Уже сотни раз задавал он себе вопросы, связанные с войной на Тихом океане. Сотни раз мысленно отвечал на них… А потом спрашивал себя снова и снова. Что предпринять? Бросить войска на штурм основных японских островов и сделать это вопреки советам военных уже сейчас? Да, в случае успеха он выиграл бы ценное время - ведь Сталин обещал вступить в войну на Дальнем Востоке лишь через два-три месяца после окончания войны в Европе. А если бы Соединенным Штатам удалось разгромить Японию уже сейчас, не было бы этой зависимости от русских. Все вытекающие отсюда преимущества для Америки и Англии очевидны.
А в случае неудачи?..
Рузвельт представил себе страшную картину: бесконечное пространство, заполненное людьми, похожими на Робертса, людьми в колясках, на костылях, на досках-каталках. А за ними из-под земли медленно вставали призраки. Нет, это были не люди, а то, что от них осталось. Без ног, без рук, без голов… Они поднимались, облепленные ветками и листьями тропических растений, в мокрой, прилипшей к телу одежде, выползали на берег из воды, покрасневшей от крови.
И тут президент вспомнил… Вспомнил об оружии, разработка которого, судя по докладам военных, близится к скорому завершению. Страшное новое оружие, испепеляющее людей… Атомная бомба.
Рузвельт очень плохо представлял себе устройство этой бомбы, но, вспомнив сейчас о ней, вдруг почувствовал запах гари и гнили. "Нет, - подумал он, - применение этого чудовищного оружия повлечет за собой больше человеческих жертв, чем штурм основных японских островов. Конечно, жертвы понесла бы Япония. И все же…"
Президент не мог до конца разобраться в причине своей неприязни к этому страшному оружию… Конечно, война есть война, и полководец, щадящий своих врагов, выглядел бы по меньшей мере странно.
И все же… И все же Рузвельт хотел бы обойтись без этой бомбы. Только ли из сострадания к людям? Нет. Очевидно, он подсознательно понимал, что строитель "Дома Добрых Соседей" не может быть инициатором атомного катаклизма - спаситель и каннибал не могут воплощаться в одном и том же лице. Нет, он не хотел, чтобы в грядущие времена историки говорили: "Рузвельт? Он был сродни Нерону, Аттиле, Гитлеру". Нет, такое оружие можно применить лишь в том случае, если Америке будет угрожать гибель.
Значит, надо ждать… Ждать, пока Сталин выполнит свое обещание. А если… Ведь мы-то обманывали его, перенося сроки открытия второго фронта и в сорок втором, и в сорок третьем, и в сорок четвертом годах… Кто же посмеет попрекнуть Россию, если она, выйдя из европейской войны измученной, с кровоточащими ранами, с голодающим народом, решит отсрочить свою помощь американцам на неопределенное время или вообще откажет в ней? Эта мысль заставила Рузвельта содрогнуться. Но он тут же сказал себе: "Нет, нет, этого не может быть! Ведь еще в Тегеране были намечены вехи дальнейшего сотрудничества с Россией не только на время европейской войны, но и после ее окончания, а в Ялте, в секретном протоколе, было уже черным по белому записано обязательство России вступить в войну с Японией… Конечно, - с горечью и злобой подумал президент, - как только об этом узнает правая печать, она поднимет вой: Сталин в обмен на потворство большевизации Восточной Европы дал слабому и больному американскому президенту обещание помочь американцам в их войне с Японией. Неопределенное, ни к чему не обязывающее обещание!"
"Нет, нет, это обещание не было неопределенным и не было ни к чему не обязывающим! - мысленно проговорил Рузвельт, точно видя перед собой своих критиков. - Оно вытекало из всего духа Тегеранской и Крымской конференций - достаточно перечитать их протоколы!.. И срок выполнения этого обещания приближается с каждым днем. Что они принесут Америке, эти дни? Ведь время летит!"
Президент напряженно смотрел вперед сквозь ветровое стекло машины, словно пытаясь разглядеть будущее Америки…
Дорога все еще шла в гору.
