Век наш, пресытившись, должно быть, грубыми поделками патриотов- профессионалов, исполняется подозрений, едва учуяв героический дух. Меня уверяют, что духом этим проникнута "Песнь о моем Сиде", я явственно ощущаю его в строках "Энеиды" ("Сын, у меня учись храбрости и истинной твердости, у других - успеху"), в англосаксонской поэме "Битва при Мэлдоне" ("Копьями и древними мечами заплатит дань мой народ"), в "Песни о Роланде", у Виктора Гюго, у Уитмена и у Фолкнера ("лаванда, чей запах сильнее запаха лошадей и ярости"), в "Эпитафии войску наемников" Хаусмена и в "шести футах земли английской" "Хейм-скринглы". Бесхитростность историографа скрывает тонкую психологическую игру. Харальд притворяется, что не узнал брата, давая понять, что и тот должен поступить так же. Тости не предает брата, но не предаст и своего союзника, Харальд же готов простить Тости, но не намерен допустить вторжение норвежского короля, а потому действует вполне понятно. Вряд ли можно что-нибудь добавить к хитроумному его ответу: получить треть королевства, получить шесть футов земли.
Одно лишь поражает меня больше, чем поразительный ответ саксонского короля: то обстоятельство, что увековечил его слова исландец, человек, в жилах которого текла кровь побежденных. Как если бы некий карфагенянин донес до нас упоминание о подвиге Регула. Недаром пишет в своих "Gesta Danorum" Саксон Грамматик: "Для жителей Туле (Исландия) - истинное наслаждение изучать и записывать историю всех народов, и не менее славным почитают они возглашать о чужих совершенствах, нежели о своих собственных".
Не тот день, когда произнес саксонский король свои слова, но тот, когда враг увековечил их, являет собой веху в истории. Веху, провидящую то, что и теперь еще в будущем: забвение вражды кровей и наций, единение рода человеческого. Сила королевских слов - в питавшей их патриотической идее. Беспристрастный летописец, Снорри преодолевает эту идею, поднимаясь над ней.
Дань уважения врагу отдает и Лоуренс в последних главах "Seven Pillars of Wisdom". Восхищаясь мужеством немецкого отряда, он пишет: "Тогда, впервые в ту войну, я почувствовал гордость за людей, убивающих моих братьев". А потом добавляет: "They were glorious".
Буэнос-Айрес, 1952
Новое опровержение времени
Vor mir war keine Zeit, nach mir wird keine sein. Mit mir
gebiert sie sich, mit mir geht sie auch ein.
Daniel von Сzерко, "Sexcenta monodisticha sapientum", III (1655)
До меня времени не было, после меня - не будет,
Со мной оно рождается, о мной уходит.
Даниэль фон Чепко, "Шестьсот мудрых двустиший" (нем., лат.).
Несколько вводных слов
Попади это опровержение в печать в середине XVIII века, оно (или его заглавие) сохранилось бы в библиографиях по Юму и, возможно, даже удостоилось бы строки Гексли или Кемпа Смита. Напечатанное в 1947 году - после Бергсона - оно останется запоздалым доведением до абсурда идей последнего либо, что еще хуже, пустячной забавой аргентинца, балующегося метафизикой. Оба предположения правдоподобны и, скорей всего, верны; захоти я возразить, у меня в запасе, кроме начатков диалектики, ничего неожиданного нет. Изложенная здесь мысль стара, как стрела Зенона или колесница греческого царя в "Милиндапаньхе". Вся новизна (если это слово вообще уместно) - в том, что для доказательства взят классический инструментарий Беркли. Разумеется, у него (и следующего за ним Давида Юма) есть сотни пассажей, расходящихся с моим тезисом, а то и опровергающих его: тем не менее я продолжаю считать, что всего лишь сделал неизбежные выводы из их посылок.
Часть первая параграфа А написана в 1944 году и появилась в 115-м номере журнала "Юг"; параграф Б - ее вариант. Намеренно не сливаю их в одно: может быть, читая два близких текста, легче понять их непривычное содержание.
О заглавии. Понимаю, что оно - образец уродства, которое логики именуют "противоречием в терминах": упоминать о новом (равно как и о старом) опровержении времени значит определять его через то самое время, которое собираешься упразднить. Что ж, пусть эта легкая шутка останется свидетельством, что я нисколько не переоцениваю всех следующих ниже словесных проделок. Да и сам наш язык настолько пронизан и живет временем, что вряд ли на всех дальнейших страницах есть хоть фраза, его не требующая, а то и не порождающая.
Посвящаю эти упражнения моему предку, Хуану Крисостомо Лафинуру (1797–1824). Он подарил аргентинской словесности по крайней мере одну незабываемую пятистопную строку (ту или иную) и пытался перестроить преподавание философии, очистив ее от богословского налета и неся с кафедры принципы Локка и Кондильяка. Он умер в изгнании; ему, как любому из нас, выпало жить в неподходящее время.
Буэнос-Айрес, 23 декабря 1946 года
I
За годы, отданные литературе и (в какой-то мере) метафизическим тревогам, я не раз обдумывал или воображал некое опровержение времени, которому сам не верил, но которое посещало меня ночами и в томлении сумерек с призрачной убедительностью аксиомы. Подобное опровержение есть в любой моей книге. На него намекают "Эпитафия" и "Труко" из "Страсти к Буэнос-Айресу" (1923), о нем говорят некоторые страницы в "Эваристо Каррьего" (1930) и перепечатанный ниже рассказ "Чувство смерти". Ни один из перечисленных текстов меня не удовлетворяет, особенно - предпоследний, где слишком мало ясности и отчетливости, зато предостаточно загадок и пафоса. Надеюсь искупить их недочеты на сей раз.
К опровержению меня подталкивают две силы: идеализм Беркли и принцип так называемых незаметных восприятий у Лейбница.
Беркли ("Principles of Human Knowledge", 3) замечает: "Каждый согласится, что ни наших мыслей, ни страстей, ни созданных воображением картин не было бы без нашего сознания. Для меня столь же очевидно, что те или иные ощущения, либо, говоря по-другому, запечатленные чувствами образы, как их ни смешивай (то есть какие они предметы ни образуй), могут существовать только в воспринимающем их сознании… Я утверждаю, что вот этот стол существует, иными словами - что я вижу и касаюсь его. И если я утверждаю это, выйдя из комнаты, то имею в виду одно: будь я в комнате, я, несомненно, воспринимал бы его, либо это делал бы кто-то еще… Говорить же о каком-то абсолютном существовании неодушевленных предметов вне того, воспринимают их или нет, на мой взгляд, сущая бессмыслица. Их esse есть их регcipi, и существовать вне воспринимающего сознания для них совершенно невозможно". В параграфе 23-м он, предвидя возражения, добавляет: "Но ведь проще простого, скажете вы, вообразить себе деревья в саду или книги в кабинете, рядом с которыми нет никого, кто бы их воспринимал. Разумеется, это проще простого. Но разве вы при этом не вызвали в сознании образы, которые именуете "книгами" и "деревьями", не позаботившись в то же время вызвать образ того, кто их воспринимает? И разве вы сами в этот миг не представляли их себе? Но я и не отрицаю, что какие бы то ни было предметы могут существовать вне сознания". Впрочем, в параграфе шестом он уже заявлял: "Есть совершенно очевидные истины, достаточно только раскрыть глаза. И одна из важнейших - атом, что весь хор небес и убранство земли, одним словом, все, входящее в царственный строй Вселенной, не существует вне сознания; их бытие - это их восприятие, и вне мысли о них они либо вовсе не существуют, либо существуют в сознании Превечного Духа".
Таково, говоря словами основателя, учение идеалистов. Уяснить его нетрудно, сложнее удержать мысль в этих рамках. Уже Шопенгауэр допускает в своем пересказе непростительные ошибки. В первых же строках первой книги "Welt als Wille und Vorstellung", вышедшей, напомню, в 1819 году, он делает заявление, по его вине еще и сегодня приводящее любого в полное замешательство: "Мир - это мое представление. Всякому исповедующему эту истину совершенно ясно, что он не знает ни солнца, ни земли, а знает только свои видящие это солнце глаза и касающиеся этой земли руки". Иными словами, человеческие глаза и руки для идеалиста Шопенгауэра иллюзорны и призрачны куда меньше, нежели земля и солнце. В 1844 году он издает второй том. И в первой же его главе вновь допускает, а потому усугубляет прежнюю ошибку: он трактует мир как содержимое мысли и проводит черту между "миром в мозгу" и "миром вне мозга". Между тем Беркли уже в 1713 году устами Филонуса сказал: "Мозг, о котором ты говоришь, принадлежит чувственно воспринимаемому миру, а потому существует только в сознании. Тогда я хотел бы знать, как ты считаешь: разумно ли допустить, что в сознании есть такой образ или предмет, который дает начало всем другим? А если - да, то как бы ты объяснил происхождение самого этого изначального образа, самого мозга?" Предлагаю сравнить эту раздвоенность (или мозго-поглощенность) Шопенгауэра с монизмом Шпиллера. Последний ("The Mind of Man", гл. VIII, 1902) считает, что сетчатка и эпидерма, призванные объяснить сущность видимого и осязаемого, сами по себе, в свою очередь, составляют особые системы отсчета - осязания и зрения, так что окружающая нас ("объективно существующая") комната вовсе не превосходит размерами воображаемую ("существующую в уме") и даже не содержит ее: речь идет попросту о двух различных и независимых друг от друга системах зрения. Беркли ("Principles of Human Knowledge", 10 и 116) тоже отрицает существование первичных качеств - веса и протяженности, равно как и абсолютного пространства.
По Беркли, последовательность в существовании предметов, пусть даже никем на свете не воспринимаемую, воспринимает Бог; Юм - и это куда логичней - ее отрицает ("Treatise of Human Nature", I, 4, 2). Беркли исходит из целостной личности, поскольку "я не свожусь к мыслям, я - нечто иное: деятельное начало мысли" ("Dialogues", 3); скептик Юм опровергает это, видя в каждом из нас "связку или пучок ощущений, сменяющих друг друга с непостижимой быстротой" (цит. соч., 1,4, 6). Оба утверждают наличие времени, но для Беркли оно - "последовательность мыслей, единообразная для всех и соприродная всем" ("Principles…", 68), для Юма же - "череда неразрывных мгновений" (цит. соч., I, 2, 2).
