- Этого невежества я от вас и не ожидаю, потому что - куда же вам бежать, коль скоро вы к сему городу счастьем своим привязаны?
Он быстро нагнулся и произнес почти ей в ухо - не шепотом, который шипит и выдает посторонним, но беззвучным, пустым, тихим говором, который слышат только те, к кому он обращен:
- А вот - ежели ты, Лизка, думаешь распорядиться, чтобы меня к тебе не допустили, - так ты эти затеи лучше оставь: стекла в гостинице побью… на сцену мертвого кота прямо тебе в морду брошу!
Она не отвечала, только выразила мрачными глазами: "Знаю. Не грози. Ежели бы не знала, каков ты сахар, так не стала бы с тобою и разговаривать…"
Тогда он - довольный и уверенный - согласно моргнул ей смеющимся левым глазом и отстал от нее так же неожиданно и незаметно, как пристал, - точно бес в землю провалился. А на ее искаженные, огрубелые черты возвратился весь недавний ужас. Она шла домой быстро-быстро, и в голове ее кружились, прыгали и били молотками тяжелые, оскорбительные, свирепые мысли… И когда Наседкина вошла в свою гостиницу, то - при всем своем самообладании - не смогла устроить себе спокойного лица. Так что встретивший ее на лестнице нижайшим поклоном управляющий, - пылкий меломан и уже страстный поклонник, - заметил, изумился, испугался и позволил себе спросить, все ли Елизавета Вадимовна в добром здоровьице. Она спохватилась, да и зеркало показало ей, что она выглядит ужасно.
- Благодарю вас, я здорова… только не в духе очень: печальные известия с родины получила… - лгала она с геройскими усилиями вызвать налицо хотя бы грустную улыбку, чтобы смягчить слишком уж трагический эффект своего появления. - Тетка умерла… самая моя любимая из всех родных… воспитала меня!., да!..
- Письмо изволили получить? - почтительно осведомился соболезнующий управляющий.
- Нет, человек один приехал, - импровизировала Наседкина, - моей кормилицы сын… Кстати, Павел Фадеевич: он сейчас должен зайти ко мне… так, пожалуйста, распорядитесь, чтобы его приняли. А то - знаете, человек простой, одет без шика, еще швейцар его за просителя примет и откажет…
- Слушаю-с.
- И, пожалуйста, покуда он у меня будет, не принимайте ко мне никого другого… Я так расстроена… Никого не хочу и не могу видеть… ни о чем другом слышать!.. Только о бедной моей тете… пусть мне все расскажет… много-много расскажет о ней!..
Лицо Наседкиной исчезло в носовом платке.
- Слушаю-c… не извольте беспокоиться… - твердил растроганный управляющий. - Сам пойду и буду дежурить на подъезде-с… Не сомневайтесь.
Из-за платка послышалось:
- Зовут его Сергей Кузьмич Аристонов.
- Аристонов-с? - несколько озадачился управляющий. - Аристонов… очень хорошо-с.
- Ко мне никого не было утром?
Управляющий склонил голову на левый бок особо уважительным движением.
- Андрей Викторович заезжали - даже дважды…
- Берлога?!
Елизавета Вадимовна, приятно удивленная, отняла платок от лица: Берлога еще ни разу не навестил ее.
- Приказали передать вам, что по важному делу, и обещали опять заехать в три часа…
- А теперь половина второго…
В голове Елизаветы Вадимовны мысли летели вихрем: "Берлога… сам заехал… дважды… важное дело… о, проклятый Сережка!.. Как нарочно!.. Надо же, чтобы именно сегодня… изверг! мучитель!"
- Им тоже прикажете отказать? - спрашивал управляющий.
Елизавета Вадимовна задумалась: "А! Спроважу как-нибудь! Не вечность же Сережка думает у меня быть и кровь мою пить!.."
И вслух приказала:
- Нет, Андрея Викторовича, если приедет, примите.
