"Мама! Не волнуйся, на два дня уехал по делам. Это очень важно. Взял 20 руб. Из буфета. Прости, что без разрешения. Скоро вернусь, все объясню. Целую. Егор".
Утром следующего дня зазвенел телефонный звонок. Люба была так взволнована, так ждала известий, что вылетела из ванной, едва набросив халат на мокрое тело. Схватила трубку.
- Егор?..
- Трофимова Любовь Андреевна? - спросил женский голос.
- Да… - она растерялась. - Кто это?
- Секретарь профессора Воронова. Ректор ждет вас сегодня в десять часов. Административный корпус, второй этаж. Постарайтесь не опаздывать.
- Что-нибудь с Егором? - закричала Люба. - Что с моим сыном?
В ответ зазвучали короткие гудки.
Если бы не внезапная выходка всегда сдержанного, спокойного Егора, Люба непременно бы сопоставила свою публичную пощечину с утренним вызовом к ректору. Но думала она только о сыне, все остальное отодвинулось куда-то в глубину, на второй план, а потому влетела на второй этаж административного корпуса с естественным вопросом:
- Что с моим сыном?
- Не знаю, - пожилая секретарша была несколько огорошена. - Вы Трофимова? Проходите, вас ждут. - И распахнув обитую дерматином дверь кабинета, сказала в его глубину:
- Студентка Трофимова.
В кабинете Любу ожидали двое: рыхловатого вида ректор института профессор Воронов и коренастый мужчина в белом халате поверх обычного костюма.
- Мой сын неожиданно уехал, - сказала Люба, входя в кабинет.
- Куда? - растерянно спросил ректор, ожидавший любых слов, кроме прозвучавших: у его студенток, как правило, не было сыновей, способных куда-то уехать самостоятельно.
- Не знаю, - Люба протянула записку ректору и опустилась на стул.
Ректор почему-то передал записку неизвестному мужчине, даже не развернув ее. Все молчали, ожидая, когда он ознакомится с ее содержанием.
- Об этом мы поговорим отдельно, - сказал он, возвращая записку Любе. - Вас вызвали по другому вопросу.
- Можно начинать? - со школьной неуверенностью спросил профессор Воронов.
Коренастый мужчина недовольно поморщился. Ректор, сбитый с толку исчезнувшим сыном студентки, некоторое время откашливался, перекладывая карандаши на письменном столе. Собравшись с духом и мыслями, сказал наконец:
- Не далее как вчера утром вы публично нанесли оскорбление действием доценту нашего института Фролову Евгению Афанасьевичу.
- Господи, - с явным облегчением вздохнула Люба.
Для нее все вдруг встало на свои места. Преследование Анны Васильевны с дочерью Машей, в которую был влюблен Егор; пощечина в вестибюле института, внезапный вызов к ректору и даже таинственный отъезд сына неизвестно куда, зачем и почему. Она мгновенно вспомнила свой последний разговор с Анной Васильевной, ее предостережения, по-женски быстро оценила присутствие в кабинете постороннего мужчины, явно не привыкшего к медицинскому халату, и все поняла. Охота за мышками продолжалась, только мышкой на этот раз посчитали ее, и следовало во что бы то ни стало сразу же сбить их со следа, а может быть, и показать собственные зубки.
-…Пережиток прошлого, - бубнил тем временем профессор. - Естественно, руководство института не может пройти мимо такого вопиющего факта. Высокий авторитет доцента Фролова Евгения Афанасьевича…
- Извините, профессор, но при известном стечении обстоятельств не студентка бьет по физиономии доцента, а женщина - мужчину. Вы допускаете такие обстоятельства?
- То есть как это понимать? - растерялся ректор. - Что вы имеете в виду?
- Я имею в виду, что здесь возможны и личные отношения, профессор. А поскольку я - замужняя женщина, то убедительно прошу вас разрешить это недоразумение здесь, в этом кабинете. Я заранее согласна с любым вашим решением вплоть до отчисления из института, только без всяких публичных толкований. Думаю, что доценту Фролову тоже не хочется афишировать пощечину, поскольку это может не понравиться его жене.
