- Есть такие пьесы… Хорошие пьесы… Чтобы, понимаешь, школа нетопленая, а она больная и учит… Кашляет и учит… Учит и кашляет… И кажный…
- Каждый!
- И каждый мужчина пристает к ней с своею поганою любовью, потому что они все подлецы, а она благородная, но никто в ейную добродетель не верит: потому как - которая красивая девушка - и вдруг, взамен того, чтобы наполнять мир очарованием, - здравствуйте! в деревенской школе с ребятами за букварем сидит! Всякому подозрительно, что ее поведение - один предлог видимости, а на самом деле она это не иначе, как для женихов… А то еще - знаешь, кого бы я игранула? Ну просто сплю и вижу! Маргариту Готье! Брюхом хочется игрануть Маргариту Готье!
- Это ты-то - Маргарита Готье?!
Юлович печально оглядела себя:
- Ну известно, не при теперешних моих мясах… Мне, главное, то в Маргарите пленительно, что умирает от любви и в чахотке… Ах, Леля, хорошо это, должно быть, помереть в чахотке от любви!
- Идеал для тебя, друг мой, вряд ли достижимый… Это вы, Георгий Спиридонович? Входите, входите: здесь свои…
Управляющий дирекции, Риммер, - длинный и тощий русский немец, похожий на складной аршин, без всякой растительности на безобразном, в красных пятнах, скуластом лице, с холодными, умными зеленоватыми глазками не то каторжника, не то пастора, в которых чувствовался большой и пестрый опыт в прошлом и самая разносторонняя и беззастенчивая решительность на будущее, - вошел, кланяясь с свободною и фамильярною почтительностью служащего-друга, необходимого, любимого и очень хорошо знающего себе цену.
- Требовали триста? - сказал он, скрипя голосом, как колесом татарской арбы. - Я принес…
Савицкая кивнула Юлович на бумажки, зажатые у Риммера в кассовой книге.
- Марья Павловна, получи.
Риммер исказил лицо в гримасу шутовского испуга.
- Для нее? Опять? Знал бы - не принес.
- Ну-ну… - бормотала сконфуженная Юлович, принимая сторублевки, - все вы на меня… А уж ты, Риммер, пуще всех! И что я тебе сделала? Немецкая фуфыря!
Риммер смотрел в книгу и насмешливо скрипел:
- Теперь дирекция имеет за вами 3423 рубля 88 копеек. Хорошо?
- Копейки-то откуда взялись? - удивилась Савицкая.
- Извозчикам ее платим. Вчера нищего в кассу привела. Вы, Марья Павловна, имеете эти восемь копеек на вашем счету: я не забыл, не беспокойтесь.
- Ежели в кармане мелочи не случилось?
- У вас каждый день мелочи не случается. И крупных тоже не случается. Ничего не случается!.. Благотворительница, побей гром мою душу!.. Возьмите перышко, распишитесь…
Юлович покраснела и всею фигурою своею выразила детское, беспомощное отчаяние.
- Уф! Вот уж чего ненавижу!..
- Ничего не поделаешь: порядок.
- Давай!
Риммер смотрел через ее плечо, как она, грузно наклонившись над книгою, красная и пыхтящая, водит пером по бумаге.
- Ну конечно! Опять - "Маря", и мягкий знак гулять ушел… Ах, душечка!.. И как только вы поклонникам карточки надписываете?
- У меня, брат, на этот счет горничная Наташка приспособлена. Она двухклассное училище кончила. Действует в лучшем виде.
- Лестно, поди, поклонникам-то? Ждут автографов от кумира, божества, а расписывается горничная!
- А почем они знают?
Риммер захлопнул книгу.
- Больше, Елена Сергеевна, не прикажете ничего?
- Ничего, Георгий Спиридонович.
Он вышел, скроив на прощанье страшную рожу к Юлович:
- Маря!
Она дразнилась языком:
- Фуфыря, фуфыря, фуфыря.
Савицкая с поднятыми на потолок, считающими глазами вздохнула:
- Ты, Маша, к концу сезона опять сядешь без гроша.
Юлович подняла плечи к ушам.
- Судьба!
- Не судьба, а разгильдяйство. Пора себя в руки взять. Останешься нищая на старости лет.
Юлович опустила плечи и произнесла равнодушно:
- Наплевать!
Савицкая смотрела на нее с изумлением.
- Что ты делаешь?!
- Деньги прячу.
- В чулок?!
- В чулок.
- Бог знает что! Зачем это?
