Я шел через пустырь по шпалам между трамвайными рельсами и, не доходя вокзала, свернул на большак. За городом повеяло холодком и полынными запахами скрытых в темноте пространств, а под ногами была мягкая пыль степной дороги. За соляными промыслами – я прошел над ними стороной – меня догнала машина. Впереди обозначилась дорога и кусты полыни на обочинах. Грузовик проехал, ослепив меня светом фар, и остановился. Из кабины вышел шофер-красноармеец, спросил:
– Далеко?
– В колхоз "Рот Фронт".
– К соседям. Садись, подвезу.
С другой стороны кабины тоже кто-то вышел, хлопнув дверцей. На землю полилась струя. Шофер спросил:
– Куревом не богат?
Я уже был в кузове и, перегнувшись через борт, протянул пачку папирос.
– Возьмите. – Он не сразу нашел в темноте мою руку. Когда он зажег спичку, то приподнял ее.
– Немец? – спросил он.
– Нет, русский.
– Я и смотрю: на немца не похож.
Захлопнулась дверца, и тот, кто сел в кабину, сказал:
– Поехали.
Машина тронулась. Кроме меня, в кузове еще кто-то был. Я присел в углу, хоронясь от ветра. Городские огни мерцали по горизонту, все ниже припадая к земле. Я дремал, просыпался, снова дремал. Черная степь отделилась от посветлевшего неба. В кузове, головами к кабине, спали красноармейцы. Они накрылись с головой, и из-под шинелей торчали сапоги. Я проснулся от тишины. Грузовик стоял на берегу лимана, у развилки дорог. Ветер валил зеленый камыш, и все озеро было покрыто белыми гребнями. Красноармейцы сидели, прислонясь спиной к кабине. Лица у них были хмурые и помятые. Шофер стоял на подножке и заглядывал в кузов.
– Сойдешь или дальше поедем? – спросил он.
Я спрыгнул на дорогу и осел на занемевшие ноги. Я достал папиросы и протянул их шоферу.
– Берите всю пачку, – сказал я.
– А сам?
– Я не курю, балуюсь.
– Баловаться не надо. – Шофер засмеялся, прикурил, хоронясь от ветра, дал закурить тому, кто сидел в кабине, потом кинул пачку в кузов. – Кури, артиллерия.
Грузовик поехал вдоль озера. Солнце поднялось. Я шел, согреваясь на ходу, и, когда подходил к свекловичному полю, было уже жарко. Мальчишки и девчонки в трусах работали на дальнем конце поля. Они медленно, изломанной цепью продвигались от дороги к противоположному краю, и там, где они прошли, обнажились борозды серой горячей земли. Я сразу увидел Инку: она отстала от цепи метров на тридцать. Я свернул с дороги и пошел по мягкой борозде. Инка оглянулась. Она села на землю и прикрыла глаза рукой, как будто испугалась, что я ее ударю. Но она, конечно, не испугалась. Она просто плакала, и на ее похудевшем, запыленном и обветренном лице слезы оставляли дорожки: одни подсохли, другие были еще влажные. Я взял Инкину руку и отвел ее от лица.
– Инка, не надо. Что с тобой?
Инка начала всхлипывать.
– Почему вы не приехали? Вы же обещали приехать. Я же вам поверила. Ну почему вы не приехали? Почему?
– Девочка моя, я же приехал. Ты знаешь, я вышел из города пешком. Но мне повезло: попалась попутная машина. – Наверно, я зря сказал "девочка", потому что Инка заплакала еще сильнее. Я сидел перед ней на корточках и совсем растерялся. Кое-кто из ребят уже оглядывался на нас.
– Инка, ну не надо. Перестань реветь. Когда ты плачешь, мне хочется повеситься.
– Я тоже хочу повеситься, – сказала Инка. – Каждый вечер меня ругают за то, что я не выполняю норму. Что я, нарочно ее не выполняю? Нарочно? – Инка концом платка, завязанным на подбородке, вытерла глаза.
– Никто тебя сегодня ругать не будет. Я уеду вечерним поездом, а до этого времени мы выполним две нормы. Вот посмотришь. – Я уже, присев на корточки, полол. – Пройди вперед, – сказал я. – Не очень спеши. Когда я буду догонять, снова отойдешь.
