трубка! Смотри, сынок, трубка! - забыв о всякой осторожности, громко засмеялся Бастрыков. - И трубка-то хорошая, кто-нибудь из остяков потерял. Вот бедняга! И покурить теперь не из чего!
Бастрыков выбил из трубки воду, подал Алешке посмотреть.
- Тятя, ты знаешь, чья это трубка?! Ёська-остяк из нее курил. Вот посмотри, блестящее колечко. Точь-в-точь как у него.
Роман снова взял трубку, покрутил ее и так и этак.
- Походит! Помнится мне, у Ёськиной трубки вот такое же латунное колечко было…
- Уж это я точно, тятя, помню.
- Давай, сынок, мы ее высушим, а когда Ёська приедет, подарим ему трубку. Вот удивится! В Васюгане трубку нашли! Это все равно что отыскать иголку в стогу сена, - смеялся Бастрыков.
- Вот сюда, тятя, на дощечку ее положим. Она в момент высохнет!
Алешка не без торжественности уложил трубку на дощечку, которой он обычно прикрывал банку с червями, и поместил ее на среднем сиденье обласка.
- Ну, теперь, сынок, берись за работу. Окуни заждались нас, - насаживая червяка на крючок, усмехнулся Бастрыков, поглядывая на трубку и чувствуя какое-то смутное, неосознанное беспокойство.
Молча принялись удить. Но то ли потому, что они громко разговаривали и окуни действительно побоялись шума, а скорее потому, что кончилось время клева, рыбалка протекала вяло. Бастрыков вытащил пяток окуней, но это были мелкие окуни, величиной с ладонь. Три штуки таких же поймал Алешка. Крупные, увесистые окуни, ловля которых доставляет наслаждение и рождает в душе рыбака азарт, не брались за наживку. "Ах, черт их подери, что же они не хватаются?" - с неудовольствием думал Бастрыков, не привыкший терять время зря и намеревавшийся наловить окуней на уху для всей коммуны. Он то и дело посматривал на трубку и не понимал, что она-то и являлась причиной неудачной рыбалки. Секрет состоял в том, что ужение, как всякий промысел, требует сосредоточенности, не терпит посторонней мысли, а Бастрыков в этот вечер никак почему-то не мог отдать себя всего начатому занятию.
Когда стало смеркаться, Бастрыков поднял удилище, смотал леску.
- Поехали, сынок, ужинать. Давай поменяемся местами.
Отец встал, схватился за склонившиеся сучья черемухи и перешел из носовой части обласка в корму. Алешка ловко проскользнул на его место.
Плыли быстро. Роман греб, не щадя сил. Ему не хотелось опаздывать к ужину, а главное - надо было скорее увидеть Митяя.
Тот стоял на берегу и ждал его.
- Ну, как, Роман, добыча? - спросил он, уверенный, что Бастрыков, не привыкший тратить время зря, и в этот раз приехал с удачей.
- Трубку поймали.
- Какую трубку? - не понял Митяй.
- Алешка говорит, Ёськина трубка.
Митяй взял трубку, стараясь в сумраке рассмотреть ее, покрутил в пальцах, молча возвратил Алешке. Когда мальчишка убежал, Митька наклонился к Бастрыкову:
- Ты не думаешь, Роман…
- Думаю, Митяй, - прервал его Бастрыков. - Очень думаю и знаю, что остяк трубку не бросит и за всяк просто ее не потеряет. Для него трубка, ружье и обласок дороже всего на свете.
- Вот и меня сумленье берет…
- Утром поеду в Маргино, узнаю, дома ли старик. Иначе покоя не будет…
- Поезжай. Кого-нибудь с собой возьмешь?
- Никого. Алешку утром, Митяй, прихвати на постройку. Иначе увяжется со мной… И пока молчок о нашей тревоге.
- Лады.
Они направились к столам. Коммунары садились ужинать. Алешка показывал им трубку, ее передавали из рук в руки, шутили:
- А что, пусть Лукерья уху из нее сварит. Может, она слаще осетра окажется!
Когда трубку осмотрели все, Бастрыков подозвал Алешку.
- Дай ее мне, сынок, чтоб не потерялась. - Роман положил трубку в карман штанов.
Ночью Бастрыков встретился с Васюхой Стениным. У того были свои тревоги: запас муки с каждым днем сокращается. Через неделю надо плыть в Каргасок, а то и в Парабель, хлопотать насчет продовольствия. И только мукой не обойтись. Нужна еще соль. Ее особенно много пойдет, когда коммуна начнет лов рыбы на засол. А сахар? А чай? Без них тоже жизнь не в жизнь. Васюха понимал, что отрывать в такое время силы на поездку за продовольствием значило сильно затормозить постройку домов и корчевку леса под осенние посевы, но его долг - вовремя предупредить председателя коммуны.
