- Что такое?
- Интересуются, будет ли г-жа Наседкина петь Маргариту Трентскую?
- Но, кажется, в анонсах ясно объявлено, что Маргариту Трентскую пою я?
- Интересуются, - намерены ли чередоваться?
- Нет! - резко оборвала директриса. - Нет! Это уж слишком много… нет! Можете всем решительно говорить, что нет. Эта партия - моя, и ею делиться я ни с кем не желаю.
- Слушаю-с.
* * *
В режиссерской был шум и хохот. Среди толкотни артистов Андрей Берлога, закинув на руки полы темно-серого хитона, цепляясь за мебель черными крыльями, сверкая бриллиантовою звездою в волосах, присядкою плясал русскую и вопиял благим матом:
- Ура! ура! Победа! Наконец-то настоящая победа! Ух! Я счастлив, как ребенок! Вы поймите: это такой успех, такой решительный, созидающий успех! Ну, словом, господа, вот вам: она совсем забила меня в этом акте! честное слово, забила! публика слушала ее гораздо внимательнее, чем меня…
- Что же, однако, вам тому уж очень радоваться-то, Андрей Викторович? - внезапно подала голос Настя Кругликова.
Она сидела в сторонке, молчаливая, злая, надутая.
- А? Ты говоришь?
- Говорю, что совсем не вижу никакой причины, чтобы вам козлом скакать. Не очень повысились. По-русски это называется - из попов в дьяконы.
- А! Настасья! Что ты понимаешь!
- Не беспокойтесь: что надо, все понимаю… до капельки! - буркнула красавица и совсем уже надулась как мышь на крупу.
- Андрей Викторович! - вопил с порога запыхавшийся Мешканов. - Невозможно! Бессовестно! Публика неистовствует, я звоню на занавес, а вы изволите тут…
- К черту! Не желаю выходить… Выпускайте одну дебютантку!
- Помилуйте! Вас целым театром зовут, Марью Павловну тоже… Морица Раймондовича…
- К черту! Что вы, право, Мешканов? Старый театральный воробей, а обычаев не знаете! Когда дебютант имеет успех, его непременно выпускают на вызовы несколько раз solo…
- Хорошо. Я - мне что же? - я - пожалуй… Только вы все-таки приходите…
- Иду, иду…
Берлога поймал за пуговицу длиннобородого, Фаусту в первом акте подобного, Кереметева и принялся изливаться:
- Этакая же умница на сцене! этакая душка! Так тебя и поднимает, так и несет! Огонь! вихрь! сила! Я пел Демона со всеми нашими русскими знаменитостями, но даю тебе, Захар, честное слово: не только такой - даже подобной Тамары у меня еще не было…
- Лучше поздно, чем никогда, Андрюша! - раздался холодный, ровный голос Елены Сергеевны.
Никто и не заметил, как она вошла и очутилась на обычном своем директорском троне, за письменным столом. Берлогу сразу - точно водою из ушата облили.
- А? Елена… гм… да… - растерянно переминаясь, залепетал он.
А Кереметев поспешил стушеваться, бормоча про себя:
- Вот что я называю - влопаться!
- Андррррей Викторович! - грянул с порога свирепый, негодующий Мешканов.
Берлога обрадовался ему, как спасителю.
- Бегу!
- Сумасшедший! истинно сумасшедший! - проводила его Настя Кругликова.
В коридоре Мориц Раймондович Рахе отмахивался от Мешканова.
- Не пойду я больше… Довольно… Не Бетховен дирижировал - только один "Демон"… не весьма большой заслуга… Genug!
- Там такой шум, - обратился он, входя в режиссерскую, к угрюмо сидящей жене.
- У нас тут Андрей Викторович накричал, пожалуй, не меньше, - подхватил Риммер.
- А! Риммер! Вы здесь! Кстати! Слушайте: печатайте завтра один анонс, что на своя второй дебют госпожа Наседкина имеет петь Брунгильда в "Валькирия" Вагнер…
Риммер скроил шутовскую гримасу.