Дул ветер, влажный и горячий. Он дул с моря, и слышен был шум наката.
– Я лучше повернусь к тебе лицом, – сказала Инка.
Я сам этого хотел, но не решался об этом сказать.
– Бери сорняк ближе к корню, – сказал я. – Не тяни в сторону, а дергай рывком.
– Я дергаю. Верх отрывается, а корни остаются. Так же нельзя?
– А ты поглубже всовывай пальцы. Смотри: раз – и все, раз – и все...
Я полол быстро, и вместе с корнями выворачивалась чуть влажная земля. Ее хорошо было заметно на быстро подсыхавшей борозде. Если смотришь назад, то кажется, что прошел очень мало. Лучше назад не смотреть. Вперед тоже не надо смотреть, потому что тогда кажется, будто край поля совсем не приближается. Надо полоть и полоть и стараться думать о чем-нибудь приятном. Я объяснял Инке этот нехитрый секрет изнурительной и кропотливой работы. Я смотрел время от времени на Инку и видел ее босые, голые ноги в земляных подтеках и потный живот. Когда я смотрел, Инка отворачивалась, а когда догонял ее, Инка вставала и уходила подальше, вперед.
– Ты пропалывай две грядки, а я буду полоть одну, – сказала она и перешла на грядку слева от меня.
Она все время немного отставала. Чтобы ей было легче, я стал прихватывать третью грядку, но Инка все равно отставала. Тогда я понял, что она просто не хочет, чтобы я на нее смотрел.
– Хочешь пить? – спросила Инка. – В поле полагается три кружки воды, а я еще ни одной не пила. Хочешь?
– Сначала перегоним ребят, – сказал я.
Мы перегнали, и Инка ушла за водой. Слева от Инкиных борозд полола Рая.
– Очень красиво лодырей поощрять, – сказала она.
– Ты что-нибудь о товарищеской помощи слышала? Нет? Юркина недоработка.
– Без намеков, пожалуйста. При чем тут Юрка?
– Ну как тебе сказать? Все-таки секретарь.
– Набаловали ее. Принцесса какая-то.
Я ничего не ответил. Я полол. Рая поговорила в свое удовольствие и тоже замолчала. Вернулась Инка. Лицо у нее было в мелких капельках пота. Она протянула мне бутылку с водой.
– Забыл предупредить: не стоит пить на жаре. Все равно не напьешься. – Я прополоскал рот и вернул Инке бутылку.
– Ты правда не будешь больше пить? Тогда я выпью, – сказала Инка.
– Не надо.
– Но я хочу.
Пока Инка ходила за водой, я намного обогнал Раю. Мы были шагов на двадцать впереди цепи. Рая у нас за спиной подошла к нашим бороздам.
– Что ей надо? – спросила Инка.
– Общественная инспекция. Не обращай внимания.
Небо затягивало белесой пеленой, и день стоял не особенно яркий. Но все равно было жарко. У меня гудело в голове: наверное, от бессонницы. Даже близость Инки не очень меня волновала.
– Почему не пришли на косу, как обещали? – спросила Инка.
– Нам запретили отлучаться из города. Я никому не сказал, что пошел к тебе. Надо было на другой день прийти. Но я думал: скажут об отъезде и у нас еще останется в запасе несколько дней.
– А сейчас не останется? – спросила Инка.
– Не знаю. Нам еще ничего не сказали. Ты больше не злишься?
– Я и раньше не злилась.
– Когда раньше? – спросил я и понял, что вопрос прозвучал двусмысленно.
Инка ничего не ответила. Подошел Юрка.
– Сашка звонил, – сказал он. – К часу будь на косе. Они придут за тобой на яхте.
– Что случилось?
– Завтра уезжаете.
– Юра, Инка проводит меня на косу.
– Она же нормы не выполняет.
– Сегодня выполнит. Понимаешь? Это моя просьба.
– Не знаю, что тебе сказать. Ребята будут недовольны.
– Ребята даже внимания не обратят. Не надо их только настраивать.
Инка смотрела на Юрку полными слез глазами, и глаза у нее были злые. Я спросил у Юрки, который час.
– Около двенадцати. В полпервого будет сигнал на обед.