XV
Никакой компаньонки у Елизаветы Вадимовны и в заводе не было: это она солгала, чтобы несколько укротить настойчивость своего преследователя. Не имелось еще даже и своей камеристки: девушка была подряжена и сговорена, но должна была отойти к новому месту от старого только через неделю, а покуда Елизавета Вадимовна даже для театра довольствовалась услугами горничных отеля с любезного разрешения управляющего-меломана. Номер Наседкина занимала красивый, большой, из трех комнат, угловой, точно маленькую отдельную квартиру в круглом колене двух коридоров и с выходами в оба.
Она переодевалась, - одна и мрачная, как черная туча, с тоскою страха, гнева и стыда, доходящих до тошноты физической, - с ненавистью ко всему окружающему, к каждой вещи, к свету, льющемуся в окна, к зеркалу, которое показывало ей лицо, искаженное багровыми тенями, постаревшее в противном и жалком выражении бессильной злобы, - с ненавистью к пестрым дорогим тряпкам, которые с нее падали на ковер, - с ненавистью к своему обнаженному толстому телу.
Постучали. Наседкина даже задрожала вся и красная стала - гневная кровь алым цветом разлилась по шее, по груди, по плечам. Стиснув зубы, в удушье и одышке набросила она на себя домашний турецкий капот, наскоро, привычною рукою провела по лицу пуховкою и твердым, тяжелым шагом вышла в свою гостиную. Господин Аристонов успел уже войти и снять свое подозрительное пальто и теперь тщательно укладывал это сокровище на кресла у двери.
- Вот и я, - весело оглянулся он на шелест капота и, мигнув Наседкиной глазом на дверь, щелкнул языком: запереть, мол?..
Она молча кивнула головой.
- Еще раз здравствуйте!
Елизавета Вадимовна смотрела на него, как он стоял перед нею - руки в боки, и угрюмо - против воли и с опаскою, думала: "Все еще красив, мерзавец… Хоть бы ему рожу кто серною кислотою облил!"
А "мерзавец" оказался действительно молодчина хоть куда, с русыми стрижеными кудрями и широким наглым взглядом голубоглазого Чурилы Пленковича. Одеть и причесать его по-русски, - был бы еще лучше, а то - куцый, готовым купленный на Александровском рынке пиджачишко жмет и неуклюжит богатырские плечи, тесно и неловко в нем широкой груди, выпуклой, - хоть Илья-пророк катай-валяй по ней в колеснице!
- Что надо? Зачем приехал? Говори скорее: у меня времени немного…
Рука, протянутая было Аристоновым, осталась висеть в воздухе, непожатая. Он с шутовским удивлением посмотрел на нее, посмотрел на Наседкину, которая бросала ему свои отрывистые вопросы, закинув руки за спину, точно боялась, не ударить бы его, и стоя так, что между ним и ею оставался большой, тяжелый, круглый стол… Посмотрел и спрятал руки в карманы.
- Зачем приехал?
- Ты, Лиза, - сказал он, не отвечая, самым мирным и ласковым голосом, - ужас как раздобрела и похорошела со своим театром.
- Это тебя не касается. Зачем приехал?
Аристонов ухмыльнулся.
- Зачем да зачем? Очень просто, зачем… Соскучился.
Он шагнул вперед, оперся обеими руками на стол, их разделяющий, и договорил уже без всякой улыбки:
- Жить с тобою приехал.
- Да! Вот этого только недоставало!
Наседкина хотела искусственно расхохотаться, но всю грудь ее коробило внутри, как бересту на огне, и звуки вылетали из горла дикие, хриплые, прерывистые, как собачий лай.
- Ты эти комедии для сцены своей оставь, - спокойно заметил Аристонов, - когда представлять будешь… Всерьез оно не выходит… на икоту больше похоже, ежели с хорошего перепоя… да!.. А жить со мною я тебя заставлю! да! Это ты можешь быть спокойна! Мне, брат, черт с тобою, что о тебе в газетах пишут и генерал-губернатор у тебя ручку целует… Желаю! Такая моя фантазия, чтобы ты вернулась ко мне и жила со мною! И заставлю. Потому что я в своем праве. Будешь жить. Да!
