– Ничего. Пошли наверх.
Ли даже не заметил, как Хэнк взял его за руку и повел по коридору – еще один мазок в общей неразберихе… И это я? А это мои близкие? Эти люди? Эти безумные люди?
("Потом поговорим, сынок! – кричит ему вслед старик. – У нас с тобой еще будет время поговорить". Ли собирается ответить, но я его останавливаю: "Малыш, пошли наверх, иначе он никогда от тебя не отстанет". И я очень вовремя подтаскиваю Ли к лестнице, пока Генри снова не накинулся на него. Он поднимается передо мной, как сомнамбула или что-нибудь в этом роде. Когда мы добираемся до верха, мне не приходится показывать ему, куда идти. Он останавливается перед дверью своей бывшей комнаты и ждет, когда я ее открою, потом входит внутрь. Можно подумать, что он ее заранее забронировал, – так уверенно он себя ведет.
– А ведь ты мог и ошибиться, – улыбаюсь я ему. – Ведь я мог иметь в виду другую комнату.
Он оглядывается – свежезастеленная кровать, чистые полотенца – и отвечает мне тихо, не отводя взгляда от приготовленной для него комнаты:
– Ты тоже мог ошибиться, Хэнк, – я мог и не приехать. – Но улыбки на его лице нет; для него это серьезно.
– Ну это, Малыш, как Джо Бен всегда говорит своим ребятишкам: лучше перестраховаться, чем потом всю жизнь лечиться.
– Тогда я лягу, – говорит он. – Увидимся утром.
– Утром? Ты что, хочешь проспать всю жизнь? Сейчас же всего полшестого или шесть.
– Я хотел сказать – позже. Увидимся позже.
– О'кей, Малыш. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи. – Он отступает, закрывает дверь, и я почти слышу, как бедняга облегченно вздыхает.)
Еще мгновение Ли стоит не шевелясь в медицинской тишине комнаты, затем быстро подходит к кровати и ставит тарелку и стакан молока на столик. Потом садится на кровать, обхватив колени. Сквозь сморившую его усталость он смутно различает шаги, удаляющиеся по коридору. Точно какое-то огромное мифическое существо направляется готовить трапезу из опрометчивых путников. "Ма, Ми, Мо, Му", – шепчет Ли и, сбросив кроссовки, закидывает ноги на кровать. Заложив руки за голову, заново узнавая и вспоминая, он рассматривает узор на дощатом потолке, образованный дырочками от выпавших сучков. "Что-то вроде психологической сказки. С новым поворотом сюжета. Мы встречаем героя в логове людоедов, но как он оказался здесь? Что его сюда привело? Может, он пришел сюда с мечом в руке, поклявшись сразить этих великанов, так долго грабивших страну? Или он принес свою плоть в жертву этим демонам? Эти люди… эта обстановка… как я из этого выберусь? Как, Господи?"
Проваливаясь в сон, он слышит, как в соседней комнате, словно отвечая ему, кто-то поет, – правда, смысл этого ответа он не успевает разобрать – нежная, высокая и полногласная трель редкостной волшебной птицы:
…а когда проснешься, детка,
дам тебе тогда конфетку
и лошадок всех…
Во сне лицо его разглаживается, черты смягчаются. Напев, как хладная влага, омывает его иссушенный мозг.
…серых в яблоках, гнедых,
всех лошадок молодых,
всех лошадок, всех.
Эхо от ее голоса расходится кругами. На улице, сидя на проводах, ссорятся зимородки. В городе, в "Пеньке", народ недоумевает, что такое приключилось с Флойдом Ивенрайтом. Индеанка Дженни в своей лачуге пишет письмо издателям "Классических комиксов", интересуясь, почему бы им не выпустить иллюстрированную "Тибетскую книгу мертвых". В горах, на Южной развилке, старый лесоруб влезает на скалу и кричит только для того, чтобы эхо возвратило ему звук человеческого голоса. Бони Стоукс поднимается после ужина из-за стола и решает прошвырнуться до магазина, чтобы пересчитать консервные банки. Хэнк, оставив Ли, идет к лестнице, но оборачивается на звук голоса Вив и, вернувшись, тихонько стучит в ее дверь.
– Родная, ты готова? Ты хотела быть там в семь.
Дверь открывается, и, застегивая белую куртку, выходит Вив.
– Кого это я слышала там?
– Это Малыш, родная. Это он. Он все-таки приехал… Как тебе это нравится?
– Твой брат? Давай я поздороваюсь… – Она делает движение к комнате Ли, но Хэнк останавливает ее за руку.
– Не сейчас, – шепотом говорит он. – Он в довольно-таки плачевном состоянии. Подожди, пусть немножко отдохнет. – Они идут к лестнице и начинают спускаться. – Ты сможешь познакомиться с ним, когда вернешься из города. Или завтра. А сейчас ты и так уже опаздываешь… И вообще, что ты так копалась?
– Ой, