Солнце клонилось к закату. Истомленная непривычной для конца мая жарой, Москва заканчивала трудовой день. Звенели трамваи, гудели клаксоны троллейбусов и автобусов, которых в то время было значительно меньше, чем трамваев. И все средства транспорта в этот час были увешаны людьми.
В трамвае маршрута №6 стоял полковник Трофимов. Он был в ловко пригнанной форме, перетянутой портупеей, с наганом на одном боку и командирской сумкой на другом. На гимнастерке алел орден Красной Звезды.
- Товарищ командир, на следующей не выходите? - уважительно спросили сзади.
- Нет, пожалуйста.
Алексей потеснился, пропуская пассажира, и оказался прижатым к скамье, на которой сидели двое мужчин.
- Ты скажи, скажи мне, Федор, какого рожна им не хватало? - шепотом, достаточно громким, чтобы его мог слышать Алексей, говорил один из них. - И почет тебе, понимаешь, и слава, и пайки хорошие, и квартиры. Герои Гражданской войны…
- Тю, герои! Скажешь тоже. Сами себе они орденов понавешали, там организация целая, слыхал радио? Своих и продвигали. Вот Чапаев - это герой, никто его не продвигал.
- Погоди, Федор, погоди. А выгода им какая?
- Они своего не упустили, не боись. Думаешь, дешево нас империализму продали? Задарма? Тоже мне, нашел дураков. Да они восстание готовили, карты отдали, как пройти к нам… Остановка наша! Товарищ полковник, тут сходите?
Трофимов молча посторонился. Приятели проталкивались к выходу.
- Садитесь, гражданочки, - сказал Алексей и потеснился, пропуская на освободившиеся места двух пожилых женщин.
- А у них, поди, и дети есть? - вздохнула одна, усаживаясь.
- Конечно есть, а как же? Они - богатые, родиной торговали.
Конечное кольцо шестого маршрута Покровское-Стрешнево. Трофимов вышел вместе с последними пассажирами. Огляделся.
Напротив, на дощатом заборе, щедро исписанном матерщиной, висели плакаты - "ЕЖОВЫЕ РУКАВИЦЫ", "СМЕРТЬ ШПИОНАМ!"
Алексей опустил голову и направился к входу в парк.
Он шел по центральной аллее, задумавшись настолько, что не заметил, как с ним поздоровалась встречная пара: молодой командир с женой.
Потом пересек железнодорожные пути и вошел в военный городок, где гремело радио.
Давно уже нет этого городка, но он был. Были строго по линейке выстроенные двухэтажные щитовые домики с печным отоплением и двумя подъездами в каждом. За рядом домов тянулась цепь дровяных сараев, а в конце каждого ряда на краю огромного пустыря, ограниченного молодым сосняком, стояли двухдверные уборные с надписями "МУЖ" и "ЖЕН" и большие мусорные ящики с крышками. И все - дома, сараи, уборные и помойки - все было выкрашено в ослепительно белый цвет.
Он многим памятен - этот городок с общей побудкой и оглушительно громко работающим радиоузлом. Квартиры состояли из двух маленьких комнат и кухни без всяких удобств.
Полковник Трофимов шел по песчаному промежутку между рядами домов, назвать его улицей сегодня не поворачивается язык.
- Здравствуйте, полковник Алеша.
Очень миловидная молодая кокетка улыбалась весьма игриво.
- Здравствуйте, Маруся.
- Ждем вас завтра вместе с супругой-доктором. Не забыли, по какому поводу?
- Ну, как можно, Маруся. Помним, будем. Николаю привет.
"…Кровавые наймиты империализма свили змеиные гнезда в самом сердце нашей родной Красной Армии", - поведало вдруг замолкавшее на минуту радио.
Под его звуки Трофимов вошел в подъезд последнего дома.
По правой стороне от лестничной площадки располагались однокомнатные квартиры, обставленные очень простой и порядком изношенной мебелью с инвентарными номерами, привинченными на самом видном месте.
Люба Трофимова поставила последнюю тарелку на кухонный столик, и тут же хлопнула входная дверь. Тарелки, правда, были без инвентарных номеров, но зато с надписью "Красная Армия". И тарелки, и кружки, и вообще все, что окружало Трофимовых, было собственностью Красной Армии. Кроме книг, Любиных платьев и белья.
