- Это неправда Вы солгали. Стыдно. Вы такой большой. Вам стыдно лгать.
Я остолбенел несколько. А она знай твердит свое:
- Если бы вы были такой, как хвалитесь, вы не позволили бы Настасье Николаевне оставаться на сцене… Она у вас прелестная, очаровательная, и я не удивляюсь, что вы ее любите больше искусства…
Это я-то, понимаешь ли, люблю Настасью больше искусства! Я! Ну-ну!.. А Наседкина жучит меня, жучит:
- Но ведь не можете же вы не понимать, что у нее нет никаких прав быть оперною артисткою? Вы вон никогда и в театр не приходите, когда она поет. И сами с нею никогда не поете. А как же вам не стыдно заставлять других артистов петь с нею? Как вам не стыдно заставлять публику слушать за деньги певицу, которой вы не хотите слушать даром? Нет, нет. Не знаю, как друзей и приятелей, но женщин своих вы на сцену проводите. И это - тоже одна из причин, почему я прошу вас освободить меня от вашего покровительства. В чистоту побуждений за кулисами не верят, а прослыть вашею любовницею - мне совсем не льстит, и я не хочу…
Друг мой! Клянусь тебе: по крайней мере, двадцать лет не получал я от женщин подобного реприманда неожиданного! И - смотрю я на нее: добро бы Венера или Психея какая-нибудь этак меня шельмовала, а то ведь только что глаза недурны, а в остальном - зауряднейшая булка придворного пекаря Филиппова. И вся горит негодованием, чуть не презрением… И, конечно, насчет Настасьи она совершенно права - пора оборвать эту бесхарактерную канитель, - какая, к черту, Настасья артистка? Терпит ее публика - словно мне взятку дает. Но права не права, а, чтобы меня отчитывали, как гимназиста, этого я не люблю. Принял на себя холодный вид и отвечаю:
- Хорошо-с, - как вам будет угодно. Исполню ваше желание и в совете более говорить за вас не буду. Но не боитесь ли вы, что таким образом пострадают ваши интересы?
- О! - говорит, - в совете есть кому постоять за меня: я ученица Александры Викентьевны Светлицкой, и, следовательно, защитить мои интересы - это ее право и обязанность…
- Ну, Елизавета Вадимовна, позвольте откровенно сказать вам: Александра Викентьевна в совете ровно ничего не значит, директриса всегда и во всем против ее мнений, в репертуаре она - нуль, ее защита скорее повредит вам, чем поможет. Если у вас нет в совете опоры более солидной, то поверьте: вы застрянете именно на придворных дамах, Инесах, Анитах, Мартах…
- Что делать! - отвечает. - Я предпочитаю независимо работать в Инесах и Анитах, чем пробираться в Валентины и Виолетты по лесенке протекций. Мне - лишь бы оставаться в искусстве! Я не честолюбива. И Инеса, и Анита хорошие тоже необходимы, чтобы опера слагалась в стройный ансамбль и давала публике истинно-художественные впечатления. Поверьте, что если я хорошо помогу вам какою-нибудь Инесою или Анитою, то я буду так же довольна, как если бы пела Валентину или Виолетту…
Ах, брат! тут уж я напускной мрачности своей и не выдержал: так это она мило, просто и искренно доложила, такая это святая правда, до того - моя идея! Я сам себя всю жизнь так чувствую на сцене! Ничего я Наседкиной не сказал, а взял ее за обе ее мягкие лапки, крепко их пожал, поцеловал и с почтительнейшим поклоном отошел… И на душе у меня было хорошо, и в сердце радость: есть еще, значит; порох в нашей пороховнице, и не стоит искусство без новых искренних людей!. Да не иссякнут источники живой силы! Да любят любящие, да творят творящие!
