- Мориц Раймондович! уважаемый! Елена Сергеевна! досточтимая! Вы в глубочайшем заблуждении! Помилуйте! Какая претензия? Что вы? Хо-хо-хо-хо! Если Захар Венедиктович скрылся, то именно затем, чтобы вы решили сей щекотливый вопрос без него, а он потом примет его готовым, как ядрышко из раскушенного и облупленного ореха. Хо-хо-хо-хо! Излюбленная система нашего Улисса… Хо-хо-хо-хо! Предположим - если вы дадите дебют девице Тяпочкиной, - не все ли ему равно? Он промолчит. Промолчит вообще для всех и пред всеми. Если не дадите, он - вам промолчит, но Александре Викентьевне будет с жалостью изъясняться: "Ах, мол, этакая, мол, досада, что меня тогда на заседании не было! Я бы настоял, я бы вас поддержал… Ну можно ли, ну можно ли было упустить из репертуара такое вокальное сокровище?! Что делают?! Что у нас только делают?! Ах, ах, ах!"
Он представлял наивно-лицемерные манеры старого театрального романтика удачно: хлопал увлажненными глазами, воздымал ладони к потолку и по очереди поправлял то пенсне на переносье, то воображаемую черную шапочку. Артисты смеялись. Мешканов, пришпоренный, продолжал:
- Теперь допустим, г-жа Тютькина будет на дебюте иметь успех. Захар Венедиктович сейчас же в трубы затрубит, что это - его рук дело, он ее нашел, пригласил, под опеку взял, обучил сцене и публике преподнес, как аппетитное кушанье некоторое… хо-хо-хо-хо!.. Если же, чего не дай Бог, m-lle Ботинкина провалится, тот же Захар Венедиктович завтра же перестанет кланяться не только с нею, но и с Александрою Викентьевною, и всем направо и налево станет рассказывать самым умирающим своим голосом: "Вот прозевал один раз, ушел из заседания, - ну и скандал! Что делают?! Что делают?! Ну разве можно было выпускать на образцовую сцену подобное чудище? Ах, ах, ах!"
- Ну довольно вам за глаза паясничать! - вдруг оборвал Мешканова Берлога, - сами хороши!.. Небось в глаза Захару этак изобразить его не посмеете?..
Режиссер захихикал.
- В глаза не посмею… Да и зачем же в глаза? Это невежливо… Хо-хо-хо-хо! Абсолютно не посмею!
Берлога обвел товарищей испытующим взглядом и тряхнул своею косматою гривою.
- Я желаю петь с нею… с этою вашею Пеночкиною!
Светлицкая не утерпела - всплеснула руками и грузно шевельнулась на скрипнувшем стуле: огромная и злая радость впервые удовлетворенного самолюбия, внезапное победоносное торжество старой досады так и хлынули, так и охватили, наполнили и будто расширили ее взыгравшее сердце. Было чрезвычайною редкостью в репертуаре, чтобы Берлога пел с кем-либо из примадонн, кроме Елены Сергеевны. Когда приходилось так, он раздражался, комкал партию, играл скучно и небрежно и доводил своих случайных партнерш капризами и откровенным к ним презрением только что не до слез. Такому же случаю, чтобы он потребовал, - сам заявил и потребовал - участия другой певицы, не было примера за все тринадцать лет дела. Его неожиданный энтузиазм поразил всех, и все смотрели на него странно, почти дико, - к большому его неудовольствию: точно он совершил какую-то неловкость, бестактность, чуть не преступление! Лица Елены Сергеевны не было видно. Она сидела в тени, за зеленым колпаком стоячей электрической лампы, низко опустив голову на грудь. Один Рахе остался спокоен и холоден, как человек, подготовленный и давно ожидавший.
- Ти желаешь с нею петь? - произнес он, на мгновение отрываясь от сигары. - Gut Aber - что же ти намерен с нею петь?
- А почем я знаю? - отрывисто говорил Берлога, кружа по режиссерской в обход письменного стола, над которым склонился строгий профиль Савицкой. - Почем я знаю? Что она умеет, то я и буду с нею петь… Мало ли?.. Ну, - "Демон" там… "Онегин"… "Юдифь"… "Князь Игорь"… "Маккавеи"… что еще?
Елена Сергеевна резко подняла голову. Берлога, словно нарочно, называл оперы, где до сих пор неразлучно и неразрывно создавался успех их обоих. Но Мешканов, не заметивший ее движения, не дал ей сказать готовые сорваться с губ слова.