Он сильнее нажал на акселератор, точно стремясь скорее достичь вершины, с которой можно будет увидеть Грядущее.
И тут перед его глазами предстал знакомый "кадиллак". Машина стояла на вершине горы, радиатор ее был повернут в сторону дороги, по которой поднимался автомобиль Рузвельта…
Все тягостные мысли, одолевавшие президента, разом исчезли.
"Люси!" - не в силах сдержаться, громко крикнул он, хотя понимал, что она не услышит, - гул мотора заглушал его голос.
Рузвельт нажал на газ. Автомобиль сильно тряхнуло, когда он передними колесами перевалил через невысокий откос, за которым находилась окруженная деревьями площадка…
Люси сидела, положив руки на рулевое колесо. На ней была темная высокая шляпа-тюрбан, грудь прикрывало кружевное жабо, сколотое круглой серебряной, тускло поблескивавшей брошкой.
Эта старомодная и к тому же не соответствовавшая сезону одежда на мгновение озадачила президента, но он тотчас же понял намерение Люси: она хотела быть одетой так же, как в те далекие годы - годы их первого знакомства, она хотела сказать, что время бессильно над ними…
И ее настроение сразу же передалось Рузвельту. Он забыл о встрече на источниках, бесследно исчезли мысли, терзавшие его, когда он утром лежал без сна, да и потом, когда Шуматова продолжала рисовать его портрет… Все заслонила Люси. Заслонила не только своим обликом, не только реальностью своего существования - в самом имени "Люси", любимом женском имени, президент черпал силы и молодость.
- Люси! - снова крикнул Рузвельт.
Она чуть приподнялась и, опершись одной рукой о край ветрового стекла своей открытой машины, другою приветливо помахала президенту.
Ему захотелось шутить, смеяться… И когда Люси перешла в его "форд", он нарочито внимательно осмотрел ее тюрбан, кружевное жабо и спросил:
- Вы, кажется, собрались на прием к английскому королю, миледи?
- Для меня свидание с тобой важнее приемов у всех королей мира! - серьезно ответила Люси, но тут же улыбнулась и сказала: - Может быть, тебе следовало бы надеть свою знаменитую серую фетровую шляпу ради такого случая?
Рузвельт рассмеялся. Во время последней предвыборной кампании он носил серую фетровую шляпу, о которой говорила Люси. Впрочем, он надевал ее и во время первых трех кампаний. Он всерьез считал, что эта шляпа приносит ему счастье. И не он один. После успешных выборов 1940 года Рузвельт решил, что серая шляпа ему уже больше не потребуется, и пожертвовал ее благотворительному аукциону. Известные киноактеры Мельвин Дуглас и Эдуард Робинсон купили "счастливую" шляпу за пять тысяч долларов. А когда он баллотировался в президенты в четвертый раз, они преподнесли ее прежнему владельцу. Люси все это знала…
- Вот видишь, я вспомнила о том наряде, в котором была, когда мы встретились с тобой впервые, а ты забыл о своей "счастливой" шляпе, - с шутливым упреком сказала Люси.
- Когда ты со мной, мне ничего не надо ни от бога, ни от людей, - в тон ей ответил Рузвельт. - И "счастливая" шляпа тоже не нужна. Да и к тому же у меня ее нет с собой. Я искал ее, а потом выяснил, что она хранится в библиотеке Гайд-Парка.
- И ты, наверное, сегодня ездил туда, чтобы убедиться в том, что она цела, - поднося к глазам президента свои ручные часы, сказала Люси, на этот раз с мягким упреком. - Я жду тебя довольно долго. Уже потеряла надежду…
Глава шестая
"УМЕРЕТЬ НЕ СТРАШНО. СТРАШНО НЕ ЖИТЬ"
- Почему ты задержался? Что-нибудь случилось? - тревожно спросила Люси.
- Нет, нет, милая, все в порядке, - торопливо ответил Рузвельт, целуя ее руки.
- Я очень беспокоилась, - продолжала она, - накрапывал дождь, и я подумала, что ты можешь простудиться.