- Бесстыдный ты и безумный, Сережка! О правах заговорил! Какие у тебя на меня права? Жена я тебе, что ли?
- Это в состав не входит. Что мне жена? Слово! Подумаешь: первый год ты меня знаешь! Должна понимать, каков я есмь человек. Которую женщину я желаю, та, стало быть, и есть мне жена. И которая женщина, стало быть, мне принадлежала, на тае я так смотрю, что, стало быть, есть она моя, и могу я завсегда ее для себя потребовать, а не то…
Он сделал правою рукою жест настолько выразительный, что Наседкина скривилась лицом и дрогнула телом, точно уклонилась от удара.
- Знаю, знаю, не хвались… - ненавистно твердила она, кивая подбородком. - Знаю, что без финского ножа не ходишь… Думала: с годами остепенился и в разум вошел… Нет! видно, горбатого могила исправит… Каков ушел, таков и пришел… насильник!
- Уж и насильник! - победоносно усмехнулся Аристонов. - Не греши напраслиной, Елизавета Вадимовна! Дело прошлое, и не в упрек между своими людьми: не на аркане тебя тянул я, - сама по ночам из окошка прыгала да в контору ко мне бегала…
- Напомнил! Что я могла понимать? Мне полных пятнадцати лет не было!
- Ну а я понимал: мое, значит, счастье. Кошке игрушки, мышке слезки.
- Хвастай, хвастай!
- Я не хвастаю, а - сама выдумала считаться… после эких лет! Ну и получай! Справедливость требует. Я, которые вины мои, завсегда по всем в ответе. А против справедливости - не желаю. И против справедливости - ты не ври! не моги!
Теперь они оба стояли, опершись ладонями на разделяющий стол, и, нагнув на него тяжелые туловища, смотрели друг на друга дерзкими, вызывающими глазами. Наседкина первая не выдержала взгляда, отвернулась и отошла прочь к окну, опустив голову на грудь и вздрагивая плечами.
- Пять лет я тебя не видала, - послышался ее голос, угрюмый, но более мягкий, чем раньше. - Думала: конец… слава Тебе, Господи! Отвалилась пиявка… избавил Бог от муки!.. Нет, дурная трава не вянет: объявилось сокровище!.. Эх, Сергей!
- Тридцать первый год знаю, что Сергей. Я, душенька, и сам было давно позабыл, как тебя звали. Да вот - говорю тебе: прочитал в газете… ну и того - заиграла фантазия! и не могу! помчался!
- Пять лет не нужна была, а тут - так вот сразу понадобилась?
- Лизавета! К чему твои слова? Или ты моего характера не знаешь?
Она вглядывалась в него с сторожким, но уже не слишком враждебным любопытством.
- Мало переменился, - вздохнула она. - Красивый ты, Сережка! Красивый, как был… Щеки пораздуло, в глазах жилки кровяные показались, да и вообще морда красновата стала: должно быть, пива много пьешь… а красивый! Черти тебя на пагубу женскую берегут…
- Тебе же лучше! - весело возразил Аристонов.
Наседкина хотела сесть на кушетку, но вдруг взглянула на своего странного гостя, покраснела, прикусила нижнюю губу и осталась стоять.
Аристонов заметил ее движение и усмехнулся про себя. Оба молчали.
- Слушай, Сергей, - заговорила Наседкина, - ты тупости эти свои оставь. Я так понимаю, что ты до сих пор все сгоряча говорил, потому что рассердился на меня, что я тебя неласково встречаю. На тем извини: уж очень ты меня испугал. Ты сам посуди: какое мое теперь положение? Не к лицу ты мне, не по нынешним делам моим. Ты меня компрометируешь. Я тебе истину говорю, что я тебя почитала, как бы в мертвых. А ты - вдруг привидением из земли… На что похоже? Кстати ли?.. Ты пойми и не сердись…
- Я очень тебя понимаю и совсем не сержусь.
- А если понимаешь, то оставь глупости и говори дело.
- Я тебе сказал.
Она ударила по спинке кушетки рукою и вскрикнула грозно:
- Что надо?