Сейчас, сейчас… Извини, брат: это я не тебе написал, но ответил нечаянно Анастасии Прекрасной, которая, проснувшись, изумлена, что я жгу электричество, когда в окна глядит белый свет…
Ну насчет артистического совета Елизавета Вадимовна шалит: поддерживать ее я не перестану, надо только попросить Мешканова и Светлицкую, чтобы не выдавали меня и держали язык за зубами. Но про Жанну д’Арк Мешканов в своем роде прав. Действительно, когда Наседкина говорила, был в ней божественный огонь, священная самоотверженность этакая… Жаль только, что - при подобной психике восхитительной - физику-то наша Жанна д’Арк имеет все-таки, увы, не шиллеровскую, но - ни дать ни взять именно, как Pucelle d’Orieans, вольтерова толстуха, плод любви бродячего монаха и трактирной служанки. Посмотрим, посмотрим, что из нее выйдет. Давно уже никто в искусстве столько меня не интересовал!
Бордо мое дошло, рука онемела от пера, а нервы успокоились: зеваю, хочу спать… Анастасия уверяет из спальни, что я не боюсь Бога и намерен кончить жизнь нищим, так как в прошлом месяце мы заплатили за электричество 32 рубля 80 копеек… Спасаю свою старость от сумы и посоха и ставлю точку. Прощай, брат милый. Будь здоров. Не забывай Пиши.
Твой Андрей Берлога
XI
В широко распахнутых дверях нарядной, но весьма хаотической уборной, - озаренный сзади ярким электрическим светом, огромный на пестром фоне развешанных по стенам юбок, верхом на венском стуле, как гусар на коне, - сидел белый, с мохнатыми крыльями, ангел. В правой руке он любовно держал стеклянную кружку с красным вином, в левой - дымилась папироса. Ангел курил, прихлебывал и деловито осведомлялся у стоявшего пред ним театрального рассыльного:
- Как жена?
Рассыльный, печальный желтый человек с тяжелым рубленым шрамом через бровь вверх по лбу, улыбался благодарно, с тою почтительною фамильярностью, которая в отношениях между слугами и господами всегда свидетельствует; что первые уважают и любят, а вторые - порядочные и добрые люди, и говорил сиплым басом:
- Супруге моей, Марья Павловна, последние сроки выходят. С часа на час ждем.
- Разродится - крестить зови. Кумовья будем.
- Без вас, Марья Павловна, не обойдемся! Разве возможно? Не оставьте милостью! В первый долг! Авось мы не хуже других.
Маша Юлович осушила свою кружку, передала ее рассыльному, вздохнула и изрекла:
- Крестникам моим, брат Матвей, числа нет. Своими детьми Бог не благословил, - так хоть чужих крещу. Страсть люблю крестить! У всех наших театральных крестила: у артистов, у музыкантов, у хористов, у капельдинеров… всесветная, друг, кума!
- Что у тебя, Маша, денег на этих твоих крестников должно выходить - помыслить ужасно! - подал из уборной реплику сдобный голос Настасьи Николаевны Кругликовой.
Ангел пожал плечами, бросил папиросу на пол, кашлянул и плюнул.
- Деньги - тлен!
- А без денег - плен.
- Без денег люди живут, а вот без детей - скверно. Люблю эту публику, ничего мне для них, ребятишек гнусных, не жаль…
- Ну - уж!
- Изумляюсь я на тебя, Настасья, этакая ты молодая, красивая, здоровая, а детей не любишь и рожать не хочешь… Я бы на твоем месте - эх!
- Кто любит, оно, конечно, хорошо, но я к тому довольно равнодушна и очень благодарна Андрею Викторовичу, что не опутал меня такою жестокою обузою на жизнь.
- Не понимаю!.. И удивительное это дело! как оно - разное… Одна баба по детям тоскою исходит, зачем нет, а другая по акушеркам бегает, чтобы не было. Я теперь поуспокоилась, потому что годы мои не те, чтобы рожать: сорок стукнуло. Но лет десять назад просто с ума сходила, - жива быть не хочу, а рожу себе ребенка! По докторам ездила, по водам… ничего! Баба-неродиха! И откуда мне такая напасть вышла, никто мне толком не изъяснил. Так - обозначается вроде наказания, что с мужчиньем проклятым много путалась!.. На битой дороге трава не растет!.. Любовников у меня, Настя, прямо тебе скажу, было - как огурцов в бочке, а детей - ни-ни-ни… Один доктор знаменитый тем и объяснял. Напрямки советовал мне остепенить себя: выходите, мол, замуж, проживите несколько лет в единомужии, - будут дети…
- Ты бы и вышла?