Рузвельт хотел было ответить, что там, внизу, дождя не было, но промолчал и взглянул вверх. По небу плыли сероватые дождевые облака, но ветер гнал их к темному горизонту; видимо, дождь, проходя стороной, слегка задел вершину горы, на которой стояла машина Люси.
Несколько капель упало на голову президента, и Люси тотчас же смахнула их своей мягкой, теплой ладонью, едва прикасаясь к седым волосам, чтобы не растрепать их.
"Бедный, бедный мой Фрэнк! - подумала она, вглядываясь в лицо Рузвельта. - Как же ты изменился!"
Нет, не только потому прервала она сегодняшний сеанс, что хотела побыть с ним наедине. Главное было не в этом. Наделенная каким-то особым чутьем, своего рода шестым чувством, Люси вдруг уловила в лице президента нечто неземное, словно на него легла странная, потусторонняя тень.
Даже самой себе она не смогла бы объяснить, что это такое. И все же Люси поняла, что загадочная тень, вдруг омрачившая лицо Фрэнка, означает, что он чувствует себя хуже, чем всего лишь несколько часов назад. И теперь, когда они оказались вдвоем, она хотела было спросить, здоров ли он, но не решилась.
Люси знала, что Рузвельт не любит разговоров, пусть даже косвенно напоминающих о приближении смерти. Да и сама она, видя, чувствуя, что здоровье его, несомненно, ухудшилось, в глубине души не верила, что он может когда-нибудь умереть, И все же…
- Как там на источниках? - спросила Люси подчеркнуто беззаботным тоном.
- Ну… меня очень хорошо приняли. Я встретил кое-кого из старых знакомых. Например, доктора Китченза, представляешь себе? А ведь ему восемьдесят шесть лет! Он продолжает работать и, судя по всему, о смерти даже не помышляет.
- Он чувствует ответственность перед своими больными и поэтому живет. И я уверена, что смерти он не боится, - убежденно проговорила Люси.
- Да, ты права, - наклоняя голову, ответил Рузвельт. - Кстати, тебе никогда не приходилось слышать такое изречение: "Умереть не страшно. Страшно не жить". Я вычитал его у кого-то из французов. Очень точно сказано. Разумеется, применительно к людям определенного сорта. Смерть как таковая их не пугает. Ведь пока они живы, смерти нет. А когда она приходит, то людей этих уже нет, следовательно, бояться нечего. Но "не жить", - медленно и раздельно проговорил президент, - это страшно. Не жить - значит обмануть людей, для которых ты должен был что-то сделать, но не успел. Это все равно, что банкротство банка. Представь себе: в один прекрасный день люди приходят в банк, где хранятся их… нет, не деньги - надежды! И вдруг узнают, что банк лопнул, и они разорены…
- Фрэнк, мне надоело говорить о болезнях, старости и смерти, - неожиданно резко сказала Люси, хотя сама невольно начала этот разговор.
Философские проблемы мало интересовали эту немолодую, но вечно юную женщину. Но сегодня она вела себя, как врач. Для того, чтобы поставить диагноз, медику нужно по крайней мере прослушать больного, измерить его кровяное давление, сосчитать пульс. Люси пыталась определить состояние своего Фрэнка иным способом - по его высказываниям о жизни и ее пределах, по его планам на будущее. Она знала, что Рузвельт не станет жаловаться на плохое самочувствие - он будет бодриться, будет полон энергии даже в тот момент, когда смерть уже занесет свою косу над его головой. "А может быть, он и в самом деле не почувствует ее ледяного дыхания", - подумала Люси.
Ее угнетало то, что даже здесь, в Уорм-Спрингз, она видится с Рузвельтом лишь урывками. За завтраком он читал газеты, потом углублялся в бумаги, которые приносил ему Хассетт (в эти минуты Люси готова была возненавидеть в личном секретаре президента всё - и умные, всегда пристально глядевшие глаза, и немного раздавшееся вширь лицо, и очки в светлой серебряной оправе!). Потом начинался очередной сеанс, и президент поступал в полное распоряжение Шуматовой. Правда, Люси тоже сидела в гостиной и смотрела на него, но это было все равно, что целовать любимого через пуленепробиваемое стекло.
