На нахала зашикали, нахала вывели, публика устроила обиженной певице шумную овацию, и сама она в совершенстве сумела сделать bonne mine au mauvais jeu. Ho в партере, за кулисами, в уборных пошли смешки, распивочные листки мелкой прессы разгласили эти смешки с вариантами и прибавлениями. Светлицкая все видела, все слышала, все понимала и сгорала бешенством в своем глубоком, темном сердце, и носила ласковую, скептическую улыбку, которая привлекла к ней симпатию Н - ы и положила начало ее карьере, на красиво накрашенных губах странного, чувственного рта своего, в самом деле, отемненного уже усиками, хотя она их и тщательно уничтожала. В другой раз случилось еще хуже. Для масляничного "утренника" Светлицкая пела пажа Урбана в "Гугенотах" и - когда передала Раулю письмо от Маргариты Наваррской - в одной из лож бенуара возвысился мягкий, наивный, детский голосок:
- Мама, зачем пришел этот толстый почтальон?
Театр, что называется, грохнул. Постаралась - и удалось ей! - рассмеяться и сама Светлицкая на сцене. Но баритон Тунисов, певший Невера и стоявший тогда рядом с нею, уверял потом, что никогда не забудет взгляда, который Светлицкая послала в сторону дерзкой ложи:
- Тут только я понял, какой омут у нее в душе! А в следующий момент уже улыбалась…
А Светлицкая после спектакля очень старательно разузнала, кто занимал ложу, нашла адрес, добыла чрез прислугу имя ребенка и отправила ему огромнейшую коробку конфет: "Маленькому критику Фофочке от толстого почтальона…" Сконфуженная мать, очень богатая купчиха из самой что ни есть высшей коммерческой аристократии, приехала благодарить, извиняться, объясняться. Рассталась - очарованная, первым другом. В настоящее время у Светлицкой учатся петь две ее дочери - бледные, тощие, выродившиеся барышни, с мечтательными глазами в непроходящей синеве. Они окружены портретами своей профессорши, носят миниатюры Светлицкой в медальонах, только и говорят, что о Светлицкой, об ее доброте, обаянии, голосе, школе, очень часто ссорятся между собою, ревнуя, с которою из двух сестер Светлицкая ласковее, а когда она с ними строга, плачут нервно и глупо. Мать дочерних восторгов давно уже не разделяет и втихомолку часто твердит:
- Связал же нас черт с этою ведьмою! Вечно из-за нее весь дом вверх дном! Приворотным зельем, что ли, она их спаивает?
Но прервать уроков, которые так экзальтируют Мумочку и Мимочку, не смеет, ибо, во-первых, Мумочка и Мимочка командуют матерью как хотят, а во-вторых, всему городу известно, что Мумочка сгорает завистью к Мимочке, потому что Мимочка уже травилась однажды нашатырным спиртом, а Мумочка еще нет и - нетерпеливо ищет случая попробовать. Что касается критика Фофочки, он по-прежнему находит, что "тетя - толстый почтальон", и решительно без всяких видимых причин, просто по инстинкту терпеть ее не может.
Итак, Светлицкая сама знает, что мужские роли для нее уже закрыты природою. Если распоряжение Савицкой взбесило ее, то - главным образом за то: как сама не догадалась отказаться? допустила себя до того, что чужая, властная и неприязненная рука взяла да и переставила тебя с места на место просто, молчаливо, оскорбительно, как пешку в шахматной игре, как стул на проходе? И - еще одно. Подозрительной и наедине с собою всегда мрачной Светлицкой чудился в поведении Елены Сергеевны какой-то задний, обидный смысл издавна подготовленного оскорбления. Часто в бессонные ночи лежа на пышных подушках, угрюмо смотрела она в черную тьму черными глазами и вспоминала ту брезгливую холодность, которой Снегурочка-Савицкая не трудилась даже и скрывать, когда Светлицкой случалось петь с нею Леля. Руку подаст - точно тряпку бросит; смотрит по роли в лицо, но таким взглядом, пустым и безразличным, будто она одна на сцене и пред нею нет никого; в любовных диалогах судорожною дрожью сводит ей плечи тайное отвращение…
- Погоди же ты ужо, Несмеяна-Царевна! Погоди!..
