- Одно, главное, я знаю. Надо жить в мире с Россией. Надо попытаться договориться со Сталиным.
- У тебя появились сомнения в такой возможности?
- Сталин - сложный человек, фанатически преданный коммунизму.
- Но я убеждена, - сказала Люси, - что ты сумеешь заставить Сталина считаться и с тобой и с Америкой. В конце концов заразительны не только дурные примеры, но и хорошие.
- Иными словами, ты хочешь сказать, что Сталин будет вынужден нам подражать? Послушай, Люси, раз уж говорят, что я выдаю тебе государственные тайны, пусть это хоть раз будет правдой. Впрочем, то, что я хочу тебе сказать, вовсе не государственный секрет, а мой личный… Я убежден, Люси, что жажда собственности - у человека в крови. Поэтому я исповедовал и исповедую то, что Сталин называет капитализмом. Но иногда я, сам пугаясь своего вопроса, спрашиваю себя: а почему, собственно говоря, Россия должна подражать нам? И чему подражать? Технической оснащенности? Согласен. Но ведь мы претендуем и на другое - на высшую форму демократии. Между тем мы во многом и сегодня расисты. Чему же должен подражать Сталин? Ку-клукс-клану? "Американскому легиону"? Продажности политиканов?.. Одним словом, не относится ли к нам призыв "Врачу, исцелись сам"?
- А если врач не хочет "исцеляться"? Если он считает себя здоровым только потому, что он врач? Потому что он американец?
- Вот! - воскликнул Рузвельт. - Как хорошо, что ты нашла верные слова, я сам не сформулировал бы точнее причину своего страха! Да, Люси, да, я боюсь и могу тебе в этом признаться. Поэтому я хочу излечить нашу страну от нарциссизма, самовлюбленности, вывести Америку на тот светлый путь, с которого уже не может быть возврата к мраку… Сталин, Черчилль и я - каждый из нас видит будущее своей страны по-своему. И пусть нас рассудит История, когда мы уйдем… Я не хочу быть пророком, но верю, что настанет время, когда все страны будут мирно уживаться друг с другом, как… скажем, как марки в моих альбомах. Кстати… У источников мэр преподнес мне альбом с марками. "Экзотическими", как он сказал. Очень интересно было бы взглянуть, что там такое.
- А где альбом? - спросила Люси.
- Его, как коршун, вырвал из рук мэра этот несносный Рилли. Он, видимо, опасался, что между страницами заложен динамит!.. Сначала он сунул альбом под ковер - там, на заднем сиденье, а когда "профессионально исчез", наверное, прихватил и альбом. Теперь я не увижу марок до вечера…
- Подожди! - прервала его Люси. Перегнувшись через спинку сиденья, она стала шарить руками по ковру. - Честное слово, я, кажется, нашла!
С некоторым усилием она приподняла край ковра, вытащила из-под него небольшой альбом в сафьяновом переплете и, протягивая его Рузвельту, спросила:
- Этот?
Президент взглянул на ее раскрасневшееся лицо, съехавшую набок шляпу-тюрбан и радостно воскликнул:
- Этот! Ну, конечно же, этот!
Он буквально выхватил из рук Люси альбом и, прижимая его к груди, все тем же возбужденно-радостным голосом проговорил:
- Даже полиция попадает впросак, когда хочет перехитрить президента! Майк знал, что я еду к тебе, и так торопился избавить меня от своего присутствия, что забыл об альбоме. Что ж, посмотрим, посмотрим…
Обладатель бесчисленных альбомов с марками, он почти не надеялся на то, что мэр маленького городка поразит его воображение каким-либо редким экземпляром, но, с его поистине детской страстью к коллекционированию, не мог без волнения видеть новый альбом. И сейчас он, казалось, забыл обо всем на свете, даже о Люси.
- Посмотрим, посмотрим… - бормотал Рузвельт, откинув твердую обложку альбома и поднеся его к своим близоруким глазам.
- Так… здесь разные комплименты по моему адресу, читать не будем… А дальше?..