- Тебя надо.
Он поставил ногу на стул, закурил папироску и, вскользь прищурившись на растерянное лицо Наседкиной, послал ей воздушный поцелуй.
- Влюблен!
- Врешь ты! врешь! - нервно и с скорбною какою-то злостью вскрикнула Елизавета Вадимовна - Врешь ты, подлец! Узнал, что в люди я вышла, денег много получаю… вот - оно, зачем я тебе понадобилась! вот она - твоя любовь!
Сергей гордо выпрямился и великолепно протянул вперед могучую, красную руку.
- Деньги твои мне - тьфу! - сказал он, опуская папиросу в пепельницу. - Лизавета! Или ты меня не знаешь? Я ради денег в жизни шага лишнего не сделал, - обязательно ты должна меня так понимать, Лизавета. Кабы я льстился на деньги, давно бы на миллионщице был женат. Укор твой мне, будто бы я питаю жадность на твои деньги, - абсолютно напрасный. Вот ежели бы ты мне место могла приискать, чтобы мне оставаться недалеко от тебя, притом необременительное в занятиях и без эксплуатации моей личности произволом капиталиста-проприетера, - это я буду благодарен и приму с радостью. А деньги твои - для меня не приманка. На что? Мои желания в жизни ограниченные, и я чувствую себя достаточно хорошо и судьбы своей менять не желаю. На бутылку пива и добрую компанию я завсегда добыть могу. А ежели не добуду - приду к тебе и спрошу, но - взаймы! Такой подлости, чтобы эксплуатировать женский труд и жить в содержанцах у своей любовницы, на это - нет, ошибетесь в расчетах! - Сергей Аристонов в благородстве своих чувств не способен… Я, может быть, вагабунд и праздный человек, но я не хулиган и питаю возвышенные мысли… К тебе пылает моя фантазия любви, а денежная инсинуация есть мне с твоей стороны одна напрасная обида!
Елизавета Вадимовна смотрела на него, качая головою, как человек, удрученный горькими недовериями опыта, тяжелого и злого. Морщины на лбу ее сгладились, багровая синева сбежала со щек, дыхание смягчило свои порывы, голос звучал печально, но спокойно.
- Знаю я твои фантазии любви, Сережа! - сказала она, опускаясь на стул подальше. - Всю мою жизнь ты ими исковеркал, проклятый ты человек… Из-за тебя гимназию не окончила, из-за тебя замуж не вышла, из-за тебя родительского дома лишена, из-за тебя должна была в люди идти куска хлеба искать… Спасибо еще, маленький скоро умер, а то - легкое ли дело?.. Ох, Сергей! Я этих лет моих - от семнадцати до двадцати двух - во сне видеть ненавижу, не то что вспоминать наяву. Фантазии любви! Именно, что всегда одни фантазии твои бесчестные ко мне были… Ты вспомни: сколько раз ты меня бросал? сколько раз опять назад забирал в лапы свои ненасытные? Это - правда, что никогда ты с меня денег не тянул и на мой счет не жил… Да откуда же я тебе тогда взяла бы денег? на что стала бы тебя содержать? Но ты хуже делал. Ты между мною и жизнью капризами своими самодурскими стал, ты меня жизни лишил, ты меня в грязь вогнал и человеком сделаться мне не позволил… Фантазии любви! Нет, тебя черт-завистник под руку толкал, ты мне наказанием за грех мой девичий стал, чтобы я ни покоя, ни сытости не знала… Ведь только и отдыхала я от твоих фантазий любви, что - когда, бывало, влюбишься ты в какую-нибудь новую дуру и меня бросишь. Сперва ревновала тебя, мучилась, а потом на сердце мозоль вырос: по чувству реву от обиды, что изменил и бросил, а умом рада, - ах, хорошо! ах, передохну свободно! жить будет легко! ах, если бы совсем конец! ах, если бы на волю!.. Место себе, занятие подыщу: я же смышленая, расторопная, на все руки прытка была… Жалованье, квартира, харчи… живешь месяцев шесть - думаешь, что в раю: никакой труд не в труд! никакой работы не страшно! Человеком себя чувствую - дурно ли, хорошо ли - живу… И - только-только начну оперяться, - здравствуйте! Тут как тут мой сокол ясный, и опять у него фантазия любви… В боннах служила: век бы не рассталась, в такую хорошую семью войти Бог послал! - нет, свел: ревность обуяла… Кастеляншею в детском приюте была, - довел, что со срамом выгнали за тебя… вот они, твои фантазии любви-то! Всюду-то, всюду-то ты меня находил, как злой дух какой-нибудь, и, какую хату я ни надумаю себе строить, ты сейчас придешь, все мое здание разрушишь и меня прочь уведешь…
- А ты бы не ходила! - насмешливо предложил Аристонов, посылая ей через стол кольцо из дыма.