- Ого!
Елена Сергеевна повернулась к мужу сердитым порывистым движением.
- Бог знает что! "Валькирия" у нас шла всего два раза в самом начале сезона…
Рахе пожал плечами.
- Мне заявлял Андрюша.
- Придется назначать лишние репетиции, мучить хор и оркестр…
- Was kann ich? Мне заявлял Андрюша.
- Андрюша… Андрюша… - с досадою повторила Савицкая. - Эта "Валькирия" еще не сделала ни одного полного сбора… Хорошо Андрюше заявлять… надо же и с кассою считаться!
- Сбор-то, пожалуй, будет, Елена Сергеевна, - почтительно вмешался Риммер. - Публика г-жою Наседкиною очень заинтересована. Сбор будет.
Рахе кивнул головою, добыл свою вечную сигару и подтвердил:
- Jawohl! Ти не должен быть боязний: сбор будет.
Елена Сергеевна умолкла, с сердитыми глазами, с нервно вздрагивающею верхнею губою. Рахе посмотрел на жену внимательно, глубоко, понял, что в ней кипит большая буря, и попробовал смягчить положение.
- Я бы полагал, Елена, что в следующий "Демон" Тамару должен петь ти.
Елена Сергеевна встала с места таким резким движением, точно стрела сорвалась с тетивы.
- Нет, Мориц, я Тамары больше петь не буду.
Рахе запыхтел сигарою.
- Не есть остроумний… Ти желаешь, чтобы труппа и публикум думали, что ти испугалась на молодая конкурентка?
Савицкая мрачно задумалась.
- Хорошо, - решительно сказала она. - Ты прав. Повторим "Демона". Я буду петь. Только с Тунисовым, а не с Берлогою.
- Но-о-о-о?! Елена!!!
Савицкая остановила мужа, даже подъявшего к потолку изумленные длани с дымящеюся сигарою, повелительным, твердым жестом.
- Это мое решение. Непреклонное. Неизменное. Не беспокойся, пожалуйста. Берлоге оно будет только приятно. Ему не такая Тамара нужна. Сам только что сейчас здесь распространялся…
Рахе с досадою щипал бороденку, мотая головою.
- Ah! Worte, Worte, Worte! Ты говоришь слова, в которые нет смысл и дело.
- Я пою "Демона", но без Берлоги.
- Сбора не будет, Елена Сергеевна, - осмелился вставить слово Риммер и спохватился: директриса обратила к нему лицо, какого он не видал у нее за все тринадцать лет службы.
- Да?! Не будет сбора? При моем участии? Это вы - мне в глаза?!
Голос ее вырос до жестких, стальных каких-то звуков, лицо стало красно, и зубы открылись, и все тело напряглось враждебною энергией, как один взбудораженный мускул.
- Помилуйте, Елена Сергеевна…
Рахе бросил сигару и поспешил ему на помощь. Он слишком хорошо знал, что пламенные глаза и побелевшие губы Елены Сергеевны сулят провравшемуся управляющему недоброе. Он знал, что вывести из себя Елену Сергеевну, при ее суровой самовыдержке, - почти чудо, - за всю совместную жизнь он видел жену в подобном состоянии не более трех-четырех раз. И это были важные и жуткие для нее моменты, - и, как всякий "прорвавшийся" человек, она была в них страшна, опасна, несправедлива - тем опаснее и страшнее, чем крепче сдерживала себя до того. Рахе взял жену за руки и заговорил быстро, спокойно, убедительно.
- Елена, Риммер есть совершенно справедливый. Он очень преданный, и ти напрасно крикаешь на верный тебе человек. Der Kerl hat Recht. "Демон" есть опера, которую делает не сопрано, doch баритон, и ти не имеешь никакой повод, за что обижать себя на Риммер. Без Андрей Берлога "Демон" - пшик! Mit diesem Тунисов willst du sein ein vox clamantis in deserto?
Елена Сергеевна, со злыми еще, но уже угасающими глазами повторяла:
- Я с Берлогою петь не стану! не стану! не стану!
