-Времена, отче, времена-то какие! - с жаром воскликнул отец Гедеон. - Сами видите - доктора связали вервием, и, может статься, христианин дойдет до погибели. Агаряне род жестокосердый… А если, упаси бог, на меня наклепают, что я, дескать, народ бунтую, тогда и монастырь пострадает!.. Опасность великая.
Игумен громко расхохотался.
-Ха-ха-ха!.. - неудержимо хохотал он, хватаясь за бока и глядя на тучного отца Гедеона. - Так ты думаешь, турки могут тебя заподозрить? Выходит, отец Гедеон у нас политический деятель! Ха-ха-ха!.. Недаром говорят: заставь лентяя работать, он и тебя научит, как от работы отлынивать! Грешно тебе: рассмешил меня, когда на сердце такое горе. Дьякон Викентий! Дьякон Викентий! Иди сюда, послушай, что говорит Гедеон… Мунчо, ступай позови Викентия, не то я умру от смеха.
И действительно, игумен хохотал так громко и раскатисто, что пробудил эхо во всех соседних галереях.
Выслушав приказание игумена, Мунчо пуще прежнего завертел головой, и в его выпученных глазах появилось выражение тупого страха.
-Русс-и-я-н! - крикнул он, весь дрожа и показывая пальцем на галерею, на которую незадолго до того поднялся дьякон.
И тут же, опасаясь, как бы его не заставили выполнить приказание, быстро зашагал в противоположную сторону.
-Руссиян? - удивился игумен. - Какой такой "руссиян"?
-Злой дух, ваше преподобие. - пояснил отец Гедеон.
-С каких это пор Мунчо стал таким пугливым? До сих пор он жил, как филин в лесной чаще…
-Воистину, отче Натанаил, некий дух ночной бродит по галереям… Нынче ночью Мунчо прибежал ко мне сам по свой от страха. Говорил, будто видел злого духа в белом одеянии, когда тот вышел из кельи, - той, где окошко застеклено… И еще рассказывал разные разности, прости ему господи! Надо бы окропить святой водой верхнюю галерею.
Мунчо, остановившись в отдалении, со страхом смотрел вверх.
- Что же он видел? - спросил игумен. - Впрочем, пойдем, отче, посмотрим сами, - решил он вдруг, заподозрив, что в келью забрались воры.
- Сохрани боже! - проговорил Гедеон, крестясь. Игумен один отправился на галерею.
Надо сказать, что как раз в ту минуту, когда игумен позвал Викентия, тот входил к Краличу.
-Что нового, отче? - спросил Кралич, заметив, что Викентий чем-то встревожен.
-Опасности никакой нет, - поспешил успокоить его дьякон. - Но игумен привез очень неприятную весть: сегодня ночью забрали Соколова и отправили его в К.
-Кто он такой, этот Соколов?
-Доктор, живет в нашем городе, хороший малый. У него в кармане будто бы нашли крамольные листовки… Может, и правда? Я лично знаю одно: он пламенный патриот, - проговорил дьякон и, видимо озабоченный, умолк, но вскоре продолжал: - Еще, говорят, когда вчера за ним погнались стражники, он выстрелил из пистолета и ранил полицейского, а тот сорвал с него куртку… Пропадет бедный доктор… Слава богу, что вам удалось от них ускользнуть… и что в городе о вас вообще ничего не слышно.
Не успел дьякон произнести эти слова, как его собеседник схватился руками за голову и, болезненно охая, заметался по комнате, как безумный. Казалось, его охватило безнадежное отчаяние. Ничего не понимая, дьякон удивленно смотрел на Кралича.
-Что с тобой, душа моя? Ведь, слава богу, тебе ничто не угрожает! - воскликнул Викентий.