И под кровом темных, злобных ночей гневным жаром ходило и напрягалось тучное, мощное, точно из железа сколоченное тело, и прочным мщением разгоралась дикая, порочная душа.
Петь Светлицкой Елена Сергеевна не давала, но из труппы ее не отпускала. Вражда враждою, но Светлицкая, хоть и на закате, все еще лучшее контральто в России; подарить ее голос и искусство какому-нибудь конкурирующему театру - себе дороже. Попробовала было Светлицкая почву - заговорила о переходе на казенную сцену. Встретила изумленные глаза.
- Бог с вами, Александра Викентьевна! Чем вы недовольны? За что?
- Мне у вас делать нечего!
- Сезон на сезон не приходится. Сегодня - нечего делать, завтра - будет что.
- Но я от скуки умираю! Я практику сцены теряю! У меня голос застаивается!
- Боже мой, какие странные вещи вы говорите! Будто вы - дебютантка, нуждающаяся в практике! Подумаешь, не напелись мы с вами на своем веку!
- Напелись ли, не напелись ли, милая Елена Сергеевна, но ведь петь-то и вы еще хотите, - не правда ли?
- Хочу, - спокойно согласилась Савицкая.
- Так почему же и мне не хотеть?
Директриса на прямой вызов Светлицкой вооружилась всем своим ясным холодом.
- Кто же вас убеждает, чтобы вы не хотели петь? И надо хотеть, и будете петь, когда потребуется…
- А сейчас не требуется? Покорно благодарю!
- Тут нечем обижаться. Вы видите, как слагается репертуар.
- Да что репертуар, дорогая Елена Сергеевна! Репертуар - дело дирекции, а дирекция - вы!.. Нет, как вам угодно, а я возьму ангажемент… Меня Церетели в Харьков зовет, Лубковская в Одессу…
- Я не имею ничего против того, чтобы мои артисты гастролировали, когда свободны, но - брать ангажемент?! У нас с вами - пожизненный контракт.
- Ну полно вам, ангел мой Елена Сергеевна! Что же вы с меня - неустойку, что ли, требовать станете?
Директриса бесстрастно смотрела вдаль, мимо ее раздосадованного, возбужденного, насильственно улыбающегося лица, шевелила бумагами на столе и мерно говорила:
- Неустойки с вас я требовать не буду, но - выгодно ли вам уходить от меня, это размыслить - ваше дело.
Светлицкая понимала очень ясно, что скрывалось под этими словами: "Любезная моя, не пугай: ты сама хорошо знаешь, что тебя для сцены хватит еще года на два, много на три, да и то, если будешь петь редко, в парадные спектакли. Как постоянная рабочая сила, ты ни одному антрепренеру уже не выгодна, а с гастролями при ограниченном репертуаре очень скоро приешься и потеряешь цену. Контральто сборов не делают. Они - красота и сила ансамбля. За два, за три года ты, быть может, заработаешь тысяч сорок рублей, которые и проживешь. А дальше - у тебя ни гроша, и придется тебе ко мне стучаться: возьми меня к себе на пропитание. А я уже не возьму. И выходит, что за удовольствие нескольких новых успехов продашь ты глупее глупого превосходнейшую богадельню с пенсией на дожитие. Сиди-ка ты смирно на старушечьем положении, делай, что велят, и помни, что не мы в тебе, а ты в нас нуждаешься".
И, оценивая все эти логические и, к сожалению своему, неотразимые доводы, Светлицкая даже глаза закрывала, чтобы не выдать омрачавшей их злобы.