- Да! как же! А свобода-то?! Да еще пес его, доктора, знает: может быть, и врет… Свободу мужу отдашь, а детей не получишь… вот те и шиш! Опыт-то - больно решительный. Промахнуться - обида на всю жизнь.
- Начали, - прислушалась Настя к далекому глухому взрыву музыкальных звуков. - Ступай на место. Тебе скоро выходить…
- Успею: целый дуэт впереди… Ты что же здесь сидишь, дебютантку не слушаешь?
- А что мне? Не охотница я…
- Большой успех имеет, - серьезно сказала Юлович, - сказать правду, не запомню у нас такого. После третьего акта верхи совсем сбесились, да и весь театр ходуном заходил…
- Верхи и насадил, можно, - сухо отозвалась Крутикова.
- Ну нет, насаженная публика этак не аплодирует. Столько хлопальщиков насадить - карман лопнет… Что грех на душу брать? Не по нутру мне девка эта, ужасно как не по нутру, - а хороша на сцене, надо к чести приписать, чрезвычайно это даже, Насколько она хороша! Эх! Умная женщина Лелька, а дуру валяет. Попомни ты мое слово, Настасья: купила она себе черта за свои гроши, и в этой девице - погибель ее… Слышишь?
Она прищурилась и мигнула в сторону, откуда неслись глухие звуки сцены, вдруг сменившиеся еще более глухим рокотом рукоплесканий.
- Когда это бывало, чтобы публика аплодировала Тамаре за "Ночь тиха"?! Неслыханное дело, сударыня моя! Леля с Наседкиной - вроде хохла. Купил, знаешь, хохол шапку, чтобы люди на него дивились; надел шапку, да весь в нее и ушел; люди смотрят: шапка ходит, а хохла нет… съела хохла шапка! Ох-ох-ох! Не покупай слуги больше себя самой, Настасья! Это тебе мое верное слово: не покупай и не нанимай! Андрюшка твой тут тоже что-то уж слишком танцует и топчется… Смотри, Настасья! Настасья, смотри!
- А мне что? - равнодушно возразила красавица, павою выплывая из уборной. - Не она, так другая, не другая, так она… Мне теперь - главное дело: бенефис его с рук сбыть, а потом, пожалуй, хоть и прости-прощай - на все четыре стороны… Я, Маша, имею теперь такое намерение, чтобы мне в Петербург поехать. Дело мне там одно предлагают… ах! ты себе вообразить не в состоянии, - но самое золотое и приятное дело. Сама не заметишь, как можно в миллионщицы выйти, при умном своем расчете и твердом характере. Я бы и сейчас - с лапочками готова туда, но еще маленько недостает моего капиталу…
- Надеешься бенефисом добрать? - сухо перебила Юлович.
Анастасия Прекрасная согласно склонила мечтательную головку.
- Опять, значит, ограбишь город бенефисом-то? Шутка сказать: в прошлом году никак тридцать тысяч сняла с публики!
- Уж и тридцать! Всего двадцать семь… и то двух соток не достало!
- Газеты-то ругались-ругались, что Андрюшка с публики последнюю шкуру сдирает…
- А пускай! Что мы - на аркане, что ли, людей в театр тащим? У кого есть деньги и охота платить, - милости просим, а нет, - и не надо…
- Нехорошо, Настасья! Дорого эта жадность твоя Андрюшке обходится. Косится на него публика за цены. Выходит, что на словах он один, а на деле другой: вроде как бы на лицемерие похоже. Целый год он все со студентами да курсистками о народе толкует и сам чуть не в босяках слывет, а - подошел бенефис, и - здравствуйте! - в театре нет места дешевле трех рублей.
Настя спокойно возразила:
- Я на нынешний бенефис хочу с пяти начать.
- Ошалела?!