Вошел Алексей. Молча поцеловал жену, вымыл руки над чугунной раковиной.
- Как поживают крысы?
- В тоске. Ты очень хорошо заделал дыры.
- Все равно прогрызут.
Алексей сел к столу и закурил. Люба промолчала, но демонстративно открыла форточку. И сразу же донеслось радио:
"…Наши отважные чекисты схватили за руки двурушников в форме Красной Армии…"
- Закрой!.. - вдруг, не сдержавшись, крикнул Алексей.
Люба притворила форточку. Спросила тихо:
- Ты сомневаешься?
Алексей курил, глубоко затягиваясь. Потом сказал:
- Профессия запрещает.
Утром на той же кухне Трофимовы завтракали, сидя друг против друга, только Алексей хлебал гречневую кашу с молоком, а Люба - с маслом.
- Едем вместе? - спросил он за чаем. - Или у тебя вторая смена?
- Первая, но я задержусь. Что-то Антиповна моя запаздывает.
- Кстати, об Антиповне этой, - помолчав, хмуро сказал Алексей. - Что, одна не справляешься?
- Справляюсь, - улыбнулась Люба.
- Коситься стали, понимаешь, - недовольно пробурчал он. - Мол, Трофимовы на двоих прислугу завели. У комдива и то прислуги нет.
- Да какая же из Антиповны прислуга, Алеша? Два раза в неделю на полчаса работы.
- Тогда для чего? Старорежимные привычки?
- Представь себе, и привычки тоже. Меня с детства учили уважать человеческое достоинство.
- При чем тут достоинство?
- У Антиповны на руках - взрослая дочь, инвалид первой группы. Мужа нет, а много ли она, техничка, получает?
- Всем не объяснишь, - вздохнул он, затягиваясь портупеей. - А народ сейчас проницательным стал.
Поцеловал жену, вышел. Люба вымыла посуду, все аккуратно расставила по местам, когда на кухню вошла Антиповна.
Это была худая изможденная женщина неопределенного возраста с колючими сухими глазами. Одевалась она чисто и опрятно, но и платье ее, и темный вдовий платок тоже были как бы без возраста.
- Опять сама прибиралась?
- По примете. Чтоб муж не разлюбил, - улыбнулась Люба. - Эти яички - вам на завтрак, а я побежала. Опаздываю.
И впрямь побежала. Антиповна завернула каждое яичко в обрывок газеты и спрятала их в свою клеенчатую сумку. Потом обмотала швабру тряпкой и, взяв ведро с водой, прошла в комнату, обставленную побывавшей в употреблении мебелью с инвентарными номерами.
Здесь она принялась старательно протирать пол, сердито ворча:
- Ишь, богатеи нашлись, яйцами кормят, у самих-то - одни книжки да орден на мужике…
К 9 утра на трамваях с двумя пересадками полковник Трофимов добрался наконец до места службы - массивного официального здания одного из управлений Наркомата Обороны.
Именно в это время к зданию со всех сторон спешили командиры разного ранга. Здоровались друг с другом сдержанно и негромко, входили в подъезд под приземистой колоннадой. И Алексей вошел туда вместе со всеми.
У входа в широкое фойе стоял часовой, проверявший пропуска, а чуть подальше за отдельным столиком сидел дежурный.
Алексей предъявил пропуск, миновал часового, но дежурный негромко окликнул:
- Товарищ Трофимов! В двадцать восьмой просили зайти.
Он поднялся на второй этаж, по ковровой дорожке прошагал до указанного кабинета, постучал.
- Прошу! - глухо откликнулись изнутри.
Алексей вошел в кабинет:
- Товарищ комдив…
- Здорово, - пожилой комдив вылез из-за стола, пожал Алексею руку. - Слушай, я чего тебя вызвал? Я того тебя вызвал, что, понимаешь, отчет…
Сказав эти необязательные слова, он вдруг включил висевший на стене репродуктор на полную мощность. Громко ворвалась бравурная музыка.