- Безусловно, - буркнул коренастый, неожиданно улыбнувшись при этом.
Улыбка имела столько оттенков, что Люба замолчала. Ей вдруг показалось, что она в чем-то переиграла, и сейчас лихорадочно проворачивала в голове весь предыдущий разговор.
- Безусловно, есть много неясностей, но проступок экстраординарный, и мы не можем… - бубнил ректор, окончательно сбитый с толку как внешним спокойствием провинившейся студентки, так и в особенности подмеченной им странной улыбкой коренастого мужчины. - Конечно, мы тут посоветуемся…
- Ни к чему, - перебил коренастый. - Вопрос ясен. Идите. Пока.
Последние слова предназначались Любе, а "пока" прозвучало весьма странно: то ли как прощание, то ли как предупреждение. Люба отметила эту двусмысленность, но тут же встала и, поклонившись, вышла из кабинета.
Она уже спускалась по лестнице административного корпуса, когда сверху окликнули:
- Трофимова, задержитесь.
Сверху спешил коренастый. Без халата.
- А ты не проста, Трофимова, - сказал он, поравнявшись. - Лихо ушла в активную оборону, боевая подруга.
Вроде шутил, а глаза не смеялись. Сухими были, как колючки. Люба глянула в них, отвернулась.
- С сыном не поможете мне?
- Нет. Да никуда он не денется, в записке срок обозначен. Если завтра не явится, обращайтесь в милицию, это по их части, - открыл дверь, хотел шагнуть раньше Любы, но задержался, глянув через плечо. - А доценту этому теперь из института уйти придется. Ловко, Трофимова!
И вышел все-таки раньше Любы.
Егор приехал на следующий день, как и обещал. Он был уже дома, когда Люба пришла из института.
- Егор!.. - Люба бросилась к сыну, обняла, прижала. - Ох, сын, как же ты меня напугал…
- Ну чего ты? - смущенно говорил Егор, гладя ее по плечу. - Ну чего плачешь-то? Я тебе тут картошку сварил… И потом, я же доложил по всей форме: куда еду, когда вернусь.
- Теперь доложи, зачем ездил. По всей форме, - сквозь слезы улыбнулась Люба.
- Ездил в танковое училище узнавать насчет приема.
- Боже мой, Егор, зачем такая спешка? Сначала надо хотя бы закончить школу…
Разговаривая, они прошли из коридора в большую комнату. Люба села к столу.
- Садись. Расскажи, что узнал.
- Сначала почему такая спешность, а то будет непонятно, - произнес Егор.
Он ходил по комнате, по-отцовски сдвинув брови, и мать с гордостью и любовью смотрела на него. Это был ИХ сын. Ее и Алексея. Во всем - их сын.
- Я испугался, мам, - вдруг сказал он. - Испугался, что я трус, понимаешь? А трус не может защитить ни тебя, ни Машу. А ей нужна помощь, я знаю. Моя помощь, а какая помощь от труса?
- А почему ты вдруг решил, что ты - трус?
- Вдруг - это ты правильно сказала, очень правильно. Я ведь вдруг испугался, понимаешь? Испугался, аж поджилки затряслись, а кого? Кого?
- Кого же, Егор? Кого ты испугался?
- Она даже разговора не стоит. Детский какой-то страх из-за милицейского свистка. Но он же был во мне, был, я знаю, я чувствовал его. И долго думал потом: как же так? Значит, страх живет во мне, так получается? Значит, надо его задавить, пока он еще маленький, еще детский. Пока он не вырос - там, во мне, где шевельнулся, - его надо задушить, а то он всего меня заполнит, и тогда все. Армия прощай, Маша прощай, да и я, Егор Трофимов, сын командира Красной Армии, тоже прощай. Могу я такое допустить? Ты можешь? Отец может?