- Ничего не ошалела, но - как чует мое сердце, что это в остатний раз, должна я или нет о себе позаботиться, чтобы свою жизнь обеспечить? Я, Маша, в обыкновенные Андрюшины дела не мешаюсь. Я даже, можно сказать, изо дня в день страдаю, глядя, сколько капитала пропадает в нем без пользы. Если бы он меня слушался да в руки мои отдался, я бы его давным-давно вывела в миллионеры. Впятеро бы больше нынешнего получал! Ну не хочет, прицепился к своей Елене Сергеевне с Морицем Раймондовичем, любы ему его студентики да шлепохвостые девчонки, - его глупая воля: сиди на голодном пайке!
- Хорош голодный паек: три тысячи в месяц!
Настя с досадою и азартом замахала руками:
- А Баттистини берет тысячу за вечер, а Саммарко - тысячу двести, а Титго Руфо - полторы… А что они перед Андрюшею? Нет, ты об этом со мною лучше не разговаривай и сердца во мне не вороши! Я на эту Андрюшкину распущенность денежную давно зажмурилась, чтобы злостью не исходить. Ничего не поделаешь, - так хоть не замечать! Глаза бы мои не видали! Хочешь быть дураком, батюшка, - ну и будь, будь, будь! Другие пряники едят, да еще и в мед их макают, а ты собственные пальчики полижи!.. Но бенефис - это уж, Машенька, дудочки! Бенефис - это мое! Так у нас и договорено, что бенефис - мое! И совсем не за что меня стыдить и не боюсь я никаких попреков: в своем добре я всегда права и вольна им распоряжаться как хочу. Все свою цену имеет, Машенька. И - ежели теперь, скажем, бенефис может принести мне сорок тысяч рублей, то это совсем дурою надо быть, чтобы расценить его на тридцать! В прошлом году - ведь помню я - барышники трехрублевые билеты по десяти рублей продавали! Триста процентов слишком! Зачем же я буду такую прибыль упускать в чужие карманы? Я лучше сама половину против барышников возьму, - и публике легче, и мне хорошо…
Юлович строго погрозила ей толстым пальцем.
- Ох, ты, Настасья! А знаешь, что про тебя рассказывали в прошлом году?
- Что? - невинно вопросила красавица, слегка розовея и опустив ресницы на бирюзовые глаза.
- Да - будто барышники потому и драли так с публики по десяти-то целковых за билет, что ты им сама по семи рублей на дому продавала?!
Кругликова не успела ответить. Дверь со сцены распахнулась настежь, в коридор вихрем ворвались стоны оркестра и вопли голосов, а на пороге, подобно бешеному привидению, восстал Мешканов с дымящеюся лысиною, прыгающим по носу пенсне, с глазами тигра, и - лица на нем человеческого нет.
- Добрый Гений! - вопил он задушенным голосом, - Марья Павловна! Где вы? Добрый Гений! Черт! Где Добрый Гений?.. Марья Павловна!!! - всплеснул он руками на сконфуженную Юлович, - Марья Павловна!!! Да ведь это же бессовестно! Вы бы еще чаи распивать уселись! Не слышите вы, что ли? Ушей у вас нет?!
Я опущусь на дно морское,
Я поднимусь за облака,
Я дам тебе все земное…
Все!.. Все!..
Люби меня! -
гремел на сцене Андрей Берлога.
- О, пес! - громко выругалась Юлович, поспешно вскочив со стула и оправляя ладонями белые складки своего ангельского балахона. - Что же ты раньше-то молчал?.. Матвей!
- Служу, Марья Павловна!
- Влаги!!!
Она, не глядя, протянула руку, и в руке, словно магическим фокусом каким, очутилась новая кружка с красным вином, которую Мария Павловна и не замедлила опрокинуть в себя залпом…
- Кха!
- Маррррья Павловна!!! - неистовствовал и топал ногами Мешканов.
Но она уже мчалась мимо него, как снеговая лавина, тяжело качая белыми крыльями и подобрав подол райского балахона.
- Лечу, лечу, лечу…
И - чуть не в ту же секунду - уже на сцене, грянул широкою вибрацией ее мощный mezzo-soprano:
- Исчезни, дух сомненья!