- Елена!
- Если уж даже ты, Мориц, думаешь, что я - без помощи нашего великолепного Андрея Викторовича - не в состоянии привлекать публику…
Рахе в сердитом отчаянии схватился за голову.
- Ah! Dummheiten! Ich kann nicht erklären… Не то, совсем не то…
-...Тогда я не понимаю, зачем мне вообще оставаться артисткою в своем собственном театре? Это - значит: и я все свои песни спела, и моя песня спета…
- Ты раздражена, у тебя нервы, ты не хочешь меня слушать, ты не хочешь меня понимать, ты желаешь сердиться и срывать свое сердце.
- Поверь, у меня достаточно самолюбия, чтобы не довести себя до унижения быть в тягость собственному делу… Я не Светлицкая, Мориц, - я Елена Сергеевна Савицкая! Да!
- Ah! Wem sagst du?!
- Тебе, милый мой друг и супруг, Мориц Раймондович, - тебе, мой учитель, ценитель, последнее мое слово, высший мой авторитет в музыке за эти тринадцать лет!.. Ах, Мориц! Мориц! Да что же это?! Тринадцать лет работать трудом египетским, отдать в искусство все, - честь, молодость, любовь, - всю жизнь… для чего? Чтобы - при появлении в театре первой же случайной девчонки с громким голосом - ближайшие твои друзья первые поспешили тебе объявить: ступай вон! ты стара! ты больше никуда не годишься, очисти место для молодой, отдай ей свои роли, а сама садись в кассу и продавай билеты на ее спектакли…
И она в новом отчаянии заломила руки над головою, как в смертной, истерической тоске. Рахе, красный, встревоженный, со слезами на глазах, бросился к ней и усадил ее на мягкий диван.
- Елена! молчи! Елена! ты не имеешь права так говорить! Ты будешь раскаивать себя, что оскорбляла нас! Я желаю тебе добра, Риммер желает добра, но ты не позволяешь говорить, не желаешь слушать… ты с ума сходительный!..
А дверь режиссерской раскрылась, как от вихря, и на пороге вырос красный, потный, лысый, торжествующий, радостный Мешканов.
- Елена Сергеевна! Елена Сергеевна! Пожалуйте! Зовут!
Риммер издали показал ему кулак. Рахе взглянул с испугом. Елена Сергеевна сразу преобразилась в свою обычную ледяную маску.
- Кто меня зовет? Куда зовут? - сухо возразила она, стараясь не глядеть на режиссера.
Мешканов сообразил, что влетел не ко времени, и спустил тон.
- Виноват… публика вас зовет, Елена Сергеевна… - смиренно сказал он, устремляя на директрису жалобно извиняющиеся, круглые глаза, - всем театром вопят… пожалуйте!
- Зачем это? Я не пела, слава Богу…
- Хотят благодарить вас за дебютантку…
- Много чести!
Рахе стал между нею и Мешкановым.
- Елена! не говори! Тебе сейчас не надо ничего говорить, - быстро шепнул он ей, - ничего не говори, чтобы не раскаиваться потом, Елена…
И, обратясь к Мешканову, уже громко и по-хозяйски распорядился вслух:
- Елена Сергеевна чувствует себя нездоровою и выйти не может…
- Maestro! Да ведь не уймутся: будут орать до утра… я уже два раза электричество гасил: не действует… еще хуже! Хо-хо-хо-хо! Барьер в оркестре ногами ломают!
- Выйдите вы и сделайте анонс. Елены Сергеевны в театре нет, - чувствуя себя нездоровою, она уехала до конца спектакля и выйти не может…
- Глупости! - вдруг вскрикнула Савицкая. - Чтобы завтра весь город кричал, будто я так огорчилась успехом Наседкиной, что слегла в постель от разлития желчи? Одна Санька Светлицкая чего наговорить постарается! Нет! Этого удовольствия я ей не доставлю! Нервы нервами, а дело делом! Я иду, Мешканов! Мориц, пойдем!