- Бог с вами, Леля! - говорила она плаксиво и сантиментально. - Обижаете вы меня!
- Бог с вами, Саня! - с неуловимым оттенком насмешки возражала директриса. - За что мне вас обижать?
- Уж не знаю, за что, а только поступаете со мною не по-дружески.
- Милая Саня! Дружба дружбою, служба - службою.
- Я задохнусь от безделья, и моя смерть падет на вашу голову.
- Сохрани Бог, чтобы случилось такое несчастье! Нам потерять вас?! Ни за что!
- Дела, милая Леля! Дайте мне дёла! Ну хоть маленького, хоть капелюсенького дела! Не привыкла я жить без дела, не могу!
- Но, милая Саня, у вас же так хорошо идет ваша педагогическая работа?! Вы имеете столько учениц, и все они так вас любят…
Эти слова опять коробили Светлицкую, как злой намек, потому что о школе ее ходили по городу странные и не совсем не справедливые сплетни. Она удерживала готовый сорваться с языка резкий ответ, вздыхала, закрывала глаза.
- Да, конечно… Но - ах, Леля! Профессорствовать - это для певицы с известностью значит сознавать себя старухою… А в старухи мне еще ужасно как не хочется!
Сердце хочет наслаждений,
Сердце просится любить? -
насмешливо напевала ей Елена Сергеевна из "Русалки". - Ну вот и спойте в следующий четверг Княгиню… покажите всем молодым, что такое - настоящий-то темперамент.
- Ах какая вы злая!.. А, в самом деле, в четверг - "Русалка", и я занята в Княгине? Правда?
- Как то, что солнце светит.
И Светлицкая уходила, и довольная, и униженная подачкою, свысока брошенною ее самолюбию. Дома - радость стихала, унижение вырастало, мрачные мысли брали верх…
И опять тяжело ворочалось в темной бессонной ночи по кровати тучное, жаркое, железное тело, и искусанные, гневные губы шептали:
- Погоди, Несмеяна-Царевна! Погоди!
При всех странностях, какие молва приписывала преподаванию Светлицкой, учила она недурно. Хотя Рахе, фанатик классицизма, и уверял, будто Светлицкой надо законом воспретить, чтобы не учила пению, тем не менее даже в труппе Савицкой было уже несколько юных компримарий, вышедших из ее школы. Она была завалена уроками. Но бывают профессора пения, счастливые и несчастные на ученические голоса. При всем своем успехе преподавательницы Светлицкая еще ни разу не имела в руках своих ученицы с голосом, который обещал бы большую оперную карьеру.
- Милый друг Саня, - говорил ей Берлога, - чтобы стать новою Ниссен-Саломан, вам недостает только своей собственной Лавровской.
- Да! - вздыхала Светлицкая, - немногого недостает! Подите-ка, дружок, найдите ее - свою собственную Лавровскую!.. Лавровские, как ягоды, под кустиками не родятся, нет хороших голосов, милый Андрей Викторович, хоть шаром покати, - нет! Приходят все какие-то чирикалки…
- Зато, поди, все хорошенькие? - лукаво подмигивал он, заглядывая ей в глаза.
Она улыбалась.
- Есть и хорошенькие!
- Эх, черт! И чего я, дурак, зеваю - школы не открою?
- Ну что вам у нас, бедненьких, хлеб отбивать!
- Хоть бы вы меня инспектором, что ли, каким-нибудь к себе пригласили!
- Козла капусту стеречь?
- Вы-то пуще их стережете!
И оба хохотали. Светлицкая не прощала ни одной шпильки Елене Сергеевне Савицкой, но на грубые дву-смысленности Берлоги не обижалась. На него никто не обижался.
Такую уж странную он нажил себе привилегию!
VII
- Вам нравится? Вы за нас? Вы за меня? Верить ли счастью? - восторженно твердила Светлицкая, повиснув на руке Берлоги.