И слился с ответным воплем Тамары и львиным рыканием Берлоги:
- Здесь власть моя!
Мешканов только руками развел!
- Ну не угодно ли?! Ведь прямо бомбою в вступление вкатилась! Еще секунда, и все бы - насмарку! Безобразие! А Елена Сергеевна не велит штрафовать!.. Андрюша-то! Андрюша что сегодня разделывает! Господи! Вот разошелся! Прямо - лев! тигр бенгальский!
Ее отдать я не могу…
Она моя!.. Она моя!.. -
заполняли театр страстные, буйные звуки, заставляя пламенеть женщин, мурашками восторга охватывая мужчин… И рыдала в райке взволнованная, потрясенная молодежь, и диким, раздирающим проклятиям полубезумного, бледного, в треплющихся по лбу, потных, развитых космах-змеях Демона уже отвечали в партере истерические взвизги нарядных дам… Даже ко всему прислушавшиеся на своем веку рецензенты, из коих один сам про себя говорил:
- Ну какой я, к черту, теперь судья артистам? У меня за двадцать лет, что я в опере сижу, музыкою мозоли в ушах набило..
Даже рецензенты проснулись на своих покойных креслах, зашевелились и переглядывались с почтительным изумлением: никогда еще не пел так Демона Андрей Берлога!
* * *
Елена Сергеевна вышла из директорской ложи на осторожный, почтительно вызывающий стук, - сразу слышно, что служебных пальцев.
- Что вы, Риммер?
- Виноват, Елена Сергеевна, в кассе много спрашивают, когда и в чем опять поют г-жа Наседкина. Как прикажете отвечать?
Елена Сергеевна неприятно замялась.
- Я не знаю… Мы не условились…
И - так как по умному, безобразному лицу управляющего скользнула тень упрека: ну можно ли, мол, было не условиться?! - она прибавила, будто оправдываясь:
- Кто же ожидал?!
- Огромнейший успех, - значительно и веско произнес Риммер, глядя прямо в лицо директрисы непроницаемыми, деловитыми глазами.
- Подождите до конца спектакля, - возразила она, не отвечая. - Спросим.
- Будет поздно, Елена Сергеевна. По моему расчету, мы уже рублей на триста публики отослали ни с чем. Чрезвычайно большой успех.
Елена Сергеевна нетерпеливо отвернулась и сошла по узкому, темному коридору в режиссерскую.
- Ну, - что же делать? Извините. Промахнулась. Мой убыток.
Управляющий следовал за нею по пятам.
- Я буду говорить, что в "Тангейзере". Опера на репертуаре и партия для г-жи Наседкиной подходящая. Позвольте говорить, что в "Тангейзере"? Венеру? Елизавету? Как прикажете?
- А если она не поет?
- Тогда - дело обычное: велим Вальтеру фон Фогельвейде, сиречь Ваньке Фернандову, заболеть, "Тангейзера" отменим по внезапной его болезни, а поставим ту оперу, которую г-жа Наседкина соизволит выбрать для второго дебюта…
Елена Сергеевна задумалась.
- Нет, нет, лучше подождите.
- Как угодно… Теряем…
- Нет, нет… Да - вы слышите? Уже апофеоз… Сейчас конец. Несколько минут не сделают разницы.
- Положим, Елена Сергеевна, что очень сделают: публика теперь бросится к шубам, а не в кассу.
- Все равно.
- Слушаю.
Елена Сергеевна замедлила шаг.
- Риммер!
- Я-с.
- А на "Роберта" хорошо берут?
Риммер промолчал. Директриса повторила вопрос.
- Берут, - протяжно сказал управляющий. - Конечно… Брать-то берут… Только - того: уж очень опера-то заиграна, Елена Сергеевна…
- Да… разумеется… - отрывисто бросила Елена Сергеевна ему в ответ и пошла вперед быстро-быстро.
- Вот еще тоже много спрашивают, - нагоняя, сообщал Риммер, - будет ли г-жа Наседкина занята в "Крестьянской войне"?
Елена Сергеевна сразу остановилась.