- Что-то, Иоанн, надорвалось во мне после похода на Полоцк... - страдальчески взглянул на гостя Силуан, постаревший, с бороздками-морщинами на переносице, еще глубже спрятавшими его небольшой нос; с неожиданной плешью, какой-то высохший - и куда только девалась прежняя мощь... - Руки перед работою опускаются, а в душе, - он показал пальцем на огонь, - как в той печи... - Помолчал и продолжил: - Не буду я боле пушки царю лить! Это же из них стены полоцкого замка разбили. И столько крови единоверной пролилось - не доведи Господи кому еще повидать. А сколько пленников истреблено... Их сюда, повязанных, по морозу гуськом гнали. Тысячи навечно на дороге остались. Представляешь: везем мы на санях пушки назад, а замерзшие покойники под полозьями - ш-шырх, ш-шырх! Досель то в ушах стоит...
Оба перекрестились, и Силуан словно очнулся:
- Хотел в богомолье к Максиму Греку податься, в его монастырь, да разузнал, что забрал Господь душу его праведную к себе. Ты же знаешь, что когда-то мы с ним в эту землю с младшей княжной Зоей Палеолог приехали... Царство им всем небесное.
Они снова перекрестились, и Иоанн стал прощаться. Повторно, как и перед входом, поклонился иконам, поблагодарил хозяина за заботу и пожелал здоровья.
Силуан пожелал проводить гостя. Наспех набросил кафтан, покрутил в руках белую мантию с горностаевой опушкой - но не надел, а пренебрежительно бросил на лавку. И уже за дверями, загадочно нахмурив лоб, прошептал Иоанну:
- Христотерпец Максим, отходя, просил поведомить мне, чтоб опеку возложил я на книгу Евангелия от Иоанна. Некогда в дороге сюда она спасла самого Грека. А затем и в огне не горела, и людей целила, и царю пожалована была, и глаза ему открывала. В письме, переданном через надежного монаха, старец просил ту книгу на остров Патмос доставить, куда апостол Иоанн был выслан Трояном за провозглашение слова Господнего и где продиктовал свое Евангелие. "Очернили книгу чудодейственную грехи царские, - писал монах Максим. - Пусть очистится она вновь на месте страданий и подвига составителя своего".
Подошли к саням, обнялись-расцеловались. Силуан осторожно посмотрел на Гриня и добавил:
- Так как мне к той книге приблизиться? Может, у тебя как получится? - И уже громче: - А формы я тебе вылью. Будут ровные, не беспокойся...
И минуло подготовительное время, и настала пора московского печатания слова Божьего. Как и было заказано, готовили "Деяния святых Апостолов". Спозаранку отслужив молебен, трудились без остановки до полудня, оттиснув и разложив сохнуть на полки двенадцать первых страниц. А потом на действо приехал посмотреть царь, которому Иван Висковатый после полоцкого похода докладывал о делах типографии чуть ли не ежедневно.
Дверь испуганно раскрылась, в заполненную работниками печатню вбежало несколько служников и вооруженных саблями и топорами стрельцов, вошел царский охранник Матей, а за ним и сам Иван. В длинной, окаймленной мехом накидке, скрывавшей легкие кожаные сапожки и неуклюжую косолапость, он, казалось, проплыл к верстаку, взял с него несколько свежеоттиснутых страниц, склонил набок голову и ласково осмотрел окаменевших печатников; узнал Иоанна и, уже приближаясь к внесенному трону, пальцем позвал к себе. Взял еще страницу с полки - и протянул Матею:
- Читай.
- Прошу простить, ваше царское величество... - пал на колени оторопевший охранник. - Не обучен сему...
- Хм, - сощурил глаза царь. - Думаешь, токмо деньги, мечи да пушки царскую власть умножают? - И, оторвавшись от Матея, обратился к Иоанну: - И доселе, дьякон, веришь в то, что книга великую силу имеет?