И он стал перелистывать страницы, не обращая внимания на Люси, пытавшуюся заглянуть через его плечо.
- Хо-хо! Неплохо, совсем неплохо, - продолжал бормотать президент. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы определить ценность того или иного экземпляра.
Заметив, что Люси тщетно пытается увидеть марки, он положил альбом себе на колени и, тыча пальцем в разноцветные квадратики, начал объяснять:
- Смотри! Вот эта серия - из Британского Северного Борнео. Там, как правило, изображают зверей или птиц. Вот попугай, орангутан… А вот это… знаешь, что это за зверюга? Тапир!
Он неторопливо перелистывал страницы.
- Зебра… Жираф… Это - из Ньясаленда. Какой еще экзотикой хочет порадовать нас любезный мэр? Та-ак… Золотой Берег, Британская Гвиана… Барбадос. А вот Ямайка и Тринидад…
В альбоме было не так уж много страниц, массивность ему придавал твердый переплет. Президент просмотрел все марки, а затем вернулся к первой странице.
Люси растроганно глядела на Рузвельта. Он совершенно преобразился и походил теперь на мальчишку, рождественским утром обнаружившего в своем чулке долгожданный подарок. Трудно было поверять, что этот человек, только что рассуждавший о жизни и смерти, о будущем человечества, может так самозабвенно разглядывать пестрые картинки. Лицо президента было освещено лучами солнца, неожиданно выглянувшего из-за черной тучи.
Время от времени он говорил, словно обращаясь к самому себе:
- Та-ак… это у меня, конечно, есть… и это тоже… А вот за эту спасибо, уважаемый мэр, - у моего экземпляра повреждены зубцы… Эта пойдет в обменный фонд…
И вдруг он умолк, хотя взгляд его был по-прежнему прикован к альбому. Лицо его омрачилось, морщины на лбу обозначились резче.
- Ты… ты нашел какую-нибудь редкую марку? - поспешно спросила Люси.
На лице Рузвельта появилась ироническая улыбка.
- Посмотри! - сказал он. - Тебе, конечно, знакомо это животное?
И он протянул ей альбом, держа ноготь указательного пальца над большой маркой. Люси склонила голову.
- Конечно! - ответила она. - Это же носорог. Такого можно увидеть в любом хорошем зоопарке.
- Как, по-твоему, на кого он похож? - не отрывая взгляда от марки, спросил президент.
- На кого похож? - недоуменно переспросила Люси.
- Вот именно, - нетерпеливо произнес Рузвельт. - Кого из знакомых он тебе напоминает?
- Трудно сказать, - с еще большим недоумением проговорила Люси.
- О, господи! - воскликнул президент. - Черчилля! Нашего дорогого Уинни! Вглядись: рог - это его сигара. Лицо, точнее, морда - воплощение агрессивности. Туловище?.. Ну, это уже совсем, как у Уинстона. Того и гляди, этот "Черчирог" сорвется с марки… Наклонит голову, воинственно выставит рог и…
Люси рассмеялась:
- А знаешь, Фрэнк, я тебе завидую. Несколько минут назад ты говорил о таких серьезных вещах! И вдруг превратился в шаловливого ребенка. Весело шутишь…
Рузвельт ответил не сразу.
- Нет, Люси, не "вдруг"… - произнес, он наконец. - И мое отношение к Черчиллю изменилось "не вдруг"…
- Не понимаю, - переходя уже на серьезный тон, сказала Люси. - Ведь Уинстон Черчилль - твой лучший друг, это общеизвестно. А сейчас ты сравниваешь его с носорогом, упрекаешь в агрессивности… Разве это можно принять иначе как шутку?
- Да, да, конечно… - рассеянно проговорил президент.
- Я вспоминаю, как нам пришлось отменить свидание весной сорок третьего года именно потому, что в это время к тебе в Вашингтон приехал Черчилль.
- Ну вот, - с печальной усмешкой сказал Рузвельт, - значит, и у тебя есть свой счет к носорогу.