Роман и сам знал, что впереди немалые трудности. На первых порах коммуну поддержали, но рассчитывать на то, что и дальше ее будут безвозмездно снабжать, не приходилось. У молодого Советского государства столько было нужд, что Бастрыкову от одной мысли об этом становилось страшно. "Ленин от нас, от коммун, ждет подмоги. Просить у государства - бесчестно. Соленой рыбы надо побольше подкопить и хоть этим отплатить государству", - думал Бастрыков.
- Ты знаешь, Вася, наши дела. Продержаться бы дней пятнадцать - двадцать, - сказал Роман.
Пояснять Васюхе, какой выигрыш коммуне могли принести двадцать дней, не требовалось. Он сам понимал, что за эти дни срубы домов будут выведены под крыши, а гарь раскорчевана до конца.
- Есть у меня десять мешков овсянки, - проговорил Васюха. - Можно их пустить в дело. Беда, Роман, в другом: приучили людей к хорошему хлебу, как бы роптать не начали.
- Этого не бойся. Люди поймут, что дома нужно подготовить к холодам. А потом попроси Лукерью что-нибудь почаще печь из овсянки…
- Пусть ее кобель бесхвостый просит. Не послушается она меня.
- Ну я сам поговорю с ней. Сходи к шалашу, разбуди ее, пусть придет.
Васюха ушел. Через несколько минут он вернулся с Лукерьей.
- Здравствуй, Роман Захарыч. Доброй ночи тебе! - громко сказала Лукерья.
- Присядь, Лукерья, на минутку да извини, что сон твой нарушил.
- А я и не спала еще. Думала.
- Просьба у меня к тебе, Лукерья, есть. Если можешь, выручай.
Бастрыков подробно рассказал о запасах муки и соли, о планах быстрее завершить постройку домов и раскорчевку, о намерениях побольше выловить рыбы для государства. Лукерья слушала, не проронив ни слова. Васюха ее молчание понимал по-своему. Недоверчивая улыбка скользила по его полному, круглому лицу, настолько сильно освещенному пламенем костра, что были видны даже мелкие морщинки под глазами. Ему все еще не верилось, что разговор принесет пользу. Васюха забыть не мог, как рьяно Лукерья протестовала против отъезда на Васюган.
- Смогу тебе помочь, Роман, - дослушав Бастрыкова, спокойно сказала Лукерья. - Пусть Васюха подвезет овсянку на кухню. Буду прибавлять ее в квашню. Три плицы пшеничной муки, одну овсяной, потом напеку овсяных коржиков, блинов… Так и протянем недельку-другую.
- Вот и хорошо, Лукерья, - не удержался Васюха, но женщина даже не взглянула на него.
- Приятного сна, Лукерья. Иди отдыхай, ночи уже много, а вставать тебе рано.
- Спокойной ночи, Роман! И себе то же посоветуй. - Лукерья задержала на Бастрыкове взгляд. Отблески костра метались в ее глазах то красными, то ярко-фиолетовыми искрами.
- Не посмела она с тобой, Роман, в суды-пересуды пускаться, - сказал Васюха, когда затихли шаги Лукерьи. - А мне ведь проходу не дает: "Куда вы людей привезли? Зачем? Что вам, ближе к городам и селам земли не было?"
Бастрыков склонил голову набок, смотрел в темноту, скрывшую Лукерью.
- Может быть, переболеет она недоверием к нам, Вася. А потом поймет, что ошибалась… Не одна она такая в коммуне.
- Может быть, - чуть слышно проронил Васюха, и Бастрыков понял, что тот не сильно-то верит его словам.
Васюха ушел. Бастрыков, оставшись один у костра, поставил локоть на колено, оперся на руку головой, задумался. Ему давно уже надо было отправить в губком партии донесение о положении дел в коммуне, но, занятый другой работой, он откладывал это со дня на день. "Вот съезжу в Маргино, узнаю, что с Ёськой, и тогда напишу обо всем. Подробно", - решил он.
Ночь уже была на второй половине, когда Бастрыков подошел к своему шалашу, откинув полог, пролез в него, нащупал Алешку, крепко прижал его к себе и, как-то сразу успокоенный, безмятежно уснул.
А на рассвете, когда коммуна еще не проснулась, Бастрыков двинулся в путь.