– Он сам работает? – спросил я, когда Юрка попрощался со мной и ушел.
– Первый день работал, – ответила Инка.
– Сашка бы сказал: хорошенького секретаря я навязал на вашу голову.
Инка ничего не ответила. Я полол, и у меня дрожали руки: завтра в это время меня уже не будет в городе, а оттуда, где я буду, так просто не придешь к Инке. Возле риги горнист протрубил сигнал. До края поля оставалось метров пять.
– Мне пора. Дополешь, когда вернешься, – сказал я.
– Дополю, – сказала Инка. От ее покорности мне стало не по себе.
Мы вышли на дорогу к станции. До моря было километра два. Мне очень мешало то, что Инка была в трусах и лифчике. По-моему, ей это тоже мешало. Мы шли посредине дороги и не смотрели друг на друга.
– Инка, не обращай ни на что внимания. Работай, как я тебе говорил, и все.
– Я так и делаю.
– И не надо об этом думать.
– Я об этом совсем не думаю.
На косе волны выносило к самой дороге, и брызги прибили дорожную пыль. Берег стал плоским и кипел в водовороте пены и волн. Инка сошла с дороги и села под кустом спиной к песчаной гряде. Я остался на дороге и тоже сел.
– Они не смогут подойти к берегу, – сказала Инка.
– Я выплыву к ним.
Море ревело. Ветер стер с неба белесую пелену. Нам приходилось напрягать голос, чтобы слышать друг друга.
– Почему нельзя вернуться вечерним поездом? Ехать же завтра, – сказала Инка.
– Не знаю. Наверно, нельзя. Они бы не пошли в такую погоду на яхте.
– Ты обо мне думал? – спросила Инка.
– Все время. Я потому и пришел.
– Что ты обо мне думал?
– Не надо. Инка. Об этом все равно не расскажешь. Я тебе напишу.
Инка обнимала руками тесно сдвинутые колени, и ноги зарылись по щиколотку в песок. Она сидела, подтянув колени к груди, и, положив на них голову, смотрела на меня, а я на нее. На таком расстоянии я мог смотреть на нее. Я встал. Зачем? До сих пор не могу этого понять. Встал, не думая.
– Вон парус, – быстро сказала Инка и протянула палец.
Там, куда она показывала, никакого паруса не было и не могло быть. При такой волне можно было идти за ней или против нее, но не бортом к ней. Но это неважно: парус был. Короткие волны с белыми гривами вспухали до самого горизонта, и над ними взлетал грязно-серый треугольник паруса.
– Идут, – сказал я и оглянулся.
Инка сидела, спрятав лицо в ладони. Я посмотрел на море. Яхта шла по касательной к берегу под грот-парусом, наполненным в четверть ветра. Так и надо было идти. Наверно, на руле сидел Витька. Через десять минут такого хода надо было делать поворот, чтобы яхту не выбросило на берег. Я снял рубаху, и помахал ею над головой, и снова ее надел. Потом оглянулся. Инка не поднимала головы. Я сошел с дороги. Шагах в двух передо мной с грохотом рассыпалась волна. Пенистая волна, смешанная с песком, захлестнула мои ноги. Вода схлынула, вырывая у меня из-под ног песок, и я побежал. Навстречу мне неслась полутораметровая волна, и на уровне моих глаз просвечивал на солнце ее мутно-зеленый гребень. Я упал головой вперед и прижался грудью к мокрому песку, крестом распластав руки. Волна прошла надо мной, приподняв меня. Я вскочил и побежал, и схлынувшая вода ударила меня по ногам, и я снова лег, и новая волна прошла через меня, и я снова, вскочив, бежал, оглохнув от рева, навстречу мутно-зеленой стене. Только раз я не успел вовремя поднырнуть под волну, но это уже было у самого края берега. Волна толкнула меня в грудь, приподняла и опрокинула, и схлынувшей водой меня вынесло в море. Меня подняло на волну, и, падая вниз, я увидел яхту: Сашка упирался ногой в палубу, одной рукой обнимал мачту, а в другой держал канат. Он смотрел на меня, выжидая удобный для броска момент. Я изо всех сил старался держаться на одном месте лицом к яхте, чтобы не прозевать, когда Сашка бросит мне конец. Он бросил, когда меня подняло на волну. Я поймал канат, на какое-то мгновение повиснув в воздухе, потом подтянулся к борту, волна приподняла меня, и я свалился на палубу. Сашка нагнулся ко мне, и я близко увидел его озабоченные глаза.