- Прочнее: не отнимут… Я, главное, кого опасаюсь: Ванька Фернандов взаймы на отыгрыш просит. Вчера просвис-тался в клубе, приехал ко мне обстоятельства поправить, а вместо того сел в "железную дорогу", да и еще, уже на мелок, сотню оставил.
- Это - получая двести рублей жалованья?!
- Да что же делать, если не повезло человеку? Теперь пристает, чтобы я его выручила… Ну и, знаешь его… Это я тебе, Леля, скажу, такой липкий парень, другого в свете нет. Одно тебе мое слово о нем: клейстер! Мертвою хваткою берет…
- Да по какому праву? Кто он тебе? Брат? Сват? Муж? Любовник?
- Ни-ни-ни-ни! - вознегодовала Юлович, - это ни-ни-ни-ни. Добродетелью своею хвастаться тебе не стану, потому что жизнь моя тебе достаточно известная. Но при всем том я женщина со своими правилами. Чтобы у себя в труппе с товарищем амуры разводить - это - ни-ни-ни-ни! Отродясь не бывало и не будет. Вот к студентам, каюсь, слаба я, грешница: падка баба на голубой воротник. А чтобы который из персонала, - Боже меня сохрани!.. Уж на что на первых порах, как ты дело зачинала, была я в Андрюшку Берлогу врезавшись, однако и тут характер свой выдержала и на сухой любви отошла… Только Груньку с ним во "Вражьей силе" петь, ух, до сих пор люблю!
- Лучшая твоя роль!
- Оттого я хороша, что старые бесы в крови прыгают. Мы, бывало, с ним, - знаешь мою любимую сцену, где Груня Петра за подлости его пред девками отчитывает, - мы, бывало, до того допоемся, что оба белые станем. Занавес спустили, публика вызывает, а мы еще друг на друга смотреть по-человечески не можем, обоих лютою злобою трясет.
Она блаженно улыбнулась, потом затуманилась, загрустила, развздыхалась.
- Да, певали, певали… певали, сударыня ты моя!
- И откуда вы берете темпераменты эти буйные? - вырвалось у Савицкой, мрачной, как ночь.
Юлович удивилась.
- О? А ты разве не можешь?
Елена Сергеевна с тяжелою грустью потрясла головою.
- Никогда.
- Ишь?!
- И всякий раз, что ты или Андрей даете мне понять, как охватывает это вас слияние с ролью, творческий восторг ваш безумный, - мне до боли сердечной завидно вам…
Глаза ее потемнели разочарованием, отвращением.
- Скучно, Маша, всегда владеть собою!
Юлович, не зная, как ей отвечать, только губами покрутила.
- Уж ты у нас такая особенная… всегда была!.. В чем ни взять, - одно слово: голова!
- Голова! голова! - с досадою возразила Савицкая. - То-то и скучно, Маша, что все - голова, всю жизнь - голова… Да и стареет уж эта голова, Машенька! Насмарку ей, голубушка моя, скоро!
- Ну, мать моя, это ерундистика! - с твердым убеждением прервала Юлович. - Теперь и я тебе скажу: поди к зеркалу, посмотрись. Ты, с твоею фигурою, с выдержкою да школою, в семьдесят лет соловьем заливаться будешь, когда мы с Андрюшкою непутевым давным-давно сгнием за стариковским пикетом в актерском общежитии…
Затрещал звонок телефона. Риммер снизу извещал Елену Сергеевну, что приехал чиновник от обер-полицеймейстера по делу о каком-то благотворительном спектакле, обещанном какому-то приюту какого-то общества под председательством какой-то княгини, и ждет ее в конторе. А Маша Юлович, едва очутилась в коридоре, как уже попала в цепкие когти того самого Ваньки Фернандова, которого артистические способности к внутренним займам так ее ужасали. Он вырос пред нею, как бес из земли, - маленький, кудрявенький, розовенький, в голубом галстухе, с скромно-искательными глазками и вопросительною улыбкою на губках алым бантиком - тельце и личико вербного купидона!
- Здравствуйте, давно не видались! - возопила Юлович, ударяя себя по бедрам. - Так и есть! Легок на помине! Сокол с места, ворона на место! Является сокровище!
Фернандов, встав на цыпочки, заглянул мимо ее мощных плеч в опустелую режиссерскую и, убедившись, что там действительно никого нет, произнес гордо - сладким, белым, открытым звуком старого и потертого второго тенора:
- Я не к вам. Я к Елене Сергеевне.
- То-то ты и ждал, покуда ее отсюда ветром вынесло!.. Но - дудки, брат! ау, друг любезный! Поживы сегодня не будет!
Она поднесла к самому носу Фернандова пустое портмоне.