Он не кричал, не метался по комнате, не впадал в истерику. Он размышлял вслух, говорил очень рассудительно, словно еще раз пытался разобраться в себе самом до конца. Люба поняла, что он серьезно озабочен, может быть, не столько каким-то мистическим страхом, который обнаружил в себе, сколько тем, что вчера еще был мальчишкой, а завтра утром проснется юношей. Его сдержанное волнение передалось ей, и она тоже постаралась быть рассудительной и серьезной.
- Я понимаю тебя, сын. Но все-таки, может быть, следует сначала закончить школу? Образование только поможет тебе справиться со всеми страхами.
- Образование, вероятно, поможет, а вот время - нет. Если я этого трусливого гада сейчас в себе не удушу, потом поздно будет. Потом я стану трусом с образованием, вот кем я стану.
- Но ведь в танковое училище принимают после средней школы, разве не так, Егор?
- Принимают и после девяти классов, я все узнал. Если нет троек.
- А у тебя их - полтабеля, - узнав о тройках, Люба очень обрадовалась, но всеми силами сдерживала радость.
- Каких, мам, каких? По литературе да истории? Это не по профилю.
- Все это слишком серьезно, Егор. Подождем отца, а тогда и решим.
- Поздно, поздно, поздно! - Егор трижды стукнул кулаком по ладони, подтверждая каждое "поздно". - Гад этот во мне растет и растет, даже ночью чувствую, как он там внутри шевелится. Но я все разузнал, все. Меня возьмут в роту подготовки, весной допустят к экзаменам.
- Нет, Егор, так скоропалительно жизнь не решают, - Люба опять встревожилась. - Надо все взвесить, посоветоваться, обсудить…
Егор вдруг улыбнулся, и она замолчала. Потом спросила:
- Чему ты радуешься, хотелось бы знать? Собственным капризам?
- Посоветуемся, взвесим, обсудим, да? Это ведь для него, для страха моего, питание. Это он сейчас ликует, это он улыбается, твою поддержку почуяв. Ему поддержку, а не мне, вот ведь в чем тут дело. Странно получается, мам, я человеком хочу стать, Маше опорой… Ну и тебе, само собой. А ты подождать уговариваешь. Потом, мол, Егор, после дождичка в четверг. Жизнь нужно делать, а не ждать, пока она из тебя что-то там сама сделает. Делать, мама, так отец меня учил. И мое решение окончательное. Завтра заберу из школы документы - и в училище. Помнишь четвертый пункт боевого приказа? "Я решил", вот как он звучит. Так я - решил.
И вышел из комнаты. А Люба тихо и беспомощно заплакала.
На следующий день она собирала сына в танковое училище. Аккуратно складывала пожитки в небольшой чемоданчик: трусы и майки, которые в те времена назывались "соколками", теплое белье и свитер, носки и портянки. Она прекрасно понимала, что такое служить в армии, знала, что всем этим вещам суждено так и остаться в чемодане, который сунут в номерную ячейку вещевого склада, но только так она могла проявить заботу о сыне. И еще Люба ясно представляла себе, что Егор добьется своего, как добился ее письменного согласия на уход из школы, получит все причитающиеся ему документы и характеристики, и завтра - ну, в крайнем случае, послезавтра - она проводит его во взрослую жизнь.
Ее очень беспокоила эта завтрашняя жизнь сына, поскольку начиналась она стремительно и куда раньше положенного по закону срока. Она жалела Егора, себя и мужа, и глаза ее все время были, что называется, на мокром месте.
В дверь позвонили. Люба несколько удивилась, так как у Егора был собственный ключ, старательно вытерла слезы и вышла в коридор.
Люба открыла входную дверь, и в квартиру проскользнули две знакомые студентки.
- Что случилось? Почему тебя не было в институте?
Они почему-то несколько смутились и замолчали.
- Сына в дорогу собираю. В танковое училище.
- Да он же совсем еще мальчик, - удивилась одна из студенток.
- Что делать, Трофимовы взрослеют быстро, - грустно улыбнулась Люба. - Да и времена нынче такие.