- Опять ты шутишь, Фрэнк! Неужели ты думаешь, я не понимала, что твоя встреча с Черчиллем была в сто раз важнее, чем со мной? - воскликнула Люси. И добавила: - Может быть, я немножко ревновала тебя к нему - думала, что вот ты беседуешь с очень близким тебе человеком, и этот человек - не я.
Она умолкла. Молчал и президент, погруженный в свои думы.
- Ты знаешь, - нарушила молчание Люси, - в те дни мне хотелось стать невидимкой и пробраться к тебе в Овальный кабинет.
- Чтобы подслушать мои секретные переговоры с Черчиллем? - добродушно спросил Рузвельт. - Что ж, дорогая моя Мата Хари, выходит, не зря говорят, что с тобой я более откровенен, чем, скажем, с Гарольдом Икесом.
- Но это же неправда! - возмущенно проговорила Люси.
- Почему неправда? Ты мой друг навечно, а Икес - невыносимый брюзга.
- Не надо быть таким несправедливым, Фрэнк, даже когда ты шутишь! - сказала Люси. - Ты знаешь, у нас с тобой есть одна-единственная тайна. Это тайна нашей любви. Впрочем, и она уже для многих перестала быть тайной… Нет, я не хотела подслушивать твои секретные переговоры с Черчиллем. Я просто хотела быть незримой свидетельницей твоей встречи с ним: лишний раз убедиться, что у тебя есть еще один друг, мыслящий так же, как ты, и всегда готовый поддержать тебя в трудную минуту. А сколько тяжелых, даже трагических… нет, не минут, а дней, месяцев было во время этой войны!.. Знаешь, Фрэнк, я представляла себе, как Черчилль входит в Овальный кабинет, как радостно ты улыбаешься, как протягиваешь ему обе руки из-за стола… Ведь твоя радость - моя радость… Кстати, как вы обращаетесь друг к другу, когда бываете наедине?
"Как мы обращаемся друг к другу?" - мысленно спросил себя президент. И ответил:
- Я что-то никогда не думал об этом. Погоди… Я его зову Уинстон…
- А он тебя - Фрэнк?
- Вот уж никогда! - с неожиданным высокомерием воскликнул Рузвельт. - Только "мистер президент"!
- Почему? - удивленно спросила Люси.
- Ему виднее, - неопределенно ответил Рузвельт.
- Ну, все равно… Зная о ваших встречах, я хотела быть рядом с тобой - пусть незримо, пусть молча, только бы видеть улыбку, радость на твоем лице… Я живо представляла себе, как он входит, и ты ему говоришь: "Хэлло, мой дорогой Уинстон!", и он обнимает тебя, - словом, встреча друзей, встреча единомышленников…
Глава седьмая
РАДУГА
- Нет, - невольно стал вспоминать президент, - все было не так. Кажется, я сказал: "Наконец-то вы здесь, Уинстон!" Он ответил… Что же он ответил?.. Кажется, так: "Еще не совсем!"
Потом он достал длинную, черно-коричневую сигару, пошарил в карманах, видимо, в поисках ножика-"гильотинки", чтобы обрезать кончик, так и не нашел его, расковырял конец сигары ногтем, сунул ее в рот, закурил и, не вынимая изо рта, сказал: "Вот теперь я здесь. Весь целиком!"
С чего же началась беседа? Рузвельт хорошо помнил ту встречу.
Он спросил Черчилля, усевшегося в кресло у стола:
- Ну, какие новые идеи вы привезли в Белый дом, Уинстон? Встреча со Сталиным не за горами.
- Я не меняю идеи, как денди меняют свои перчатки. Идеи - прежние. Но я приехал с просьбой.
- Повесить Гитлера? Но пока еще это не в моей власти! - горестно развел руками президент.
- Я уверен, что со временем мы повесим и Гитлера и заодно еще кое-кого. А пока у нас другая забота: не допустить большевизации Европы. Сегодня этот вопрос, казалось бы, носит теоретический характер. Но с каждым километром продвижения русских на запад он приобретает все большую и большую актуальность.