- Зришь?
Фернандов, шагнув вперед, заставил ее попятиться и снова войти в режиссерскую. Заглянул в портмоне, поднял круглые бровки, пошевелил тараканьими усиками, закурил папиросу и изрек:
- Ничего не доказывает.
Юлович, с коварною улыбкою, вытряхнула пред ним сумочку и носовой платок.
- Зришь?
Фернандов критически осматривал ее огромную фигуру.
- В лиф тоже прячут некоторые…
Юлович возразила совершенно деловым тоном:
- Была дура - прятала. Теперь умная. Только от вас, охальников театральных, там убережешь! И без денег будешь, да еще срама наберешься! У вашего брата лапы ученые: где что плохо лежит, все промыслят…
- Беречь-то, следовательно, есть что? - живо поймал ее на слове Фернандов, продолжая водить по ней с головы до ног испытующими глазами, - и вдруг возопил голосом Архимеда в "эврике", - с указательным перстом, устремленным долу на весьма затрепанный подол певицы:
- В чулке! Марья Павловна! В чулке! Ну ей-Богу же в чулке! Жив быть не хочу, если не в чулке!
Озадаченная Юлович только руками развела.
- Не собачий ли нюх?! Ах, Фернашка! Ну скажите пожалуйста!
- Марья Павловна! В чулке! - визжал, приседая и подпрыгивая, восторженный Фернандов. - Помилуйте! Это даже по логике… В сумочке нет, за лифом нет, - где же, как не в чулке? Закон исключения третьего!
- Ну в чулке - так и в чулке… - огрызнулась певица. Не разуваться же мне для тебя!
Фернандов, заступая ей дорогу, патетически положил руку на сердце.
- А почему бы, Марья Павловна, и не разуться для товарища?
Юлович даже плюнула.
- Ты, Фернашка, кажется, вчера не только деньги, но и последнюю совесть в клубе оставил!
- Да ведь это, Марья Павловна, одни слова! Ничего больше, как пустые слова, а доброе сердце ваше приказывает вам совсем другое.
Она посмотрела ему в глаза и прыснула неудержимым смехом, со слезами на глазах, с красными, надутыми, дрожащими щеками.
- Э-э-эх! Ну что мне с тобою, горемычным, делать! По крайней мере хоть отвернись, подлец, гляди в другую сторону… Уж видно, - достать!
- Доставайте, Марья Павловна, не конфузьтесь! Я буду слеп, как Глостер!
Но Фернандову сегодня не везло, и, очевидно, под несчастною звездою начал он свое кредитное предприятие. В режиссерскую синим облаком вплыл клуб сигарного дыма, а за дымом оказался, в рыжих кудряшках своих, сам Мориц Раймондович Рахе. С высоты порога он - одна рука за спину, другая с сигарою на груди - взирал на Фернандова с уничтожающим спокойствием, как Наполеон на фендрика, подлежащего расстрелянию, или Вельзевул, собирающийся методически позавтракать душою окаянного грешника.
- Господин Фернандов, - послышался его тихий, острый голос. - Ви вчера изволил быть на дворянская клуб?
Фернандов выцвел, как утренний месяц, - угас лицом, фигурою, голосом.
- Я, Мориц Раймондович?.. Я… я был!
Рахе устремил на него свою сигару.
- И ви игралъ?
- Кхе!.. - поперхнулся Фернандов.
- И ви проиграль!
Злополучный тенор ежился, мялся, топтался и тоскливо искал глазами двери, окна или трапа, куда бы Бог помог провалиться. А капельмейстер добивал его без жалости:
- Ви играль, проиграль и не платиль. Пфуй! Это свинский!
- Ну ежели не заплатил, так это, значит, не проиграл, а выиграл! - вставила смеющаяся Юлович.
Фернадов приосанился.
- Обстоятельства моей частной жизни, казалось бы, маэстро, вас касаться не могут!
Рахе пришпилил ему язык стальным взглядом.
- О господин Фернандов, я вас не касательный. Я только платил вчера за вас на ваш партнер. А больше я вам не касательный.
- Везет же Фернашке! - восхитилась Юлович.
- А... а… а по счету в буфете? - робко заикнулся Фернандов, с несколько прояснившимся челом.
Рахе кивнул носом.
- Семь рублей восемьдесят копеек. Jawohl.
У Фернандова - как гора с плеч. Он выпрямился и принял вид независимый и гордый.
- Я, конечно, очень благодарен вам, Мориц Раймондович, но все это… гм-гм… все это поведение ваше, извините меня, несколько щекотливо…
- Was will der Kerl?! - воскликнул удивленный Рахе, нисходя с порога, как статуя с пьедестала.