- Да, государь! - Иоанн уверенно склонил перед царем голову, сделался неподвижным.
- Более великую, чем у денег и оружия? - переспросил царь.
- Истинно так. - Печатник словно очнулся; не отрываясь от царских глаз, искрящихся, покрасневших, договорил: - Наступит время, когда книга завладеет всем миром Божиим, ведь через Его слово призвано победить и деньги, и мечи, и пушки.
Царь довольно покивал головой; забрав у Матея книжную страницу, потрогал ее пальцами, осмотрел с обеих сторон, даже понюхал - и протянул Иоанну:
- Тогда ты читай!
- "Первое убо слово, - начал запевно дьякон-печатник, - сътворихъ о всехъ, Феофил. О нихъ же нача Иисусъ творити же и учити, до него же дне заповедавъ апостоломъ духомъ святымъ. Ихже избра, възнесеся предъ ними и постави себе жива пострадании своемъ въ многихъ истинныхъ знамениихъ"…
- А кто этот Феофил, к которому вначале обращение идет? - прервал царь и, подняв покрытую монаршей шапкой голову, зачарованно посмотрел на печатника.
- Как свидетельствуют ученые отцы церкви, - печатник перевел взгляд на иконостас и перекрестился, - Феофил был синклитиком и князем. Его называли властвующим средь правителей. Сам апостол Павел обращался к нему через евангелиста Луку из Антиохии: "Пришла мысль и мне... последовательно описать тебе, высокоуважаемый Феофил, дабы ты изведал твердую основу того учения, в котором был наставлен…" - Иоанн заметил, что царь слушал его, словно очарованный школяр, и продолжил: - И каждый человек, кому неподвластны страсти греховные, есть высокоуважаемый Феофил, по-нашему - боголюбец, достойный слушать Святое Евангелие.
Царь вздрогнул, мотнул одобрительно головой, вскочил и резко подался к двери, там задержался и снова спросил:
- А почему у тебя, дьякон, крест на груди деревянный, а не железный или серебряный, как у других церковников?
- Крест Христов одинаковую силу имеет - золотой ли, деревянный… А Господа нашего на деревянном и распяли... - Иоанн хотел еще о чем-то договорить, но царь прервал его:
- Вспомнил я похожий, деревянный... В Полоцк его по просьбе митрополита Макария возвратил. Кстати, иду теперь принимать полоцких посланцев. Посмотрим, что там надумали...
Как внезапно царь со свитой заявились, так вмиг и исчезли. А печатники продолжили свою работу аж до глубокого вечера, под сенью слеповатых свечей и светочей слов Божьих.
В тот же поздний вечер из московского Кремля выгнали посольство великого княжества. На переговорах бояре озвучили царское условие: Рига, Вильно и Киев должны признать его волю. Литвины же затребовали не только дать покой Ливонии-Инфляндии, но и возвратить Смоленск, Брянск и Псков, во времена Витовта Великого зависимые от Княжества.
- Гнать щенков Сигизмундовых собаками моей псарни двадцать верст от Москвы! - Иван не мог сдержать своего гнева. Он до хруста сжимал в кулаки длинные пальцы и дико кричал: - Гнать! Гнать!
Слуги долго боялись приближаться к царю, а когда отпоили-успокоили его хмельным отваром, услышали тихий шепот:
- Приказываю быть походу…
Он начался в январе нового 1564 года от Рождества Христова. Минувшей осенью отошел в вечность митрополит Макарий, и что-то тревожно-неопределенное затаилось в царском сердце. Всеми фибрами телесными он ждал новой беды - намного большей, чем смерть своего опекуна и покровителя Макария… или даже чем недавнее поражение Курбского в Ливонии. Дворовые чернокнижники и ворожеи советовали до следующей осени не начинать значительных дел, но царя не уговорили. Он был люто оскорблен Литвой, потому, ощущая свою во много раз превосходящую силу, загорелся местью.
Однако сердце тревожно ныло, и царь решил остаться в столице, а военную кампанию доверил возглавить полоцкому наместнику Шуйскому и опытному князю Петру Серебряному. Первому приказывалось выступить из завоеванного Полоцка с полками в двадцать тысяч, второму - из Смоленска, где соберутся около пятидесяти тысяч ратников. Войско должно соединиться под Оршей и дальше идти на Менск, Новаградок и Вильно.
Оскорбление за прошлое поражение жгло сердце и гетману Николаю Радзивиллу. Его воины, закаленные не одной кровавой баталией, шли с ним либо за смертью, либо за победой. У многих из них московиты забрали-убили родных.
Однако силы были неравными, и Николай Радзивилл, имея от разведки достоверные сведения о количестве и перемещении противника, решил не позволить слиться его двум отрядам. С небольшим загоном в несколько сотен лучших всадников он атаковал авангард Шуйского, но после напряженной сечи отступил. Одержимые успехом и желанием пленить литовского гетмана, получившего прозвище Рыжий, московиты бросились в погоню, оголив тем основную колонну. На реке Улла у Чашников на нее и обрушилась лавина литовского войска.
Сначала на стрельцов, не успевших выстроиться в боевые порядки, налетели крылатые гусары. Как небесные карающие ангелы, они срывались с противоположного берега и разрезали длинную колонну неприятеля. Затем из засады загрохотали пушки, в бой вступили пищальщики и другие пехотинцы. Московиты потеряли полководца и отступали в большой панике, спаслись только сдавшиеся в плен.
Но из-под Смоленска вышло еще большее войско, и Николай Радзивилл не полнился победной радостью.
- Не гоже лить кровь христианскую! - сказал он своим гетманам и тысячникам. И те предложили новую хитрость: послали по смоленскому пути своих гонцов, якобы в Вильно и Менск, с письмами о быстрой победе над Шуйским и решении войска Радзивилла немедля идти на полки князя Серебряного. Гонцов пленили московиты и нашли у них гетманские эпистолы. "Основные полки Сигизмундовы пусть тоже встречают неприятеля под Оршей, ибо с армией полоцкого наместника Шуйского навсегда покончено", - приказывалось в них, хоть под началом Радзивила уже не было ни основных полков, ни даже запасных.
Однако эпистолы сделали больше, чем пушки и мечи - они охладили боевой пыл врага. Князю Серебряному уже не с кем было соединяться под Оршей, потому он, чтобы сохранить силы и не оголять западные границы, вознамерился возвращаться назад. А тут - ночная атака, пушки, всадники с огненными пиками и крыльями-ветрилами за спиной... Наспех укрепляя оборону, основная часть московитов, бросив обозы, отступила в Смоленск.
Вильно приветствовало победителей и их гетмана Николая Радзивилла, который въехал в Острую Браму на белом коне князя Шуйского, снял узду - и бросил под ноги горожанам.
Москва же встретила горькое известие о поражении своих полков. Царь в тот вечерний час пировал с приближенными боярами в главной трапезной. Гонца выслушал спокойно, даже и бровью не повел - только лицо побелело. Выпил "Петерсимоны", обошел вокруг стола и налил из большого кувшина каждому, поломал хлеб и разложил на серебряной миске, долго смотрел на нее, а потом, диковато улыбнувшись, однотонно заговорил:
- Отдают иуды тело мое на заклание. Измена сквозь стены сочится. А посему, друзи мои немногие позванные, пейте кровь мою, ешьте тело мое, - он показал рукой на вино и хлеб. - И пусть сбудется, что суждено...
Присутствующие молчали, а в Ивановой груди начинала разгораться ярость. Он попытался притушить ее, заходил, мотая головой, вдоль стены, но глаз выхватил блеск копья в руках одного из стражников - и царь с минуту зачарованно гладил прохладное острие, а затем вырвал копье, поднял над столом и прошептал:
- А пока наша кровь на Голгофу потечет, посмотрим, какого цвета она у наших супостатов! На охоту!
Бояре вскочили и заспешили за царем - через тронный зал и коридор, ко входу в подземелье, в подвалах которого уже год гнили десятки литовцев.
- Режь отступников! - закричал царь и вогнал копье в чье-то почти безжизненное тело. Глянул на пособников, скривился: - Слышите, какое зловоние от них исходит?!
Пока бояре добивали пленников, царь через ржавую решетку смотрел в наполненные диким ужасом глаза очередной жертвы. Он покрутил копье, погладил - и бросил в узника, но тот неожиданно метнулся в сторону и перехватил копье. Бедолага настолько исхудал, что некогда тесные веревки легко сползли с костей, обтянутых кожей. Его сил еще хватило, чтобы направить острие в царя, но неотступный Матей выпрыгнул вперед - и копье пробило ему ладонь, войдя в сердце.
Узника посекли на куски и немного успокоились.
- А сейчас - наверх! Выпьем за будущие победы да оплачем друга нашего! - с дрожью в голосе молвил царь и, поцеловав еще теплый лоб Матея, сунулся к выходу.
6.
Ясным весенним утром она спешила в метро.
Из припаркованного возле подземного перехода черного джипа навстречу ей вышел улыбающийся Жокей:
- Екатерина Александровна?..
- Я... - удивилась девушка.
- Здравствуйте. Имею честь и радость сообщить, что вы выбраны лицом нашей столицы и приглашены... в центр красоты при Министерстве культуры, - Жокей снова нежно улыбнулся и, мягко взяв Екатерину под локоток, повел ее к машине, но она отвела его руку:
- Подождите... Я же никуда не подавала заявлений.
Лицо Жокея стало серьезным и ответственным:
- На то оно и государство, чтобы заботиться о самом дорогом, что в нем есть.
Этот пафос еще больше встревожил Екатерину.
- И что я должна делать в этом… центре красоты? - с недоверием, часто моргая, спросила она.
- Ну... Чисто представительские функции... Модельное агентство, телевидение, церемониальные торжества. Скажем, первым лицам страны подать кофе. Встретить кого с хлебом-солью... - Жокей напустил на лицо игривость. - Да что мы обо всем на улице говорим? Приглашаю в гости! - Он кивнул на машину. - Подъедем, сами увидите...
Екатерина внимательно изучила глаза Жокея и озорно ответила:
- Знаете, Центр Красотович... Простите, не представились... Не хочу показаться банальной, но с незнакомыми мужчинами на чужих машинах я не езжу.
- Простите, заговорился на радостях... Я - Виктор Викторович. Вот моя визитка. Там телефон и адрес. Ждем вас в любое удобное время. Только непременно сегодня или завтра! Договорились?
Екатерина пожала плечами.
- Не забудьте, пожалуйста. Жде-ем! - Жокей интеллигентно склонил голову и, еще раз улыбнувшись, быстро пошел к машине. Проследив, как Екатерина спряталась в подземном переходе, он сильно прикусил губу и завел двигатель.
Через два дня он сам позвонил девушке на мобильный:
- Екатерина Александровна, приветствую вас! Это Виктор Викторович... Что случилось? Почему не приехали?! У вас все хорошо?
- Спасибо, хорошо...
- И...
- Как бы попроще выразиться… Не заинтересовало меня ваше предложение.
Жокей отодвинул трубку, проглотил терпкий комок, вздохнул и заговорил как можно мягче:
- Я вас понимаю. Подобное предлагают не каждый год и не каждому... Но подумайте хорошо! Вот-вот окончите университет, и что - ехать в глухомань по распределению? А тут - столичная прописка, жилье, неплохой заработок… Популярность, влияние, слава... - в голос с каждым словом прибавлялось медового елея. - Повторяю, работа около первого лица страны. Тысячи тысяч на вашем месте не задумывались бы.
- Виктор Викторович, задумалась не только я, но и мой жених. В июне у меня свадьба.
Жокея как ошпарили. Он ощутил, как по спине побежал пот.
- Алло, вы меня слышите?
- Да-да… - с силой выдавил помощник.
- Скажите, а под первым лицом вы... имеете в виду президента? - было заметно, что Екатерина тоже волнуется.
- Вы правильно поняли.
Еще через несколько долгих секунд молчания в трубке послышался дрожащий девичий голос:
- Так вот... Простите, конечно, но этот человек мне очень… неприятен. И мне тяжело с ним даже в одной стране находиться… Прощайте!
К вечеру у него было полное досье на Екатерину Беловскую. Спецслужбы постарались, и Жокей не без интереса узнал, что ее воспитывала мать - учительница языка и литературы. Аттестаты, отметки… Характеристики, университет... Круг интересов... Поэзия, классическая музыка... Полмесяца тому подала в загс заявление с... Юхансоном, первым секретарем посольства Финляндии, известным своими симпатиями к оппозиционным структурам. По оперативным сведениям, через его руки ведется финансирование многих антигосударственных проектов. Разумеется, все прикрыто заботами о правах человека и свободном обществе.
Жокей глотнул давно остывший кофе и набрал номер Бадакина:
- На месте?
- Да, а что? - зевнул тот.
- Будь готов подскочить к хозяину. Тут попадалово на наши головы...
Терпеливо, как сквозь дремоту, президент выслушал доклад помощника и гневно треснул кулаком по столу - так, что даже ночная лампа дрогнула и погасла.
- Я их научу! Я им покажу и загсы, и права, и свободы! - скрежетнул он сильными зубами и приказал: - Утром с председателем госбезопасности - ко мне! С планом оперативных мероприятий! По полной программе!
Помощник понятливо кивнул и, предчувствуя нехорошее, медленно попятился к двери. Президент нервно пощелкал выключателем, а затем схватил лампу и, выдрав из розетки, швырнул в оторопевшего Жокея: - Долиберальничались! Теперь ноги о нас вытирают!..
К следующему вечеру были задержаны все активисты оппозиционной Народной лиги, в ее центральном и региональных офисах прошли обыски. На десятки партийцев, включая председателя Роликова, возбудили криминальные дела. Столичный изолятор заполнили "политическими". Указом правительства были лишены лицензий все частные типографии, конфискованы тиражи независимых газет - их и так было только две. Юхансона же обвинили в шпионской деятельности и попытке организовать в стране антиконституционный переворот. Дипломату вручили соответствующую ноту и обязали в течение суток покинуть страну.
Срочно отозвали из заграничного отпуска Ивана Федоренкина, и лично председатель Службы госбезопасности Бадакин проинструктировал его о необходимости создания серии телефильмов о вражеской деятельности западных разведок и их дружбе с местными коллаборантами-оппозиционерами.
- Должен постараться! В твоем распоряжении вся компра, записи и средства. Ясно?
Лицо Федоренкина перекосилось. Телевизионщик нахмурился и задумчиво потер ладонью ребро стола, заваленного папками, дисками и видеопленками.
- Что?.. - насторожился Бадакин.
- Все понятно, - голос Федоренкина терял былую звонкость и уверенность. - Только этого недостаточно...
- Что?!
- Необходима поездка за границу, чтобы на месте доснять материал. Да и соответствующие сюжеты с нашими тамошними сторонниками записать...
- А-а... - успокоился Бадакин. - Так чего тягомотишься? Вперед! Времени, сам понимаешь, с комариный язык!
Есть ли тот орган у комара, нет ли - службист не имел представления, но если б знал в ту минуту, что приближенный и обласканный хозяином тележурналист спешно полетит за границу и там попросит политического убежища, плюнув на все... если б знал, то лучше бы перед той встречей свой язык проглотил!