Затем Рузвельт снова погружался в дела. Люси знала, что он работает над "джефферсоновской речью", или обдумывает письмо Сталину, или диктует ответы на присланные из Вашингтона бумаги, или подготавливает директивы Комитету начальников штабов, государственному департаменту. Затем - обед…
"Впрочем, я сама виновата! - упрекнула себя Люси. - Надо было просто приехать сюда в гости, а не затевать историю с портретом!" Но она тут же отогнала от себя эту мысль. Нельзя же допустить, чтобы Барбара осталась без портрета Фрэнка. Нет, дочь должна постоянно видеть изображение человека, который для ее матери был дороже самой жизни! А когда на свете не будет и Барбары, ее дети сохранят этот портрет как святыню. Да, Шуматова должна закончить портрет, закончить его во что бы то ни стало! Только сегодня утром Люси говорила с ней. Художница утверждает, что закончит его через два-три дня. Сегодня десятое апреля. Значит, самое позднее тринадцатого портрет будет готов, и эта дата станет для Люси счастливым днем… Тринадцатое апреля 1945 года - всего каких-нибудь три дня!
- Тебе надоели разговоры о болезнях и смерти, - после некоторого раздумья проговорил Рузвельт. - А вот Кевин Робертс, наверное, еще долго не сможет говорить и думать о чем-либо другом.
- Кто это - Кевин Робертс? - спросила Люси. Она не помнила, чтобы президент когда-либо упоминал о нем.
- Кто такой Кевин Робертс? - переспросил Рузвельт. И, помолчав, сказал: - По-моему, это символ.
- Символ? Чего? - Люси взглянула на него с недоумением.
- Нашей войны с Японией. Всех войн вообще, если хочешь… Я только что познакомился с ним там, у источников. Он солдат морской пехоты. Демобилизованный. Осколком снаряда у него поврежден позвоночник.
- Молодой? - тихо спросила Люси.
- Думаю, что ему лет двадцать семь, не больше. Он всю жизнь будет прикован к своим костылям. Или к коляске. Или к постели. Он теперь уже никогда не сыграет в бейсбол. Никогда не получит работу, которая была бы ему по душе. У него не будет любимой девушки. Не будет своей семьи. Ничего не будет.
- Но… но он защищал отчизну, Фрэнк!
- Да, он ее защищал. Гуам, двадцатого июля прошлого года… Памятный для Америки день…
- Но все же он остался жив. Это главное! - сказала Люси.
Снова наступило молчание.
- Послушай, - сказал Рузвельт, - знаешь, о чем я думаю? Нельзя ли изменить некоторые стереотипы, которые нам оставила в наследство История? Почему герой - тот, кто выиграл войну, а не тот, кто сумел ее предотвратить? Почему самым веским аргументом в решении спора должны быть меч, штык, пуля или снаряд? Почему не разум и соображения взаимной выгоды? Я, пожалуй, согласился бы остаться президентом на пятый срок, чтобы помочь разуму одержать победу. По крайней мере способствовать этому.
- Ты считаешь, что президенту это под силу?
- Видишь ли, мы не так часто говорим с тобой на политические темы.
- Боишься упреков, что ты выдаешь мне государственные тайны? - усмехнулась Люси.
- Мы-то с тобой знаем, что это чушь! - отмахнулся Рузвельт. - Вернее было бы утверждать другое: я слишком дорожу нашей любовью, чтобы забывать о ней во имя политики… Но вернемся к разговору о попытках перевоспитать, переделать людей. Ты сомневаешься в том, что это под силу президенту? Откровенно говоря, я тоже сомневаюсь. Ни один лидер не может уходить слишком далеко от тех, кто за ним следует. И хотя иной раз я готов расшибить узкие лбы тем, кто противопоставляет свои корыстные интересы национальным или международным, я тем не менее не могу игнорировать одну из основ управления страной.
- И все же ты хотел бы попытаться в пятый раз?
- Дорогая моя Люси, над людьми довлеет проклятие… Вся беда в том, что силу применить легче, чем разум. Ударить человека проще, чем убедить его. Но надо стараться!