- Я не понимаю, по какому праву… - петушился Фер-нандов. - Я, кажется, не малолетний и под опекою у вас не состою.
- Он же еще и шебаршит! - крикнула Юлович, хлопая себя ручищами по бедрам.
А Рахе подошел к Фернандову в упор и хладнокровно отчитывал, непрерывно коптя его в сигарном дыму:
- На такой прав, лубезнейший мой господин Фернандов, что в клубе, где я есть почетный член, артист от наша опера не должен быть ел и не платил, пил и не платил, проиграл и не платил… Pfui! Schande!.. Если я буду видел вас noch einmal на мой клуб, я буду ставить на совет вопрос об исключении вас из наша труппа…
Фернандов уныло молчал, и в понурых глазах его читалось: "Придется, стало быть, другого клуба искать!"
А Рахе наседал.
- Играть вы умеете, а партию учить не умеете? Что ви вчера пел в секстет на третья акт? Miserable Klimperei!
Ви с другая опера пел, ви своя музик пел… Ви "наклал"!
- Мориц Раймондович, да ведь публика не заметила…
Рахе с жреческою важностью обратил сигару к себе огнем.
- Публикум не заметил? Я заметил! Публикум не заметил? Очень жаль, что не заметил. Это доказывает, что публикум есть осел, и что мы еще мало работали, чтобы он понимал искусство и не был осел.
- Я, Мориц Раймондович, подучу!
Рахе поморщился, как педагог на безнадежно скверного ученика.
- Tausendmal gehört! Нет, надо просить моя жена, чтобы она вам штраф писала, - тогда вы будете подучил в самой вещи!..
Юлович опять гранатою лопнула - заржала буйным, грохочущим смехом.
- На кому? - благосклонно обратился к ней капельмейстер.
Она махала руками и задыхалась.
- Нет, уж ты, батюшка Мориц Раймондович, Фернашку не штрафуй. С него взять нечего, а я - чем виновата? Его оштрафуешь, а ведь платить-то придется мне.
Рахе разгладил морщины на лбу и удостоил улыбнуться. Фернандов в неунывающем легкомыслии своем в ту же минуту ободрился и взыграл духом.
- Вы вот все на меня сердитесь, maestro, - развязно подхватил он, - а я, ей-Богу, из кожи вон лезу, стараюсь… Намедни в "Жидовке" за серенаду мне как аплодировали!
Рахе проворчал:
- Два ваша клубная приятель и один бежалый из сумасшедшая больница.
- Нет-с, не приятели! - торжествовал Фернандов, - а меня даже повторить заставили бы, если бы оркестр аккомпанировал мне не так громко.
Рахе глянул на него сквозь сигарное облако.
- Wie?
- Помилуйте! Публике ничего не слышно…
Рахе буро покраснел и положил сигару.
- Я для ваши прекрасные глаза, господин Фернандов, - заговорил он металлическими нотами, свидетельствовавшими о большом раздражении: ничем нельзя было рассердить старого капельмейстера с таким успехом, как сделав ему замечание по оркестру, - лучше его лично обругай, но оркестра не тронь! - Я для ваши прекрасные глаза, господин Фернандов, мой Orchester удавливать mit eine подушка не согласный. Ви любите петь? Prachtvoll! Мой Orchester любит играть. Певец хочет попеть, оркестр хочет поиграть, Verstehen Sie? Punctum.
- Да, это - конечно… разве я что-нибудь против?.. - моментально увял и сдался Фернандов.
Но maestro уже расходился…
- Мой Orchester мешает einem господин Фернандов иметь свой большой успех! Господин Фернандов из-за мой оркестр не слышно! Warum doch die Маша, - он ткнул перстом в сторону Юлович, - warum diese Маша слышно? Warum Андрей Берлога слышно? Почему моя жена слышно? Почему Саня Светлицкая слышно?
- Помилуйте, maestro, какое же сравнение? Я маленький артист на вторых ролях, а вы берете самых что ни есть, тузов…
- Dummheiten! Глупство! - презрительно возразил Рахе, обретая спокойствие, ибо снова взялся за сигару. - Вам не угодно стоять на одна доска с первый артист? Очень хорошо. Ви были сегодня на проба, когда пела эта новая Корзинкина или Курочкина… о проклятая фамилия! ее никто никогда не помнит!., ну, на одно слово, ученица от Саня Светлицкая?.. Она еще не артистка даже, но ее слышно… О-о-о-о! И как еще слышно!.. А ви - не слышно! И… рассуждайте.