Я сводил воедино цитаты из апостолов идеализма, транжирил их общепризнанные пассажи, повторялся и разжевывал, не щадил Шопенгауэра (неблагодарный!), и все это лишь для того, чтобы читатель почувствовал, как зыбок мир мысли. Мир мимолетных впечатлений, мир вне духа и плоти, ни объективный, ни субъективный, мир без непогрешимо выстроенного пространства, мир, сотканный из времени, абсолютного и единого времени Первоначал, неисчерпаемый лабиринт, хаос, сон. К такому, почти полному, распаду пришел Давид Юм.
Приняв доводы идеализма, он понял, что возможен (и даже неизбежен) следующий шаг. Для Юма говорить о форме или цвете луны - неточность: форма, цвет и есть луна; столь же незаконно говорить о впечатлениях, воспринимаемых разумом, поскольку разум и есть вереница впечатлений. Картезианское "мыслю, следовательно, существую" вовсе не очевидно, ведь глагол "мыслю" уже подразумевает наличие "я", а его еще нужно доказать. Лихтенберг в XVIII веке предложил вместо "мыслю" безличный оборот "мыслится", что-то вроде "льет" или "светает". Подчеркну еще раз: за масками нет никакого скрытого "я", руководящего нашими действиями и вбирающего впечатления; мы сами - всего лишь последовательность этих воображаемых действий и неуловимых впечатлений. Я сказал - последовательность? Но поскольку дух и материя в их протяженности отвергнуты, а тем самым отвергнуто и пространство, то я не уверен, имеем ли мы право говорить о протяженности времени. Представим себе один-единственный миг в настоящем. Гекльберри Финн просыпается ночью посреди Миссисипи; плот, отрезанный темнотой, плывет по течению; на реке свежо. Гекльберри Финн на секунду узнает мягкий бег неутомимой воды, беззаботно разлепляет глаза, видит смутные мириады звезд, зыбкие очертания деревьев и снова ныряет в беспамятство сна, как в темную воду.
Для метафизики идеалистов приписывать этим впечатлениям какое бы то ни было содержание - физическое ли, считая их объектом, либо духовное, именуя субъектом, - дикость и бессмыслица; на мой взгляд, с таким же основанием можно утверждать, что они - точки в ряду, ни начала, ни конца которого мы не знаем. Соединять реку и берег, увиденные Геком, с понятием о другой реке в других берегах, прибавлять к этой воспринимаемой напрямую канве впечатлений еще что-то - для идеалиста неоправданная вольность. По-моему, столь же неоправданно примешивать к ним хронологию, скажем, ссылаться на то, что описанный случай имел место ночью 7 июня 1849 года, между десятью и одиннадцатью минутами пятого. Другими словами, опираясь на доводы идеалистов, я отрицаю именно тот бесконечный временной ряд, который подразумевает идеализм. Юм отрицал абсолютное пространство, где каждому предмету отведено свое место; я - единое время, связующее все события в одну цепь. Но, отрицая последовательность, трудно отстаивать одновременность.
Если я в целом отрицаю последовательность, то ровно так же отрицаю в целом и одновременность. Влюбленный, думающий: "Я был счастлив и уверен в подруге, а она тем временем меня обманывала", - обманывает себя сам. Если любое наше переживание абсолютно, счастье и обман не одновременны, а раскрывший обман попросту переживает другое состояние, которое не может повлиять на так называемые прежние, - разве что на память о них. Сегодняшние невзгоды так же реальны, как и вчерашние радости. Подберу пример поконкретнее. В первые дни августа 1824 года атака эскадрона перуанских гусар во главе с капитаном Исидоро Суаресом решила победный исход боя за Хунин; в те же первые дни августа 1824 года Де Куинси опубликовал свою диатрибу против "Wilhelm Meisters "ehrjahre"".
Эти события, ставшие одновременными сегодня, вовсе не были таковыми для их героев, скончавшихся, один в Монтевидео, другой в Эдинбурге, знать не зная друг о друге… Каждый миг - сам по себе. И месть, и милость, и застенки, и даже забвение не в силах перекроить несокрушимое прошлое. Точно так же не помогут надежда и страх, которые перекладываешь на завтра, иначе говоря - на события, ожидающие уже не тебя, замурованного в микроскопическом настоящем. Считают, что настоящее - specious present психологов - длится секунду, а то и долю секунды; такова протяженность мировой истории. Лучше сказать, никакой истории нет, как нет ни человеческой жизни, ни даже одной из ее ночей; существует лишь каждый прожитый миг, а не воображаемая связь между ними. Мирозданье, вмещающее все события на свете, - такое же вымышленное множество, как все кони (сколько их было: один, несколько, ни одного?), которые приходили на ум Шекспиру между 1592 и 1594 годами. И еще одно. Если время - это процесс, протекающий в сознании, то как оно может быть общим для тысяч людей, да просто для двоих?