Трофимов недоумевающе уставился на комдива. А тот, не глядя, вернулся к столу и что-то написал на листке блокнота. Потом поманил Алексея пальцем и им же ткнул в блокнот: "АРЕСТОВАН ИВАН ВАРАВВА".
Замер Алексей над этими тремя словами.
Комдив вырвал листок, достал спичку, сжег бумажку и пальцем растер пепел в прах…
И снова - трамваи, трамваи. Шумные, горластые, переполненные пассажирами. На сцепке по два, а то и по три вагона, и все двери нараспашку. И публика с непременными авоськами. Торчат из ячеек авосек морковки и огурцы, селедочные хвосты, зеленые перья лука. А колбаска завернута и - на самом дне. Ее берут понемногу, по сто - сто пятьдесят граммов. Детей побаловать.
Среди пассажиров - Алексей. Крепко сжатые челюсти, сухой, невидящий глаз: взгляд в себя, внутрь.
- Вы выходите, товарищ командир? Выходите, спрашиваю?
- Что? - очнулся Алексей. - Нет. Виноват.
- Не сходит, а середь прохода растопырился…
Притиснули к лавочкам. Прошли.
Раньше такой неприязни не было. Раньше - с улыбкой, с шуткой, с добрым словом обращались к человеку в военной форме. Теперь - совсем по-иному: военные-то, герои гражданской, защитнички, врагами народа оказались. Вон и по радио их в грязи полощут, и в газете "Правда" карикатуры. Кому верить?
"Кому верить?" - вопрос, безмолвно звучащий в каждом трамвае и в каждой душе.
Остановилась "шестерка": кольцо в Покровском-Стрешневе. Посыпался народ из вагонов.
"…Изверги в военной форме планировали убийство товарища Сталина и расчленение всего Советского Союза…" - гремело радио.
Алексей остановился у продуктового магазина, вынул из командирской сумки две толстые тетради, зажал их под мышкой и вошел в магазин.
Алексей с тетрадями под мышкой и заметно пополневшей командирской сумкой на боку шел по центральной дорожке.
Через парк, железнодорожные пути - в военный городок с орущим радио, неистребимой белизной общих сортиров и общих помоек.
На кухне Люба готовила ужин, когда хлопнула входная Дверь.
- Алеша?..
Люба потянулась к вошедшему мужу с поцелуем, но он не заметил. Открыл командирскую сумку, молча поставил на стол бутылку водки и банку бычков в томате.
- Это по какому поводу? - спросила Люба.
И опять он промолчал. Вымыл руки под краном, сел к столу. Люба недовольно пожала плечами, но поставила на стол рюмки.
Алексей сковырнул сургуч на пробке, выбил ее, ударив ладонью по дну бутылки, налил жене, а свою рюмку отодвинул. Взял белую чайную кружку с пурпурной надписью "Красная Армия" и наполнил ее водкой до краев.
- Что-нибудь с Егором? - с тревогой спросила Люба. - Да не молчи же, не молчи!..
- Выпей, Любаша. В порядке Егор, - глухим безжизненным голосом сказал Алексей.
- А с тобой что? Что случилось?
- Пей, Любаша. Ваньку арестовали.
Кажется, Люба вдруг рухнула на стул. Алексей пил, скрипела по дну консервной банки его вилка, гремело радио.
"Броня крепка, и танки наши быстры,
и наши люди мужества полны…"
А потом вдруг Люба закричала:
- И ты веришь? Веришь? Веришь?..
- Что?.. - тихо спросил он, подняв голову.
И она сразу замолчала, увидев его лицо. Осунувшееся, постаревшее на сто лет за одни сутки. Меньше: за считанные часы. По серым провалившимся щекам медленно ползли две слезинки. Алексей не смахивал их, потому что не знал, что может плакать.
И тут что-то случилось с радио. Вместо пафосных обличительных речей, вместо грома маршей и официального оптимизма массовых песен раздался голос Утесова:
Служили два друга в нашем полку,
Пой песню, пой!
И если один говорил из них "Да",
"Нет" - говорил другой.
Однажды их вызвал к себе комиссар,
Пой песню, пой!