- Говорят, доцент-то наш по собственному желанию уволился! - вдруг радостно объявила вторая.
Они о чем-то возбужденно затараторили, Люба не слушала. Сказала, почему-то вздохнув:
- Поставьте чайник, девочки. Чайку попьем.
И тут где-то далеко ударил станционный колокол…
Дважды ударил станционный колокол.
- Все, - сказал Егор. - Экипажи, по машинам!
Люба и сын стояли на перроне возле готового к отправке пассажирского поезда.
- Пиши, - скрывая вздох, проговорила Люба и даже попыталась улыбнуться.
- "Красная Армия, Алексею Трофимову". Знаю, мама, адрес точный!
Люба крепко обняла его. Потом Егор высвободился, побежал к вагону, крикнув:
- Батю целуй!..
Кондуктор дал свисток, состав медленно тронулся. А Егор вдруг метнулся назад, к матери.
- Держи, мам, - отдал ей ключи от квартиры. - А то еще потеряю где-нибудь в танке!
Торопливо поцеловал ее, догнал уходящий вагон, вскочил на подножку. Заорал с мальчишеским восторгом:
- Дан приказ: ему - на запад, ей - в другую сторону!..
Люба стояла на перроне, махая вслед уже ушедшему поезду. Сквозь колесный перестук донеслось мальчишеское:
- Маше привет!.. Слышь, ма?.. Маше-е!
Добровольный уход опозоренного доцента Фролова Любу совсем не обрадовал. Она прекрасно понимала: как бы коллеги ни относились к преподавателю "Основ" - затронута не просто честь института (это было бы еще полбеды!), поколеблено само доверие к его, а стало быть, и их благонадежности. Теперь напуганный преподавательский коллектив сделает все возможное, дабы избавиться от опасной студентки. При молчаливом согласии тех, кто так и не научился носить белый халат медика, привыкнув к совсем другим мундирам. Она всегда старательно и хорошо училась, но теперь ей предстояло учиться только на "отлично с плюсом". А потому ежедневно до поздней ночи корпела над учебниками и конспектами.
И в ту ночь она упорно занималась в большой комнате своей опустевшей, непривычно тихой квартиры. Вызубрив очередной кусок, прикрывала конспект, повторяя заученное про себя.
Коридор. Бесшумно открылась входная дверь, и в квартиру тихо вошел Алексей. Он был в иностранной шляпе, иностранном плаще и с иностранным чемоданом. Поставил чемодан, не раздеваясь, прокрался к освещенному дверному проему большой комнаты и осторожно заглянул в нее.
Люба, закрыв глаза, бубнила в голос прочитанное, но где-то запнулась и посмотрела в конспект.
- Эй, не подглядывать, - тихо сказал Алексей.
Люба оглянулась на голос, всмотрелась, вскочила.
- Алеша! - бросилась на шею, закричала вдруг, точно не веря собственным глазам. - Ты вернулся?!. Вернулся?!.
- Вернулся, - шептал Алексей, целуя ее. - Вернулся, Любаша, вернулся. А где Егор?.. - он вдруг отстранился, громко и весело закричав: - Егор!.. Сын, спишь, что ли?
- Не надо кричать, дом разбудишь, - Люба грустно улыбнулась сквозь слезы. - Одни мы с тобой, Алеша. Как в Туркестане. И ни Ивана нет, ни комэска…
- Я устала ждать, Алексей. Устала.
Было раннее утро. Люба в халатике откинула занавески окна, открыла форточку.
Алексей еще лежал под одеялом, курил и хмуро слушал жену.