- То есть, проще сказать, - на карту весь ваш избранный и любимый репертуар? - воскликнул он и загрохотал: - Хо-хо-хо-хо! Андрей Викторович! Многоуважаемый! Досточтимый! Спешите! Несносно спешите! Зверски опережаете события и, верьте опыту, ежеминутно хватаете через борт!.. Я не отрицаю: орган у госпожи Чайниковой благодатный… от некоторых нот бегут по спине благодарные этакие мурашки, и - tous mes compliments à vous, Александра Викентьевна! - девица обучена надлежаще и экспрессии весьма не лишена… весьма-с… Но - как примадонна?! С вами?! Разве возможно?! Ответственность, сударь мой, - ответственность огромнейшая! Хо-хо-хо-хо! Жестокую на себя ответственность пред публикою и пред театром изволите брать, - хо-хо-хо-хо! Вы поговорите с нею, с г-жою Уточкиною этою: ведь при всем своем голосе, она же - тумба!..
- Ах! - негодуя, вскрикнула Светлицкая.
Но Мешканов, - вошедший в дилетантский раж, который по временам так был ему свойствен и, когда находил, совершенно вышибал его из колеи театральной политики, - только замахал на нее руками.
- Да-с! Да-с! Да-с! Тумба! Дура петая!.. По-нашему пошехонка, а древний грек сказал бы, что она происходит родом из города Абдер!..
- Мартын Еремеич? - опять взвизгнула обиженная Светлицкая, а Юлович хохотала.
Ободренный успехом, Мешканов продолжал живописать.
- И притом-с, - хо-хо-хо-хо! - рожа не рожа, а на то похоже. Конечно, телосложение имеет… ну и всякое там молочное хозяйство в достаточном изобилии… хо-хо-хо-хо!.. Но ведь, собственно-то говоря-с, подобных лупёток а la russe в каждой прачечной по тринадцати на дюжину дают-с… хо-хо-хо-хо!..
- Да что мы держим, Мешканов? - осадил его Берлога. - Раскричался о красоте, как гусь на дурную погоду!.. Что мы держим? Оперный театр или публичный дом? Нам не красавицы нужны, а примадонны!
Мешканов умолк, ворча про себя:
- Ну тоже, знаете, нельзя же, чтобы рожею наводила уныние на фронт… Parole d’honneur! Хо-хо-хо-хо!
Берлога стоял на своем.
- Я Пташкиной лично не знаю и знать ее, собственно говоря, не хочу. Я не знаю, как она говорит. Очень может быть, что и глупо. Но поет она умно и со вдохновением.
- Ей аплодировал Orchester, - послышалась неожиданная ворчливая поддержка из облака, за которым скрывался Рахе.
- Да-с! - подхватил Берлога, - ей аплодировал оркестр, и, согласитесь, уж это - необыкновенно… Между своими скромничать нечего… Мы все - артисты с именем и стоим кое-чего… Однако много ли таких вечеров можем мы - каждый - вспомнить в своей карьере, чтобы наше искусство растрогало и заставило аплодировать оркестр? Оркестр - суровая, взыскательная музыкальная коллегия. Обыкновенно он, в своем замкнутом звуковом педантизме, так глубоко презирает нас, певцов, что даже и не слушает, - у него одно в спектакле свято: капельмейстер и его палочка. Они издеваются над слабою нашею музыкальностью. Наши вольности в ритме, наши зыбкие тональности, которые мы извиняем себе, потому что их не слышит публика, - для них уже смертные грехи против искусства. Ты, Маша, неоцененный клад для оперы, ты - замечательная, иногда великая прямо артистка. Ты - истинный, золотой человек для публики. Но посмотри: весь зал трещит рукоплесканиями тебе, а оркестр холоден как лед… много, много, что снисходительно улыбаются…
- А - что я с ними, змеями немецкими, поделаю? - добродушно откликнулась Юлович. - Я люблю, чтобы у меня от пения душа горела, а они там, в берлоге своей, только знай долги наши считают: где я за такт заскочила, да - где со вступлением опоздала, да где вместо "до-диеза" попала в "ща-бемоль"… Сухари каторжные! Вот все равно что этот твой, Леля, ирод!
Она указала пальцем на Рахе. Тот оделся дымным облаком и провещал:
- Искусство любит мера и точность, а вы, Маша, лишены мера и точность. Я всегда говорил вам, что вы себе имеете один ваш большой голый талант, который изливаете через ваше весьма широкое горло. О, если бы вы имели когда-нибудь одна хорошая школа и приобрели себе классический метод!
- И ничего бы тогда из меня не вышло! - хладнокровно возразила Юлович.
- Warum?
- Darum, батюшка, что я русская растелепа… вот зачем! Что немке здорово, русской бабе смерть… Понял?