Кралич остановился перед ним, - лицо его было искажено душевной мукой, - и крикнул страстно:
-Не угрожает, говоришь? Легко сказать! - И он ударил себя по лбу. - Что смотришь, Викентий? Не понимаешь? Ах, боже мой, я забыл тебе сказать, что эта куртка была на мне. Вчера в городе какой-то любезный молодой человек показал мне, как пройти к Марко, и подарил мне свою куртку, - ведь я был в лохмотьях. Видно, это и был Соколов. Потом эта куртка попала в руки стражника… В ее карман я переложил из рваного кармана своего пиджака газету "Независимость" и листовку, которую мне дали в одной троянской хижине, когда я там ночевал… Мало того, его еще обвинили в том, что он стрелял в полицейского, а я даже не дотрагивался до револьвера! Ах, проклятые! Теперь понимаешь? Этот человек пострадал из-за меня… Я проклят судьбой, - приношу несчастье тем, кто мне делает добро.
-Да, плохо дело, - горестно проговорил Викентий. - А самое грустное, что ему не поможешь… так уж все сошлось.
Кралич повернулся к нему; лицо его пылало.
-Как это не поможешь? Да разве я допущу, чтобы такой великодушный человек и, как ты сам сказал, хороший патриот погиб из-за меня? Это было бы подлостью!
Дьякон молча смотрел на него.
-Нет, сложу голову, но спасу его!
-Но что же можно сделать? Скажи! Я готов на все! - воскликнул Викентий.
-Я сам его спасу.
-Ты?
-Да, я. Я его спасу… Один я должен и один я могу спасти его! - крикнул в исступлении Кралич и снова заметался по келье; лицо его отражало непоколебимую решимость и отвагу.
-Ты что же, хочешь, чтобы мы напали на тюрьму? Викентий смотрел на него изумленный и даже немного испуганный. "Уж не сошел ли он с ума?" - подумал дьякон.
-Как же ты собираешься спасти доктора? - спросил он.
-Ты не догадываешься?
-Нет.
-Пойду и отдамся в руки властей.
-Как? Сам пойдешь и отдашься?
-А что ж, просить других отвести меня? Послушай, Викентий, я честный человек и не хочу покупать себе жизнь ценой чужих страданий. Не за тем я шел сюда чуть не месяц, чтобы сделать подлость. Если я не могу отдать свою жизнь со славой, то могу пожертвовать ею честно… Понял? Если я сегодня же не отдамся в руки турецких властей и не скажу: "Соколов не виновен; я с ним не знаком; куртку сняли с меня, и листовки мои; опасный человек - я, во всем виноват я. и даже в стражника стрелял я, делайте со мной, что хотите", если я так не скажу, доктор Соколов пропал, особенно раз он не мог или не хотел оправдываться… Скажи, разве есть другой выход?
Дьякон молчал. В глубине своей честной души он понимал, что Кралич прав. Чувство справедливости и человечности требовало от него, чтобы он пожертвовал собой, не дожидаясь, пока ему об этом напомнят. Теперь этот человек казался Викентию еще более достойным и обаятельным, чем раньше. Лицо Кралича светилось тем благородным, ясным, как бы неземным светом, каким озаряет человеческое лицо только истинная доблесть. Правдивые, страстные, проникновенные слова Кралича наполнили сердце Викентия каким-то сладостным торжеством. Дьякону хотелось быть на месте Кралича: тогда он сам сказал бы такие слова и выполнил бы свой долг. Он был так растроган, что глаза его затуманились от слез.
-Покажи мне дорогу в К., - попросил Кралич.
В эту минуту за окном появилась большая косматая голова игумена - в пылу разговора молодые люди не услышали его шагов. Кралич вздрогнул и вопросительно посмотрел на дьякона.
Дьякон выскочил за дверь, отошел с игуменом к перилам галереи и долго с жаром говорил ему что-то, размахивая руками и то и дело поглядывая на окно кельи, в которой его нетерпеливо ждал волновавшийся Кралич.
Когда дверь наконец открылась и в келью вошли Викентий и Натанаил, Кралич шагнул навстречу игумену и нагнулся, чтобы приложиться к его руке.
-Не надо, не целуй, недостоин я этого! - воскликнул игумен, прослезившись, и, обняв Кралича, горячо поцеловал его, как отец сына после долгой разлуки.
VIII. У чорбаджи Юрдана
В этот день старый чорбаджи Юрдан давал обед по случаю семейного торжества. Были приглашены родственники, друзья и единомышленники хозяина.
Юрдан Диамандиев, человек уже в годах, болезненный, хмурый и нервный, принадлежал к числу тех зажиточных болгар, которые опозорили самое слово "чорбаджия". Богатство его росло, многочисленная семья жила в достатке, с его словами считались, но никто его не любил. В молодости он якшался с турками, угнетал и грабил бедняков, поэтому его ненавидели и теперь, хотя он уже не делал да и не мог делать зла. Он во всех отношениях был человек прошлого.
Обед проходил весело, несмотря на то что сам хозяин сидел насупившись. Тетка Гинка, замужняя дочь Юрдана, все еще недурная собой, болтливая, взбалмошная бабенка, колотившая, когда считала нужным, своего смиренного мужа, забавляла гостей шутками и остротами, непрерывно сыпавшимися с ее неутомимого языка. Больше всех смеялись три монахини. Одна из них госпожа Хаджи Ровоама, сестра Юрдана, хромая, злая сплетница, вторила тетке Гинке, то и дело отпуская язвительные шутки по адресу отсутствующих. Хаджи Смион, зять хозяина, набив полный рот едой, давился от смеха. Хаджи Павлин, сват Юрдана, тоже хохотал не переставая и ел вилкой, взятой из прибора Михалаки Алафранги, а тот, рассерженный такой неучтивостью, хмуро озирался по сторонам.
Михалаки получил прозвище "Алафранга" вполне заслуженно: лет тридцать назад он первый в городе начал носить брюки вместо шаровар и щеголять французскими словечками. Правда, этим все и кончилось. Он до сих нор носил пальто времен Крымской войны, а его скудный французский лексикон не пополнился ни одним новым словом.
Но льстившее ему прозвище и репутация ученого мужа сохранились за ним и по сей день. Не забывая об этом ни на минуту, Михалаки задирал нос, держался высокомерно, говорил важно и никому не разрешал называть себя "дядя Ми-хал" - из боязни, как бы его но спутали с Михалом стражником. В этом отношении Михалаки был очень придирчив. Он много лет был в ссоре со своим соседом Иванчо Йотой, который дважды назвал при людях Михалаки Алафрангу Михалаки Малафранзой, полагая, что это одно и то же.
Против Алафранги сидел Дамяичо Григоров, длиннолицый, сухопарый, смуглый человек лет пятидесяти, с лукавыми, задорными глазами; тонкие губы его вечно кривила ироническая усмешка, а по лицу была разлита важность и серьезность. Словоохотливый, красноречивый и неутомимый рассказчик, он обладал фантазией, неисчерпаемой, как родник, и богатой, как сокровищница Халима; каплю воды он превращал в море, муху - в слона, а когда не было мухи, обходился и без нее. Главное, он сам верил всему, что рассказывал, а это единственный способ внушить доверие слушателям. При всем том Дамянчо был один из самых видных в городе торговцев и хороший патриот.
Муж тетки Гинки ел молча, уткнувшись в тарелку, ибо стоило ему вымолвить слово или громко рассмеяться, как жена бросала на него свирепый взгляд, означавший: "Не смей!" Слабохарактерный и мягкий человек, он был под башмаком у жены, и, вместо того чтобы называть ее по мужу - Гинка Генкова, люди его самого звали Генко Гинкин.
Рядом с ним сидел Нечо Пиронков, советник; он то и дело шептал что-то щегольски одетому Кириаку Стефчову, а тот поддакивал ему, не слушая, и, улыбаясь, поглядывал на дочь Юрдана Лалку. Однако он вскоре был наказан за невнимание к словам соседа: Нечо чокнулся с ним, и вино пролилось на белые брюки Стефчова.
Этот юноша (мы уже видели его у бея, и в дальнейшем он будет играть важную роль в нашем рассказе) был истинный чорбаджия по духу и воспитанию, а отец его был того же поля ягода, что и Юрдан Диамандиев. Молодой годами, Кириак Стефчов придерживался, однако, безнадежно устаревших взглядов; он не поддавался благородному влиянию новых, свободолюбивых идей. Понятно, что турки смотрели на Стефчова с одобрением, а молодежь, считавшая его турецким наушником, чуждалась его. Этому отчуждению способствовали и его надменный характер, злобная, завистливая душа и развращенное сердце. Но несмотря на это или, может быть, именно поэтому, чорбаджи Юрдан питал слабость к Стефчову и никогда не скрывал своего расположения к нему. Вот почему молва, обоснованно или необоснованно, прочила Стефчова Юрдану в зятья.
Со стола убрали и подали кофе; его разносила высокая румяная девушка в черном платье, на которую никто не обращал внимания. Начавшись за обедом, разговоры не прекращались, ибо тетка Гинка ловко умела поддерживать их своей неутомимой словоохотливостью. Вскоре разговор незаметно перешел на злобу дня - историю, случившуюся с доктором Соколовым. Эта тема сразу возбудила всеобщее внимание и внесла новое приятное оживление в послеобеденный отдых.
- А что же теперь делает докторша? - со смехом проговорила мать Серафима.
- Какая докторша? - спросила сватья.
- Неужто не понимаешь, сватья? Клеопатра, конечно.
- Давайте-ка навестим ее и надоумим послать письмо доктору; а то он небось тоже стосковался по своей хозяйке, - сказала тетка Гинка.
- Михалаки, - обратилась сватья к Алафранге, - что это за кличка - Клеопатра? Бабка Куна никак не может ее выговорить; все у нее не получается…
Михалаки нахмурился, глубокомысленно помолчал и, наконец, произнес, растягивая слова:
- Клеопатра - эллинское, сиречь греческое, имя. Клеопатра - значит: "плачет по… плачет о…".
- Плачет о докторе, попросту говоря, - сказал, ухмыляясь, Хаджи Смион и без всякой надобности полез в карман своего пиджака.
- Имя ничего не значит, - заметила госпожа Хаджи Ровоама. - А вот кто-то другой будет плакать о докторе еще горше, чем его Клеопатра.
И, наклонясь к Хаджи Смионовице и другой молодой женщине, монахиня прошептала им что-то. Все три засмеялись лукавым смехом, заразив остальных гостей.
- Ты только подумай, Гина! Неужто сама жена бея? - удивлялась Мичовица.
- Почему бы и нет? Волк и из стада овцу уведет, - сказала тетка Гинка.
И опять раздался взрыв смеха.
- Кириак, а что за бумаги нашли у Соколова? - спросил Юрдан, не понимавший, над чем смеются гости.
- Сплошную крамолу - от первого до последнего слова. Бей вызвал меня ночью и приказал сделать перевод. В этих листках написана такая чушь и льются такие помои, дядя Юрдан, каких и сумасшедшим не придумать. Листовка бухарестского комитета призывает нас к борьбе за освобождение, хотя бы ценой того, что все превратится в прах и пепел.
- Хоть подохни, но освободись, - заметил с издевкой Нечо Пиронков.
- Ну, конечно! Эти негодяи хотят все сжечь, превратить в прах и пепел; но чье добро, спрашивается? Чужое. Ведь у них самих ни кола, ни двора. В прах и пепел - легко сказать! Вот мерзавцы! - проговорил чорбаджи Юрдан сердито.
- Сущие разбойники, - добавил Хаджи Смион.
Дамянчо Григоров, с нетерпением ждавший случая рассказать какой-нибудь длинный анекдот, ухватился за последнее слово Хаджи Смиона и начал:
- Ты сказал, Хаджи, разбойники, а я подумал: разбойник разбойнику рознь… Мне как-то довелось выехать в Штип. Дело было в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году, тоже в мае месяце, но в субботу двадцать второго числа, в три часа ночи, в пасмурную погоду…
Тут Дамянчо рассказал очень длинную историю, в которой, кроме разбойников, фигурировали двое пашей, содержатель постоялого двора в Штипе, капитан греческого судна и сестра валашского князя Кузы.
Все очень внимательно слушали захватывающий рассказ Дамянчо, хоть не совсем верили ему, и с удовольствием прихлебывали кофе.
- Уж если они хотят сжигать все подряд, так и монастырь тоже спалят? - спросила мать Серафима.
- Чтоб их самих спалило огнем небесным! - пробурчала госпожа Хаджи Ровоама.
- Подумать только, - продолжал Стефчов, - ведь это прямо разврат! Распространять такие пакости! В молодых людях это убивает все хорошее; они становятся бездельниками, докатываются до виселицы. Взять хотя бы Соколова. Жаль парня, очень жаль!
- Да, очень жаль, - согласился Хаджи Смион. В разговор вмешался Михалаки Алафранга:
- А я еще вчера беседовал с доктором и понял, какие мысли у него на уме. Он сетовал, что нет у нас Любобратичей.
- Что же ты ему сказал?
- Сказал, что если нет Любобратичей, то есть висельники!
- Правильно, - проговорил Юрдан.
- А кто такие эти Любобратичи? - спросила любопытная сватья.
Генко Гинкин, который регулярно читал газету "Право" и был в курсе политических событий, раскрыл было рот, чтобы ответить, но тетка Гинка пронзила его взглядом и ответила сама:
- Любобратич - это вождь герцеговинцев, бабушка Дона. Эх, будь у нас здесь хоть один такой человек, как Любобратич… я бы стала его знаменосцем… и пошли бы мы резать турецкие головы, как капусту!
- Да, будь здесь хоть один такой, как Любобратич, все пошло бы по-другому… и я бы встал под его команду, - сказал Хаджи Смион.
Юрдан бросил на них строгий взгляд:
- Так и в шутку нельзя говорить, Гина. А ты, хаджи, тоже сболтнул лишнее. - И, повернувшись к Алафранге, Юрдан спросил: - Что теперь будет с доктором?
- По закону, - ответил Стефчов вместо Алафранги, - за посягательство на слугу султана полагается смертная казнь или! пожизненное заточение в Диарбекире.
И он окинул победоносным взглядом все общество.
- Поделом, - проворчала Хаджи Ровоама. - Ну что ему сделали монастыри? За что он хотел их сжечь?
- Сам виноват, - заметил советник Нечо. - Неспроста, видно, вчера была такая гроза.
- Нечо сказал "гроза" и напомнил мне один случай, - не преминул вставить свое слово Дамянчо Григоров. - Во время Крымской войны, как сейчас помню, отправились мы с Иваном Бошнаковым в Боснию, дня за два до зимнего Николы. Заночевали около Пирота, и вдруг началась гроза. Да какая гроза!..
И Дамянчо Григоров рассказал, как молния ударила в ореховое дерево, под которым сидели путники, зажгла его, убил пятьдесят овец и оторвала хвост у его гнедого коня, которого потом пришлось продать за бесценок.
Он рассказывал все это столь красноречиво и с такими подробностями, что публика внимательно выслушала всю историю с начала и до конца. Стефчов и советник Нечо, правда, переглянулись, насмешливо улыбаясь. Но Михалаки сидел все также важно, слегка наклонившись вперед, а Хаджи Смион раскрыл рот, пораженный сокрушительной силой Дамянчевой молнии, сверкавшей посреди зимы.
Пока Дамянчо рассказывал свою историю, тетка Гинка оглядывалась по сторонам, ища глазами Лалку.
- Рада, куда это Лалка запропастилась? Пойди-ка позови ее, - приказала Хаджи Ровоама молодой девушке в черном.