- Я всю жизнь только и делала, что ждала, - продолжала Люба. - Ждала, когда ты воевал с басмачами, ждала, когда гонялся за бандой Павлюка в павлоградских степях. Ждала, когда учился, когда уезжал в командировки, когда валялся в госпиталях. Я все время ждала - и дождалась. Вечером ты приезжаешь, а утром объявляешь: собирайся. Куда собираться, Алексей? Мне надоела мебель с инвентарными номерами, я жить хочу. Нормально жить, просто - жить, как все люди. Наш сын бросил школу, недоучившись, и я не могла его удержать. Его могла удержать только Маша, но девочку загнали в нору, я тебе рассказывала всю ночь о наших ЧП. И я - тоже человек. Я обязана закончить институт, в конце концов. Назло закончить, если угодно. Я в Москву хочу, я там родилась. И я никуда не поеду, Алексей. Никуда, понимаешь?
Алексей рывком поднялся с кровати. Повернувшись спиной к жене, снял пижамную куртку, взял полотенце.
- Я должна, я обязана доказать им…
Люба взглянула на мужа и замолчала, увидев ниже лопатки свежее пулевое ранение. И тихо спросила:
- Когда едем, Алеша?
- Послезавтра, Любаша. Собирайся, - Алексей пошел к дверям, остановился, вдруг усмехнувшись:
- Докажешь в другом месте. В Москве, говорят, аж два медицинских института.
- В Москве?! - ахнула Люба.
Алексей молча улыбнулся и вышел из спальни.
Была ранняя весна, и по улице областного города строем шла рота курсантов танкового училища.
Они громко пели песню, и Егор, шагавший правофланговым во второй шеренге, восторженно пел вместе со всеми.
И родная отвечала:
"Я желаю всей душой,
если смерти, то мгновенной,
если раны - небольшой…"
Расставания
Высоко в небе, нестерпимо солнечном и нестерпимо синем, плыл самолет. Под ним над самой землей громоздились суровые черные тучи.
В самолете было несколько военных пассажиров весьма высокого ранга: комкоры и комдивы, среди которых - Иван Варавва. Все, как один, с орденами на ладных гимнастерках, и все - веселые. Может быть, оттого, что гуляла по рукам бутылка доброго коньяка, может быть, просто потому, что возвращались они из долгой, нудной командировки домой, в семью, в привычную жизнь к привычным делам.
- Негостеприимно Москва встречает, Ваня, - заметил пожилой, увешанный орденами комкор, передавая комдиву Варавве бутылку коньяка. - Глянь, какие тучи внизу.
- Майская гроза, - Иван сделал глоток и передал бутылку соседу. - Прямо по Тютчеву.
- Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром… - продекламировал кто-то из пассажиров. Но замолчал, так как из кабины выглянул штурман:
- Москва не принимает, товарищи. Идем на запасной аэродром.
- Долгая будет посадка, - вздохнул комкор.
Самолет резко накренился, входя в разворот.
Самолет бежал по летному полю маленького аэродрома. Тучи висели над самой землей, но еще не пролились дождем. Было просто темно и душно.
Самолет остановился, и к нему сразу же подъехали черные "эмки". По одной на каждого пассажира.
- Знатно нас сегодня встречают, - с удовольствием отметил комкор. - Каждому - персональный экипаж.
Заглохли моторы.
- Эй, летуны, открывайте дверь! - крикнул кто-то из пассажиров.
После некоторого ожидания дверь открылась, и в салон ловко прошмыгнули четверо. В черных кожаных пальто, с пистолетами в руках.
- Всем сидеть! Сдать оружие! Выходить по одному! - чересчур громко выкрикнул старший.
У трапа выходивших пассажиров ожидали такие же зловещие фигуры в черном. Двое хватали очередного спускавшегося на землю военного, умело обшаривали, отбирали вещи и документы и усаживали на задние сиденья подъезжавших одна за другой черных "эмок". Быстро, ловко и молчаливо.
- Персональная машина, - горько усмехнулся Иван.
- Не разговаривать!..
Варавву тоже запихнули в машину. Сопровождающий оттиснул его на середину, справа уже сидел кто-то, и Варавва оказался зажатым с двух сторон.
Одна за другой отъезжали черные машины от самолета и по глухому шоссе мчались в Москву.
А дождя все не было. Стояла предгрозовая маята.