Наседкина горько улыбнулась:
- Что издеваешься, Сергей? Сам знаешь: прикована я к тебе была. Рада бы не пойти, - так сами ноги несли… Эх, Сережа! Никогда ты этого не мог понимать, как я тебя, подлого, любила!
Аристонов созерцал ее с безмятежным любопытством, курил и молчал. Она продолжала жестким тоном:
- Не пойди за тобою - как же… Алеша Попович! бабий перелестник! Умеешь заставить, что и говорить! Миловал Бог: никогда я такого мужчины на житейском пути своем не встречала, чтобы не могла его за нос провести и вокруг своего пальца обернуть. Только тобою меня судьба наказала: всегда ты из меня - какую хотел дуру, такую и делал… Как заколдовал ты меня тогда девчонкою… чем бы в гимназию ходить, а я к тебе в контору на свидания бегала! - так семь лет в бедах и горе, в стыде и нужде маялась, а расколдоваться не могла…
Она опять вздохнула глубоко-глубоко.
- Красивый ты! Красивый, Сережка!.. Истинно, что колдовство в тебе было, дьявол в тебе сидел… "Ты бы не ходила!.." И слова-то у тебя… И глаза-то у тебя… и нож финский… и в окно-то ты влезешь… и за четырьмя стенами, за тремя замками найдешь… Думаешь, позабыла я, как ты ко мне, когда я в кастелянши-то удостоилась, на четвертый этаж по водосточной трубе вполз? Как шею не сломал… одно удивление!..
Аристонов улыбнулся важно и красиво, как знаток своего дела.
- У сумасшедших, пьяных, лунатиков и любовников есть, говорят, на такой случай особый бог.
- Разве - что!
Сергей лег животом на стол, подпер голову руками и долго молчал, заботливо выделывая свои дымные кольца и отсылая их к Наседкиной.
- Ну-с, что было, то прошло, - сказал он наконец. - А теперь как же будем, Елизавета Вадимовна?
Она порывисто встала.
- Слушай, Сережка! Честью прошу тебя: оставь! Оставь! Довольно! Пожалей! Пощади! На что я тебе? Пять лет прошло… мы чужие люди! Я не для тебя, ты не для меня… Я не та Лиза, которую ты знал. Я страшную школу прошла, Сергей. Когда ты в последний раз меня в Курске бросил, я до нищеты, до отчаяния дошла, мне за три рубля продаваться случалось… Бог не захотел моей конечной погибели, нашелся добрый человек - актер пьяненький. Он во мне голос и дар мой открыл, на Светлицкую мне указал, дал к ней рекомендацию и между знакомыми денег собрал, чтобы мне доехать сюда и на первых порах не поколеть с голода. Ну я так и поняла, что это предо мною, за все мои страдания с тобою открылась наконец настоящая моя судьба, - как говорится, планида моя засветила. Пять лет я одною думою жила, а житье, Сергей, несладкое было. Спасибо, Александра Викентьевна, как скоро заметила мой талант, и начала я делать большие успехи, стипендию мне положила, у поставщиц своих открыла кредит маленький, устроила девку на ноги стать, а до тех пор…
Она махнула рукою и отвернулась, опять вся пылая румянцем стыда, с малиновыми ушами и затылком.