Яхта уходила от берега. Инка стояла на берегу. Берег поднялся вместе с ней, опал и снова поднялся. Сашка показал на мои ноги: только на правой была туфля. Я снял ее и бросил в море. Носков на мне не было. Я носил летом носки в особо торжественных случаях.
Я пробрался на корму и сменил Витьку. Он помахал в воздухе затекшей рукой и стал ее растирать. Я поднял грот. Волны били в правую скулу, и яхту заливали брызги. Море ревело, и нельзя было разговаривать. Хорошо, когда брызги падают в лицо. И нельзя разговаривать, потому что тогда не видно, что человек плачет.
Мы ушли в открытое море и на траверзе маяка повернули в порт. Берег и город состояли из трех цветов: белого, желтого и зеленого. Я и Витька за три часа хода несколько раз менялись местами, и все равно у нас задеревенела правая рука, которой приходилось выбирать шкот. Сашку в такую погоду нельзя было пускать на руль, потому что он плохо чувствовал парус. Когда открылся порт, я сменил Витьку на руле. Мы пронеслись сквозь строй военных кораблей и только тогда поняли, с какой скоростью шла яхта. Сигнальщик на баке линкора "Парижская коммуна" просемафорил флажками: желаю благополучно причалить. Идти к причалам нечего было и думать. Даже баркасы отвели от них, и они дергались на якорях. Я решил выброситься на берег и показал рукой, где буду выбрасываться. Витька сидел рядом со мной и на всякий случай держал наготове якорь. Сашка присел в носовой части с буксирным концом. На берегу стоял Павел и с ним человек пять. Я разогнал яхту и перед самым берегом сбил парус. Сашка метнул канат. Павел поймал его и стал быстро выбирать. Яхта на волне вылетела на берег и зарылась килем в сухой песок. Мы сошли на берег. Перед глазами у меня все качалось, и земля уходила из-под ног. Подошел Павел. Он нагнулся ко мне и прокричал:
– С вас пол-литра, профессора.
Меня мутило, и я ушел в кусты. Потом в кусты поочередно ходили Витька и Сашка.
– Идиот, несчастный идиот! Почему ты не предупредил нас, что идешь к Инке? – спросил Сашка, когда мы вышли из порта.
– Сашка, не приставай, – сказал Витька.
– Мотайте быстрей в военкомат, – сказал Павел.
Он вышел из ворот порта вместе с нами, и я только сейчас заметил, что он в своем выходном костюме и слегка пьян.
Мы пришли в военкомат с зелеными лицами. Лейтенант Мирошниченко посмотрел на часы, сказал:
– Посадить бы вас суток на десять. Расписывайтесь.
Я расписался в каких-то двух книгах и сам не знал, за что расписываюсь. Сашка получил железнодорожный литер, направление и деньги. А я и Витька только направление.
– Проездные документы и кормовые у Переверзева, – сказал лейтенант. Потом он долго смотрел на нас. – Начальству виднее. Может быть, что-то из вас и получится, – сказал он.
– Можно идти? – спросил я.
– Идите. На вокзале быть ровно в десять ноль-ноль. Поезд из-за вас задерживать не будут.
Мы прошли по пустому и гулкому коридору. Рабочий день в военкомате кончился, и никого, кроме дежурного, не было. Он проводил нас во двор и запер дверь.
XIV
Все, что я брал с собой: пара белья, ложка, кружка, носки, – все поместилось в старом мамином портфеле.
– Это несерьезно. Неужели больше ничего не надо брать? – спросила мама.
– Тут же все сказано. Проверяй: "Пара нательного белья, верхняя одежда, носки (или портянки), кружка, ложка", – читал я.
Я сидел на диване и держал в руках отпечатанную на машинке бумагу. Бумага называлась "Предписание". Мне, Белову Владимиру Алексеевичу, предлагалось явиться в распоряжение начальника Краснознаменного училища имени Склянского не позднее 28 июня 1936 года, по адресу: город Ленинград, улица Третьего июля, дом № 21. А потом шел перечень вещей, которые я должен был с собой взять.