- Елена Сергеевна не есть немка…
Юлович скорчила гримасу отчаяния и махнула рукою.
- Хуже!
Берлога ораторствовал.
- Да-с! Пеночкина поет умно и с вдохновением. И на сцене она стояла красиво и с достоинством, даром что в первый раз… новичок, дебютантка! И совсем не было заметно, что она некрасива. Мясов немножко слишком природа ей отпустила, действительно. Да ведь где же они - эти примадонны, стройные, как пальмы? Елена Сергеевна - феномен, исключение, игра природы! А то ведь это просто закон физиологической насмешки какой-то. Чуть оперная певица перевалила за двадцать пять лет… вашей-то ученице, Саня, поди, уже есть они? Она очень молоденькою не выглядит…
Светлицкая ответила двусмысленною ужимкою, выразившей без слов: "По секрету и между своими не буду лгать: около того…"
- Ну вот! Как певице за двадцать пять лет, сейчас ее в тук гонит. И чем поэтичнее и чувствительнее роли она изображает, тем больше и коварнее одолевают ее жиры. Все знаменитые Валентины - от шести пудов веса и с походцем! Из десяти Маргарит дай Бог чтобы половину десятичные весы выдержали!
Маша Юлович фыркнула.
- Чему?
- Я о себе…
- Ну?
- Вспомнила, как я гастролировала в Харькове… Раёк там - ужасные охальники… Пела я Амнерис в "Аиде"… Ну, знаешь, всю эту мою большую сцену… "Палачи вы! Проклинаю я вас! Милосердье небес за меня отомстит! Проклинаю я вас!.." Руки голые к небесам… потрясаю… чрезвычайно как хорошо! в ударе!.. А из райка вдруг нахал какой-то, комик непрошеный, выискался - спрашивает подлец соседа громко, на весь театр: "Зачем же эта дама вверх ногами стала?.." Понимаешь, будто он мои руки за ноги принял…"
- Ты что же?
- А ничего. Плюнула в ту сторону и тоже на весь театр сказала ему "свинью".
- Не свистали?
- Нет, - за что? В провинции публика храбрость любит.
- Итак, милостивые государыни и милостивые государи, - уже слегка комически продолжал Берлога, чувствуя, что анекдот Маши Юлович понизил враждебную ему температуру, - падает последний пункт возражений против нашей дебютантки. Если в труппе нашей имеются певицы, у которых, по собственному их свидетельству, публика принимает руки за ноги, что не мешает нам считать этих певиц первою нашею гордостью и драгоценностью, - то какое же основание имеем мы не допускать на свою сцену певицу только за то, что Господь Бог немножко расширил, как выражается Мартын Еремеич, ее молочное хозяйство?
- Хо-хо-хо-хо! - откликнулся Мешканов. - Да я не против… Если вы, досточтимый, так крепко стоите за нее, разве я возражу хоть словом? Я не против! Совсем не против, а напротив: да будет ей триумф! да будет ей триумф!
- С вашей стороны, старый грешник, было бы тем неблагодарнее и гнуснее быть против, что ведь я-то знаю ваши бурбонские вкусы: вам именно такие женщины нравятся…
- Хо-хо-хо-хо! Говорите за себя, говорите за себя…
- Нет, я-то вполне бескорыстен, ибо мое целомудрие и возвышенность чувств общеизвестны. Для меня женщины, в которых так много материи, подверженной закону земного тяготения, не существуют. Я люблю в женщине порыв вверх, воздушные линии и краски, воплощенный кусок голубого неба, облако, подбитое эфиром… Да-с! Офелию, Миньону, Лауру у клавесина…
- Хо-хо-хо-хо! Чему блистательным доказательством является Настасья Николаевна!
Берлога посмотрел на режиссера притворно страшными глазами, потом улыбнулся самодовольно и сказал:
- Поддел!.. Скотина!
- Господа мужчины, - возвысила голос Елена Сергеевна, - не сделаете ли мне удовольствие отложить все эти… мясные разговоры до случая, когда останетесь одни? А то, знаете ли, странно как-то: милейший Андрей Викторович только что убеждал нас, что мы держим оперный театр, а не иное какое-нибудь заведение, но теперь сам заговорил так, что я уже начинаю терять соображение, где я, собственно говоря, нахожусь?
Берлога повесил голову:
- Слушаю-с! Виноват-с! Покаяния двери отверзи мне! Больше не буду-с!
- Не люблю, когда о женщинах говорят, как о сортах говядины в мясной лавке или о лошадях в скаковой конюшне… У нас вопрос идет о певице, об артистке, а не о том, сколько тянет на весах ее тело!