Он высвободился от нее довольно бесцеремонно.
- Этот звук увлекает меня, волнует, поднимает. Пока я слушал вашу Светочкину, мне все время хотелось ответить ей, слить с ее голосом свой голос…
Берлога оглянулся на директоров, нахмурился и сложил руки на груди - трагическим Наполеоном.
- И вы намерены держать такое сокровище на вторых ролях?!
Светлицкая подняла к нему свои круглые лапки, как молящийся ребенок.
- Ах, Андрей Викторович! Поддержите! Заступитесь!
- Мориц? - настаивал с вопросом Берлога. - Мориц? Леля? Елена Сергеевна?
Рахе весь окутался дымом, так что лишь огонек его сигары светил сквозь синее облако, таинственным и унылым, красным глазом циклопа.
- Н-ню… - послышался его нерешительный, полный размышлением голос. - Н-ню… Ей аплодировал Orchester… Vielleicht… Если моя жена ничего не говорит против, я тоже согласный: давайте на ваша Картошкина настоящий дебют с большая, ответственная роль…
Елена Сергеевна чуть повела плечами.
- Сделайте одолжение. Почему мне быть против? У нас почти нет примадонн soprano, нам такая певица, если она оправдает ваши надежды, очень нужна…
- Ты, мать моя, сама у нас примадонна soprano! - напомнила с качалки Маша Юлович.
Савицкая обратила к ней строгие глаза.
- Так что же?
Та сконфузилась и ответила дурашливою гримасою.
Савицкая повела плечами в прежнем жесте скрытого неудовольствия.
- Надеюсь, никто никогда не скажет, чтобы я, Елена Савицкая, закрывала дорогу начинающим артисткам?
Светлицкая так к ней и бросилась, так и подкатилась, как бархатный шар.
- Леля! Да кому же может в голову прийти?! Вы, Леля, ангел, - я всегда говорила, говорю и буду говорить, что ангел! Ангелом от рождения были, - ангелом всю жизнь проживете!
Но Маша Юлович, омраченная и с пророчески как-то выпученными коровьими глазами, которые старались быть сердитыми, тяжело треснула ладонью по ободу качалки.
- А я бы дебюта не дала!!!
- Здравствуйте! Вывезла! - с удивлением воззрился на нее Берлога.
А Светлицкая молитвенно сложила руки и почти простонала, с выражением страдания на круглом и янтарном сквозь белила лице.
- Маша! За что?
Юлович мотала головою, как вошедшая в азарт норовистая лошадь.
- Так вот, - не дала бы, да и не дала… Кабы была директрисою… Не дала бы! не дала!
- Ты, Марья, - с сердитою насмешкою перебил нахмуренный Берлога, - должно быть, спала там, - на своей качалке? Со сна бредишь? Бог знает что говоришь!..
- Ах, батюшка, да не всем же дан дар сразу влюбляться, как тебя угораздило!
Берлога посмотрел на нее строго и холодно.
- Сказал бы я тебе, Марья Павловна, на эти твои слова одно свое словечко…
- Ну? - задорно откликнулась та, приподнимаясь с качалки на локтях всем туловищем вперед, точно готовая принять неприятельский штурм крепость.
- Не люблю браниться при Елене! - откровенно рассмеялся вдруг Берлога, - она меня расхолаживает, как цензура, и я теряю свой ругательный лексикон…
Светлицкая, - обнимая Юлович за плечи, отчего та, вертя всем телом, усиленно освобождалась, - ныла и чуть не плакала с другой стороны.
- Маша! Ну можно ли? Зачем? Ты всегда такая добрая ко всем, и вдруг… Я не понимаю! Что тебе? Зачем?
- Да вот хоть бы затем, чтобы тебе досадить… У!!!