- В чем же суть вашей просьбы? - не без иронии спросил Рузвельт. - Может быть, мы обратимся к Сталину с ходатайством принять все меры, чтобы "капитализировать" Европу? Или - еще лучше - "феодализировать"?
- Я не расположен шутить, мистер президент!
- А мне трудно вести беспредметный разговор, Уинстон. Как вы предполагаете заставить Сталина отказаться от этой цели, если, конечно, она и в самом деле существует?
- Последнее ваше замечание, мистер президент, я склонен рассматривать как чисто риторическое, - недовольно фыркнув, ответил Черчилль. - Неужели вы, отлично представляя себе экспансионистские цели коммунистов, всерьез считаете, что на этот раз Сталин от них откажется?
- Вы полагаете, что мы должны вести разговор со Сталиным именно в таком тоне и в таком духе? - с иронической улыбкой спросил Рузвельт.
- Может быть, такая необходимость и возникнет… Но главное сейчас даже не в этом.
- Я весь внимание, мой дорогой Уинстон, - чувствуя, что Черчилль уже с трудом сдерживает свое раздражение, миролюбиво сказал президент.
- Главное, сейчас спрессовано в двух словах: "второй фронт", - не без торжественной назидательности произнес Черчилль, вынимая изо рта сигару.
- Америка уже давно открыта, Уинстон, - с наигранным сожалением в голосе сказал Рузвельт, - и едва ли необходимо открывать ее второй раз.
- Понимаю! Вы хотите сказать, что, русские уже не в первый раз требуют открытия второго фронта…
- А мы не в первый раз соглашаемся, назначаем сроки, а потом их переносим, - как бы во всем соглашаясь с Черчиллем, сказал Рузвельт.
- Мне кажется, мистер президент, что сейчас я слышу голос Сталина. Что ж, я ему отвечаю: развертывая боевые действия в районе Адриатического моря, мы тем самым и создаем второй фронт…
- Уинстон, - нетерпеливо перебил его Рузвельт, - в меморандуме, который мне прислали мои начальники штабов Маршалл, Арнольд и Кинг, ясно сказано, что решающие результаты дало бы только мощное наступление во Франции. А вашему адриатическому или балканскому варианту противостоят естественные препятствия, большая протяженность морских коммуникаций и хорошо оснащенные, выдвинутые вперед немецкие очаги обороны…
- А о том, что у русских будет меньше сил для большевизации Европы, а у нас - больше сил для установления там демократии, ваши начальники штабов, конечно, не пишут? - раздраженно спросил Черчилль. И уже спокойно добавил: - Короче говоря, мистер президент, я прошу вас поддержать мой вариант на предстоящей встрече "Большой тройки".
Рузвельт молчал. Его раздирали сомнения. Как президент Соединенных Штатов Америки, он понимал, что в его интересах, если иметь в виду то, что большевики называют "капиталистическими интересами Америки", - поддержать план Черчилля. Но как человек, в котором эти интересы не до конца заглушили голос совести, Рузвельт отдавал себе отчет в том, что такую поддержку русские - с полным основанием - могли бы назвать простым словом "предательство".
Вот как проходила та встреча, вот о чем молча вспоминал сейчас президент.
Молчала и Люси. Если Рузвельт глубоко задумался, то, значит, о чем-то серьезном. О войне. О государственных делах. О том, что сказать на ближайшей пресс-конференции. Имела ли она право отрывать его от этих мыслей?
Президент молчал, низко склонив голову. И Люси заметила, что взгляд его снова устремлен на страницы раскрытого альбома, лежащего у него на коленях.
Да, Рузвельт глядел на марки. Он уже не думал о Черчилле. Теперь он путешествовал не во времени, а в пространстве. С марок на него смотрели стройные пальмы, развесистые баобабы, бирюзовые лагуны, диковинные птицы в ярком оперении, неведомые люди в чалмах или каких-то пестрых платках, бедуины в бурнусах и полководцы в пышной военной форме, напоминавшей опереточный наряд.