- Но об артистке я уже все сказал, милая Леля! Ты слышала: я под огромным впечатлением! Это избитое, старое "Grâce" в "Роберте", которое я вообще ненавижу, теперь стоит у меня в ушах! я слышу его! всю ночь буду слышать! Нет, кончено! Это мой голос, господа! мой голос! Я накладываю на него свою руку и забираю его от вас! Вы, Саня, как там хотите, а отдайте мне ее, вашу Индейкину…
- Да, возьмите, возьмите! - радостно возопила Светлицкая, вешаясь на него обеими руками. - Ради Бога, возьмите! Об одном мечтаю! Возьмите ее всю себе! Всю, Андрей Викторович! Без остатка!
- Ну нет! Всю - это спасибо, это чересчур много для меня… и - вы слышите: старый сатир Мешканов опять уже грохочет…
- Хо-хо-хо-хо!
- А вот петь с нею я желаю… и очень! Какую большую партию в операх моего репертуара знает она - ваша Перепелкина?
Светлицкая приосанилась и отвечала с лукавым взглядом:
- Она знает все.
- Что?!
А Мешканов даже присвистнул с выпученными глазами:
- Однако!
- Она знает все! - гордо стояла на своем Светлицкая. - И может петь все - хоть сейчас!
- Храбрая девица! - вполголоса и раздумчиво заметила Елена Сергеевна.
- А мне это нравится! - весело крикнула Юлович. - Я с ней мирюсь! Девка-то, стало быть, не из робких… Ничего! Валяй! Смелость города берет, а бес горами качает!
Рахе был заинтересован и, отставив к уху руку с сигарою, измерял Светлицкую любопытным взглядом и тянул бесконечное:
- S-o-o-o-o-o-o…
- Все знает! Все может! - торжествовала Светлицкая. - И Тамару, и Татьяну, и Ярославну, и Елизавету… всех! У нее необыкновенная память на музыку. И, если понадобится выучить что-нибудь новое наспех, вы дайте ей партию с вечера, а к утру она уже будет знать…
- Здорово! - восхитился Мешканов.
Светлицкая потупилась самодовольно:
- Моя школа!
Берлога серьезно обратился к Рахе:
- Мориц! Я очень прошу тебя назначить госпоже…
- Наседкиной! - поспешила теперь вставить ликующая свою победу Светлицкая. - Вы никто не хотите запомнить ее фамилию. То она у вас Перепелкина, то Курочкина, то Петушкова. А она - очень просто - Наседкина. И ничего нет трудного, право… Наседкина - только и всего.
- Очень прошу тебя назначить госпоже Наседкиной Тамару в ближайший мой "Демон"…
У Рахе дрогнула сигара между пальцев. Он в смущении покосился на жену.
- Aber…
А Маша Юлович хлопнула обеими ручищами по коленам и возопила:
- Здравствуйте! Любимую-то Лелину партию?!
Елена Сергеевна встала ленивым, усталым, медленным движением.
- Ах да сказала я уже: сделайте одолжение! Все, что вам угодно! Сколько раз повторять?
Муж смотрел на нее с робким вопросом.
- Может быть… Ленхен…
- Вы смешны, господа! - раздраженно говорила она между тем, - все сконфузились, точно украли у меня что-нибудь или убить меня покушаетесь… Что особенного? Подумаешь: не напелась я этой Тамары. За двенадцать-то лет! Сделайте милость, Саня, - я рада: пусть поет mademoiselle…
- Наседкина!
- Ну да, Наседкина… Пусть поет!.. Мешканов, назначьте ее в репертуар.
- Ангел! - вскрикнула Светлицкая. - Я говорю вам, господа, я говорю: Леля - ангел!
- А я бы не дала! - по-прежнему буркнула с качалки Юлович.
- Я только одно замечание позволю себе сделать, - нервно продолжала Елена Сергеевна, - не бойтесь, не бойтесь, Саня: не вам… Какие могут быть вам от меня замечания? Я вашей ученицы даже и не слыхала еще толком, как следует… А другу моему Андрею Викторовичу!
Берлога устремил на нее наивные глаза.
- Мне? А что я?
- Да уж очень вы стремительно и громко сегодня здесь распоряжаетесь!.. Только и слышно по всему театру: я! я! я!.. Не мешало бы помнить, что я все-таки еще немножко хозяйка в своем деле!
Берлога вспыхнул.
- Елена Сергеевна!
Она не захотела его слушать.
- А относительно дебюта… Мориц, ты слышал? Диктатор повелел, - наше дело повиноваться. И затем разойдемся, господа! Первый час ночи. Надо же мне когда-нибудь переодеться из этой сбруи и снять грим. Adieu, messieurs-dames!
- Елена Сергеевна!!!