- "Дом Добрых Соседей"?
- Вот именно. Я хочу попытаться. Когда мы прощались, Робертс воскликнул: "Будь они прокляты, эти войны!" Я с ним согласен.
- Твое согласие значит куда больше моего, - сказала Люси, - но я тоже согласна… Послушай, Фрэнк, а что говорят врачи? Этому парню можно помочь?
- Обещают. Но я лично сомневаюсь в успехе. У меня есть некоторый опыт по этой части.
- Показать его лучшим специалистам, раздобыть лучшие лекарства…
Это, конечно, сделать можно, - ответил Рузвельт. - Но то лекарство, которое ему необходимо, нельзя получить ни в одной аптеке…
- Что ты имеешь в виду?
- Девушку, которая бы его любила. Я не знаю, есть ли у него такая. Женщины, как правило, не любят калек.
- Фрэнк! - с горечью воскликнула Люси.
- Нет, нет, дорогая, - поспешно проговорил президент, - ты - счастливое исключение. Я убежден, что тебя мне послал бог.
Она молча повернулась к нему и положила обе руки на его плечи. Почувствовала, как остры его ключицы, - Рузвельт очень похудел за последние месяцы.
- Бедный мой Фрэнк! - сказала она. - Ты понимаешь то, что пока еще недоступно пониманию миллионов людей. А вот такую простую вещь понять не можешь. Не бог послал меня тебе! Неужели за тридцать лет ты так и не понял, что это я сама нашла тебя? Я сама почувствовала, что жить без тебя не могу. Не я приношу себя в жертву, а ты приносишь мне счастье! Поэтому я хочу, чтобы ты жил вечно.
- И я хочу жить вечно, - с каким-то неожиданным упрямством в голосе и точно бросая кому-то или чему-то вызов, проговорил президент, откидываясь на спинку сиденья. Руки Люси упали на его колени, и он сжал их в своих ладонях с такой силой, что она тихо сказала:
- Фрэнк, мне больно…
- Прости, дорогая, - поспешно сказал Рузвельт, разжимая ладони своих могучих рук. И с печалью в голосе добавил: - Наверное, не в первый раз я причиняю тебе боль. Только ты всегда молчишь…
- Нет! - воскликнула она с каким-то ожесточением в голосе. - Это неправда! Я не молчу. Я только и делаю, что разговариваю с тобой. Даже когда мы не вместе. Даже когда нас разделяют тысячи миль.
- Я знаю, - тихо сказал Рузвельт. И повторил: - Я знаю. И все же я сказал тебе не всю правду. Я хочу жить вечно не только потому, что хочу видеть тебя всегда, знать, что ты существуешь… Я не имею права умирать потому, что не знаю, кто придет на мое место. Будет ли этому человеку дорого то, что так дорого мне? Поймет ли он, что люди не могут больше жить в страхе?.. Умерят ли свою алчность те, кто одержим стремлением к наживе?
- Но бизнесмен не может не гнаться за прибылью. На то он и капиталист. А это неизбежно порождает алчность, - робко возразила Люси.
- Чепуха! - воскликнул президент. - Разумному капиталисту достаточно заботиться о расширении производства и правильном распределении прибылей. В конце концов это и спасло Америку в тридцатые годы. Если бы царь Мидас мыслил логически, он мог бы предвидеть, что золото его погубит.
- Однако он не мыслил логически и выпросил у богов дар превращать в золото все, к чему бы он ни прикоснулся. И был обречен жевать и глотать хлеб из золота, - задумчиво проговорила Люси.
- Я надеюсь, что за десятки веков люди поумнели. И все же меня мучают сомнения: будут ли мои преемники верить в то, что людей можно повести за собой не силой оружия, а силой примера?
- Но даже когда тебя не будет, - сама эта мысль мне представляется невероятной! - с жаром сказала Люси, - останется то, что ты сделал для Америки, останется пример "Большой тройки", останется "Дом Добрых Соседей"… Или, может быть, ты боишься рецидивов безумия?
- Да! - воскликнул Рузвельт. - Боюсь!
- И ему нет противоядия?