- Aber… при чем я?
- Вас, maestro, тоже ужасно как зовут, - заметил Мешканов, - но я уже не смел настаивать, потому что вы сказали, что довольно выходили… И Светлицкую зовут… как профессора. Прикажете выпустить?
- Конечно! О чем тут спрашивать? Неужели сами не могли догадаться?
И вот - затрещал гром воплей и плесков опьяненного восторгом, непустеющего зала, и брызнули на сцену яркие огни, и они стояли перед рампою, пред распахнувшимся занавесом: Берлога, Рахе, Светлицкая, Елена Сергеевна, Наседкина, Юлович… Публика бушевала и вопила:
- Савицкую! Браво! Спасибо! Савицкую!
А она, стиснув зубы, задыхалась от отвращения чувствовать свои руки в руках - она знала - двух своих злейших врагов и, мило улыбаясь публике и товарищам, думала и заботилась теперь лишь об одном, чтобы руки не были холодны, не дрожали и не выдали бы ее волнения ни торжествующей Наседкиной, ни еще более торжествующей Светлицкой. Дружеским и фамильярным жестом "матери театра" она вытолкнула вперед, к суфлерской будке обеих - дебютантку и ее учительницу. Публика ревела. Светлицкая утирала платком глаза… Занавес упал. Берлога очутился около Елены Сергеевны и - благодарный, восторженный - нагнулся, чтобы поцеловать ее руку. Но губы его глупо и пусто чмокнули в воздухе…
- Не надо… Прощай, Андрюша!
XII
Эдгар Нордман переживал большие и неприятные волнения. Судьба его "Крестьянской войны", так хорошо было налаженная, повисла на волоске. После "Валькирии", в которой Наседкина-Брунгильда имела успех еще больший, чем Тамарою в "Демоне", Берлога пригласил молодого композитора к себе в уборную и, поспешно снимая с лица какаовым маслом грим Вотана, категорически потребовал, чтобы Нордман взял партию Маргариты Трентской от Елены Сергеевны и передал дебютантке. Нордман испугался, и бледно-желтые, висячие на лоб косицы его как будто еще выцвели и побледнели.
- Андрей Викторович, друг мой! Подумайте: разве возможно?!
- Возможно, если я предлагаю. И не только возможно: должно, нужно, необходимо.
- Андрей Викторович, знаете, я просто теряюсь…
- Э! Не от чего вам теряться! Вы не теряться должны, а радоваться. Вы - композитор. Вы не можете не слышать, что Наседкина в вашей опере будет в десять раз сильнее и ярче Савицкой. С нею успех "Крестьянской войны" обеспечен и застрахован как в хорошем банке. Ваша прямая выгода, чтобы пела Наседкина. Я забочусь не о ней, но о вас.
- Я очень понимаю ваше расположение, Андрей Викторович, и ценю, и глубоко благодарен, но - знаете - как же, знаете, с Еленою Сергеевною? Посудите сами: я, конечно, знаете, неопытен в театральных обычаях, но так, вообще, ужасно неловко, знаете… Елена Сергеевна работала над партией, сделала целый ряд репетиций, и вдруг - чуть не накануне, знаете, первого представления - я отставлю ее от роли, как будто, знаете, не выдержавшую пробы дебютантку? Это неприлично, невозможно, неблагодарно и неблагородно, знаете, с моей стороны. Я не могу.
- А! Нордман! Кому вы говорите? Неужели вы воображаете, что я сам не знаю и не продумал вашего положения? У меня от мыслей о "Крестьянской войне" хроническая бессонница установилась, а за Лелю мне так больно и стыдно, что сердце раздирается… Но ничего не поделаешь. Что надо, - надо. Ваша опера - экзамен всей нашей деятельности. Мы были вправе рисковать успехом, пока не имели настоящей певицы для Маргариты Трентской, и приходилось довольствоваться Савицкою, как суррогатом, что ли: вместо хлеба лебеда и за неимением гербовой пишем на простой. Но теперь, когда в труппу вошла Наседкина, всякий риск - безумие, преступление. Если вы на нем настаиваете, вы не любите вашей оперы.