Президенту казалось, что он ощущает на своем лице ласковое дыхание тропического бриза, что лагуны манят его к себе…
Читая и перечитывая названия стран на марках, он вдруг подумал: "А ведь это все английские колонии! И идиллические картины, изображенные на марках, не дают представления о жизни в этих странах, на этих островах. Там - дворцы, в которых живут белые, и жалкие хижины, где рождаются и умирают те, кому по праву должны были бы принадлежать эти земли, эти леса, это голубое безоблачное небо".
Некоторое время Рузвельт неотрывно глядел на марки, потом резко поднял голову.
"Разве можно уговорить британского премьера отказаться от всего этого? - подумал он. - Конечно, нет! Черчилль и войну-то ведет главным образом ради того, чтобы спасти от развала Британскую империю, чтобы сохранить ее колонии, - нет для него цели более желанной!"
…Кем бы президент ни был в действительности, в душе он считал себя демократом, антиколониалистом, подлинным представителем "Америки простых людей". В Черчилле он видел одного из ярчайших политических деятелей современности и вместе с тем воспринимал его как живое воплощение колониализма. "Уинстон - это человек статус-кво. Да он и выглядит, как статус-кво", - не раз говорил Рузвельт.
Но колониализму не должно быть места после победы над фашизмом, после создания Организации Объединенных Наций - только глупец может усаживать за один стол колонизаторов и представителей порабощенных народов, пытаясь совместить их интересы и надеясь на принятие единодушных решений…
И если Черчилль так настаивает на "балканском варианте" второго фронта, то разве он это делает не в надежде на превращение стран, через которые пройдут английские войска, в доминионы Британии? И если даже придумать для них какое-либо другое название, это мало что изменило бы по существу…
Когда-то, еще задолго до войны, президент знал Черчилля как ярого антикоммуниста. Но ведь и он сам, Рузвельт, отнюдь не симпатизировал теориям "красных".
Однако теперь, во время войны, он чувствовал, что британский премьер раздражает его все чаще и чаще.
В своих выступлениях по радио Черчилль воздавал должное героическому русскому народу и награждал Сталина безудержно хвалебными эпитетами. Но при этом он делал все, чтобы затянуть войну, - затянуть ее так, чтобы Россия, даже одержав победу, была не в состоянии воспользоваться ее плодами.
- Как вы представляете себе будущее мира? - неожиданно спросил Рузвельт Черчилля.
Они вновь сидели в Овальном кабинете друг против друга, и британский премьер только что - в который раз! - изложил свои аргументы против того варианта второго фронта, на котором настаивали русские.
- А вы? - ответил вопросом на вопрос Черчилль, откидывая на подлокотник кресла руку с дымящейся сигарой зажатой между большим и средним пальцами.
"Что я ему тогда сказал? Что вдруг вызвало у него такую ярость? - вспоминал президент. - Кажется, я заговорил о свободе торговли. Сказал, что после войны надо будет ликвидировать все искусственные барьеры, обеспечить полнейшую свободу торговли, завоевывать рынки не насилием, не путем принуждения, а в процессе здоровой конкуренции между странами".
Рузвельт хорошо помнил, как после этих его слов исказилось лицо Черчилля, как сузились его глаза.
Он неприязненно, даже подозрительно посмотрел на президента и воскликнул:
- Но у Британской империи уже десятилетиями и даже веками существуют торговые соглашения!
Рузвельт ощутил непреодолимое раздражение. Так бывало всегда, когда Черчилль не скрывал от президента, что видит цель войны в восстановлении могущества Британской империи.
Рузвельт не мог понять, почему такой умный человек, как Черчилль, не в состоянии осознать, что годы войны, борьбы народов за независимость не могут пройти бесследно, что из биографии человечества эти годы вычеркнуть невозможно, что миллионы людей, изнывавшие под гнетом немецко-фашистской или японской оккупации, не захотят, обретя свободу, подставить шею под старое колониальное ярмо.
Президента бесило это безрассудное упрямство человека, который часто носил военный мундир или комбинезон, похожий на форму солдата-десантника, но буквально на глазах превращался в старомодного киплинговского героя в шлеме колонизатора и с хлыстом в руке.