Она погрозила Светлицкой массивным своим кулаком и откинулась на спинку качалки. Светлицкая сделала вид, что принимает шутку, и ответила тем же, изящно округлив украшенную перстнями руку и с самою очаровательною улыбкою на крашеных губах. Но Юлович совсем не шутила, и теперь, хотя мир к ней понемногу возвращался, вытянутое на качалке огромное тело ее колыхалось бурно и гневно.
- Ты, Санька, думаешь, что если я у вас слыву дурою, бабою-простынею, то тебя, умницу, уж и не проникаю? - метнула она последнюю стрелу парфянского отступления. - Врешь! Я тебя вижу насквозь и все твои планы-прожекты хоть сейчас пересчитаю по пальцам в полной видимости… да!
Это Светлицкая оставила без ответа, пропустив, как брошенное на ветер, мимо ушей.
- Полно вам спорить, пожалуйста! - нетерпеливо остановил Берлога. - И о чем? Дело решено. Елена Сергеевна согласна, Мориц благословил, Захар Венедиктович тоже, я и подавно… одна Марья Павловна - сама не зная с чего, закусила вдруг удила… Но это на нее бзик нашел. А бзик нашел, бзик и пройдет. Ваша ученица получит дебют, моя милая Саня, и хороший дебют! Вот вам в том моя рука! И дебют дадим, и успех будет, и ангажемент заключим.
- Хо-хо-хо-хо! - отозвался из-за стола своего Мешка-нов, - положим, насчет Захара Венедиктовича вы, Андрей Викторович, маленько - хо-хо-хо-хо! - увлекаетесь… Захар Венедиктович ничего не говорил… хо-хо-хо-хо… он даже и не присутствовал, когда вопрос сей подвергнут был обсуждению…
- В самом деле? Куда же его черт унес? - воскликнул изумленный Берлога, тщетно ища глазами по углам режиссерской, только что бывшего здесь седобородого, длинного, апостольского Кереметова, с его жандармскими глазами под черною шапочкою Фауста.
Мешканов хихикал. Рахе возразил с ленивою досадою:
- Н-ню! Который год ты знаешь наш Захар и до сих пор не можешь быть привычайный? Он видал, что ты себя горячишь, Маша и Саня взошли в своя вечная пикировка… н-ню, он не любит шум, спор и - чтобы бывать со своим голос между вами посредник…
- Сия благоразумная лисичка, - хихикнул Мешканов, - в дурную погоду завсегда в свою норку прячется! Не охоч наш Захар Венедиктович брать на себя ответственность и высказывать свое решительное слово в делах, могущих иметь исход двоякий…
- Отвратительная манера! - со злостью воскликнул Берлога. - Возмутительно мне это в нем! Я Захара люблю, уважаю, первый с ним друг, но трусость эта его нравственная, греческое вилянье хвостом ни в сих, ни в тех… брр!.. Ненавижу!.. Тушинец! Переметная сума!
Он уселся на ручку той же качалки, где колыхалась Юлович, и приятельски обнял певицу.
- Машенька! Сложи гнев на милость: пора! Не так уж я виноват пред тобою. Да не зайдет день твой в гневе твоем!
- Пошел к черту!
- Не верю: уже не сердишься, - и глаза смеются, и губы врозь плывут… Прошло твое сердце, прошло.
Марья Павловна крепко ударила его в спину кулаком.
- Эх ты! - захохотала она. - Конечно, прошло. Кто на тебя, непутевого, долго сердце удержит? Счастливчик! Баловень! Не стоишь ты того, а прошло.
- Однако, господа, - продолжал Берлога, качаясь вместе с нею, - это очень осложняет дело, что Кереметев удрал, яко тать в нощи… Мы не можем постановить решения без главного режиссера…
- То есть можем, - возразил Рахе, но это предлог на большая претензия.
Елена Сергеевна согласно кивнула головою. Но Мешканов выступил вперед с почтительно склоненною головою и с рукою, растопыренною по-масонски на красном жилете.