"На Запад поедет один из вас,
На Дальний Восток - другой".
Друзья усмехнулись: ну что за беда!
Пой песню, пой!
Один из них вытер слезу рукавом,
Ладонью смахнул другой…
И опять - трамваи, трамваи. Что делать, это было их время.
На этот раз в одном из трамваев ехала Люба с большой хозяйственной сумкой. Она сошла на нужной остановке и, перейдя улицу, скрылась в подъезде поликлиники. Потом оказалась во врачебном кабинете. Надела белый халат и шапочку. Сказала сестре:
- Проси, Аня.
Медсестра выглянула в коридор:
- Чья очередь?
Вошла старушка, просеменила к столу.
- Здравствуйте, - сказала Люба. - Садитесь, пожалуйста. На что жалуетесь?
- Спать не могу, - тихо ответила старушка. - Уж какую ночь спать не могу…
Была вторая половина дня. Яростное июльское солнце плавило асфальт на Кузнецком.
Люба с большой сумкой шла по мягкому асфальту, оставляя следы за собой.
В большом, скверно освещенном помещении в молчаливой очереди стояли безмолвные женщины. Может быть, были там и мужчины, но мне почему-то запомнились только женщины.
Не будем спешить мимо них к сюжетам со счастливыми концами: счастья у этих женщин уже не было. Но молчали здесь вовсе не потому, что счастье осталось в прошлом: женщины и в горе находят отдушину в разговорах. Здесь молчали по куда более серьезной причине, чем личное горе. Здесь молчали из страха окончательно погубить любимого, семью и самою себя. Уже одно то, что они встали в эту проклятую очередь с передачами, до времени скрытыми от глаз в глухих сумках, было отмечено кем-то и где-то, стало тавром, черной страницей досье, знаком беды. Но там, за беззвучными каменными стенами, реально погибали их мужья, братья, сыновья, любимые. И поэтому так тихо, так покорно и так несокрушимо стояли здесь эти женщины.
Запомним их лица: одной этой очередью они исполнили свой долг на земле.
Медленно, ох, как медленно продвигалась эта очередь! Но все терпеливо ждали, пока стоявшая впереди ныряла в узкую нору окошка.
- Варавва Иван Семенович, - сказала Люба, когда подошел ее черед.
- Документы. Вы ему - кто?
- Я?.. Сестра.
Грубые короткопалые руки ломают хлеб, прощупывают все, что только можно прощупать, пересыпают сахар, крошат печенье. Режут ножом колбасу, масло, сало. Режут спелые помидоры, и сок течет как кровь.
И опять - бесконечные трамваи, трамваи, трамваи.
В них едут Люба и Алексей. Отдельно друг от друга, в разных маршрутных номерах.
Алексей добрался до дома первым. Привычно снял портупею, вымыл руки, разжег примус и еще раз вымыл руки. Он помогал жене всегда, но хозяйство не вел и в порядке путался.
Появилась Люба. Молча поцеловала мужа, ушла в комнату переодеваться.
- Где задержалась? - крикнул Трофимов из кухни.
- Там большая очередь.
- Где - там?
- Одни женщины, - Люба вернулась на кухню уже в домашнем халатике. - И все молчат, Алеша. Все молчат.
- Это где же?
- Там передачи принимают, я кое-что собрала Ивану. Какое у него питание, сам понимаешь.
Она принялась чистить картошку. И повисла длинная пауза, потому что Алексей закурил.
- Он здесь? - тихо спросил он наконец.
- Здесь.
- Как же ты нашла?
- Да вот нашла.
Он докурил, бросил окурок в мусорное ведро. Подошел, крепко обнял, поцеловал.
- Молодец.
На следующее утро, когда Алексей входил в Управление, его остановил дежурный:
- Вас просят в двадцать восьмой кабинет. Немедленно.
Алексей поднялся на второй этаж, по знакомой ковровой дорожке прошел к кабинету №28. И остановился перед дверью, потому что за нею глухо звучала музыка. Усмехнулся, покачал головой.
И открыл дверь без стука. Стучать было бессмысленно. Посреди кабинета стоял моложавый подтянутый комдив. Другой был хозяин у кабинета, и поэтому Алексей задержался у входа.