– Верхняя одежда – это пальто, – сказала мама. – Я в этом уверена.
– Кто же носит пальто в июне?
– Не знаю, не знаю. Ты должен был уточнить в военкомате, – Мама смотрела через стол на ворох моих вещей, сброшенных на кровать, и нижняя губа ее прикрывала верхнюю.
Мама встала и вышла на кухню вскипятить чай и приготовить ужин. Я подумал, что должен пойти ей помочь, но у меня не было сил встать с дивана. Я сел поудобнее и вытянул ноги. Примус то начинал шуметь, то вспыхивал и умолкал: наверно, засорилась головка. Надо мной навис мутно-зеленый гребень волны. Рядом стояла Инка и советовала:
"Володя, ударь ее ногой, ударь".
"В нашем положении самое верное удрать", – ответил я. Инка засмеялась, и мы побежали по дороге. Мы бежали и смеялись, а волна гналась за нами, и ее мутно-зеленый гребень просвечивал на солнце. Мы бы от нее убежали. Но на дорогу вышел Юрка.
"Ребята трудятся, а вы развлекаетесь", – сказал он. Волна обрушилась на Инку, сбила с ног и вместе с песком и пеной понесла в море.
Я вытер рукой вспотевший лоб. По-моему, я проснулся от страха. А может быть, меня разбудила мама. Она стояла около меня и держала в руках чайник и сковородку.
– Маленьким тебя невозможно было уложить спать, – сказала мама. – Ты кричал, смеялся, носился по комнатам. Потом становилось тихо. Тебя находили спящим под столом, под кроватью, где угодно, только не в постели. Уложить тебя вовремя в постель удавалось одному папе. Ты, конечно, ничего этого не помнишь?
– Не помню.
За ужином мама сказала:
– Ты удивительно становишься похожим на папу. Я рада, что ты идешь в армию. Тебе не хватает мужественности.
– Ты осуждаешь папу?
– Это твои сестры выдумали. Как я могу его осуждать? Ведь он твой отец. Но мне было с ним тяжело. Володя, ты должен обещать мне не пить.
– Не беспокойся: пьяницей я не буду.
– Твой папа очень сильно пил. Иногда это передается по наследству.
– Мама, кто был мужчина, который жил с нами, и где он?
– Разве ты его помнишь?
– Плохо, но помню. Тебе неприятно о нем говорить? Тогда не надо.
– Нет, почему же. Тот человек был самой большой моей ошибкой перед партией и перед вами. Я никогда не боялась в этом признаться. Но то была моя ошибка. К вам она не имеет никакого отношения. Понимаешь?
– Кто он такой?
– Упорный и убежденный троцкист. Когда я это поняла, я его выгнала.
– А где он сейчас?
– Неважно. Он не имеет к вам никакого отношения. У тебя был отец – слабый, но честный человек, и есть я. А тот не имеет к тебе никакого отношения.
– Ляжем спать? – спросил я. – Я тебе помогу убрать со стола и ляжем.
– Не надо ничего убирать. Ложись. Завтра все равно нечего будет делать.
Потом я лежал в кровати, а мама на диване пришивала к поясу брюк внутренний карман с деньгами.
– В кошельке у тебя будет двадцать пять рублей. На дорогу достаточно, – сказала она. – А эти сто разменяешь в Ленинграде. Не раньше. Еды я тебе не даю: в поезде есть вагон-ресторан.
– Нам в военкомате дали кормовые деньги, но я не знаю сколько. Они у Алеши Переверзева, – сказал я.
– Тем более эти сто рублей тебе не скоро понадобятся.
Пока мама была в комнате, я старался не заснуть.
– Во сколько у тебя завтра бюро?
– В десять часов.
– Военные говорят – десять ноль-ноль. Нельзя попросить, чтобы твой вопрос разбирали последним?
– Я так и сделаю. Договорюсь и приеду на вокзал. – Мама повесила на стул брюки, сказала: – Так мы хранили до революции партийные документы.
– Куда же ты подшивала внутренний карман?
Мама покраснела и засмеялась.
– Спи, – сказала она.