- Милый Андрей Викторович, но вспомните же, что - если бы не Елена Сергеевна, то "Крестьянская война", знаете, не нашла бы и театра для постановки, знаете… по крайней мере, в России! Савицкая так много для меня сделала и делает, я, знаете, обязан ей началом карьеры. И теперь - в ее собственном театре - такое оскорбление ее артистическому самолюбию… за что? Помилуйте! мне будет стыдно в глаза ей глядеть…
- Оставьте, пожалуйста! Вы будете в стороне. Я беру всю ответственность на себя. Вам не придется иметь неприятных объяснений. Вы останетесь с умытыми руками. Лишь предоставьте мне действовать. У Елены не будет даже повода обидеться. Ну… по крайней мере, явно обидеться, показать, что она оскорблена. Предоставьте мне! Я сделаю, что она сама откажется от партии. Я не интриган, подкопов вести не умею и не поведу ни за какие блага в мире. Но я заставлю ее наглядно убедиться, что она обязана передать партию, заставлю открыто, прямою, честною конкуренцией другого таланта… От вас же попрошу лишь одной помощи. До сих пор "Крестьянская война" репетировалась в ординарном составе. Стало быть, если заболеет кто-нибудь из нас, исполнителей, то вот и - конец: спектакль сорван. Этак нельзя. Это и нам, и вам - убыток. Вы заявите дирекции, что желаете застраховать оперу от подобных случайностей и требуете двойного персонала Пусть меня дублирует, на всякий случай, Тунисов, а Маргариту репетирует Наседкина…
- Тунисов - Фра Дольчино?! Вы смеетесь, Андрей Викторович. Он не вытянет. Ему не по силам.
- Пусть репетирует. Петь он не будет, но пусть репетирует. Я должен иметь за собою тот оправдательный факт, что я сам не стою за свою монополию на партию и разрешаю меня дублировать, - следовательно, вправе требовать того же отношения к делу и от других исполнителей… и от Елены!
- Андрей Викторович, это софистика! это, знаете, обход! И такой прозрачный, знаете, что никого не обманет.
- Ну и пусть софистика! черт с нею! Лишь бы конвенансы были соблюдены: нужна же мне какая-нибудь почва под ногами…
- Я, знаете, искренно говорю вам: от всего сердца, знаете, предпочел бы, знаете, чтобы вы оставили всю эту вашу затею, и пусть "Крестьянская война" идет, знаете, как уже срепетирована… с Еленою Сергеевною.
- В таком случае, - холодно и зло возразил хмурый Берлога, - будьте любезны передать мою партию Тунисову уже не фиктивно, но в самом деле. Я с Савицкою Фра Дольчино петь не буду.
- Андрей Викторович! Что это вы говорите?! Какой там Тунисов?! Вы слишком хорошо знаете, что опера без вас пойти не может, и я, автор, первый буду просить, чтобы ее отменили и сняли с репертуара.
- Ну и просите, отменяйте, снимайте: я с Савицкой петь не буду. Я слишком важное значение придаю вашей опере, чтобы играть ее судьбою. Пусть она лучше не идет вовсе, чем кое-как.
- Да ведь шла бы она "кое-как", если бы не отыскалось этой вашей Наседкиной?
- Что же нам считаться с "бы"? Давайте говорить в изъявительном наклонении, - пропади всякая неприятная условность и да здравствует счастливая действительность!
- И совсем, знаете, не "кое-как" опера идет. Вы напрасно, знаете, вдаетесь в пессимизм. Вы слишком предубеждены относительно Елены Сергеевны. Против того, что в этой партии можно быть ярче и сильнее, я возражать не смею, но во всяком случае Савицкая - вполне удовлетворительная Маргарита.
- Мне удовлетворительной мало, - сердито прервал Берлога, - мне нужна великолепная.
- И вы полагаете, что Наседкина будет великолепна?
- Уверен.