- Входи и закрой дверь! - прокричал комдив, перекрывая музыку.
Алексей закрыл дверь, подошел к комдиву.
- Ты что, Трофимов, с ума сдвинулся? - заорал комдив.
- Не понял! - крикнул в ответ Трофимов. - А где Степан Лукьяныч?
- Нету такого! Нету, ясно тебе? Я есть, комдив Коваленко! На академических курсах учился, когда ты основной кончал! Вспомнил?
- Ну?
- Враги кругом!
- Ну?
- Не нукай! Жинка твоя Ивану Варавве передачи носит! Сестрой обозначилась! Но - проверили! Она! Любовь Андреевна Трофимова, так?
- Да выдерни ты это радио!.. - не выдержал Алексей.
- Ты мне не указывай! Загреметь хочешь? Знаю, смелый! Только оттуда никакая смелость не вытащит!..
Так они орали каждое слово, а из динамика, включенного на полную мощность, неслось: "…Всех врагов в атаке огневой три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!.."
Вечером Алексей почти бежал через парк. Видимо, в его ушах все еще звучала разудалая песня про танкистов, под которую они с комдивом орали слова, какие в те свинцовые времена и шепотом решался произносить далеко не каждый.
Миновал железнодорожные пути, вбежал в военный городок.
- Здравствуйте, Алексей Иванович.
- Здравствуйте.
Кто поздоровался, кому ответил - все мимо пролетело.
Распахнул дверь подъезда.
- Ты? - спросила из кухни Люба.
- Я!..
Он прокричал по инерции, но в кухню вошел спокойно.
Тихо было в квартире. Радио они не включали.
- От Егора письмо, - радостно сообщила Люба. - Сержанта ему присвоили. Доволен?..
Никак не прореагировав на первое воинское звание сына, Алексей включил репродуктор на полную мощность.
- Зачем тебе этот шум? - недовольно поморщилась Люба.
- Звукопомеха! - он вопил почти как в кабинете №28, но все же не так громко, потому что динамик у комдива был помощнее. - Опять передачу носила?
- Сегодня не принимают. Выключи радио. Или, пожалуйста, сделай потише.
Но Алексей громкость регулировать не стал.
- Это надо немедленно прекратить!
- Почему?
- Я сказал, прекратить!
Люба прошла к репродуктору, выдернула штепсель из розетки и тихо напомнила:
- У него никого нет, кроме нас, Алеша.
- Его счастье! - по инерции выкрикнул Алексей, но сразу же сбавил тон. - Сейчас счастье с обратным знаком. С минусом оно, понимаешь? - спохватился, включил радио, но сделал все же потише. - Минус счастье, минус! У кого ничего нет, того и взять не за что. А у меня - ты и Егор. Ты и Егор, понятно это тебе? И я требую прекратить всякие передачи!
Люба подошла к репродуктору, снова выдернула штепсель.
- Включи! - крикнул Алексей. - Немедленно включи радио!
- Ты - трус? - тихо спросила она.
- Я сказал, радио…
- Трус, - Люба бросила на пол черную тарелку репродуктора и яростно растоптала ее. - А я-то, дура, думала, что мой муж - русский офицер.
- Твой муж - красный командир, а не офицер! Красный, понятно?..
- Офицер в России не попугай, в цвета не окрашен. Он украшен честью, и либо имеет ее, либо не имеет. Минус честь, Алексей, а не минус счастье. Загляни в свою душу, загляни и посмотри, осталась ли там хоть капля…
- Дура! Дура чертова! - заорал он. - Из дерьма не выплывают!
- Трус! - резко выкрикнула Люба. - Мой муж - трус, слышите?!.
В стену резко застучали: услышали в соседней квартире. И Трофимовы сразу замолчали, испуганно глядя друг на друга. Потом Люба опустилась на пол рядом с раздавленной тарелкой репродуктора и беззвучно заплакала. Алексей шагнул к ней, тоже почему-то сел на пол, обнял, зашептал в ухо:
- Успокойся, Любаша, успокойся…
Трамваи, трамваи. Плакаты, плакаты.
Детство, в котором мы вырастали.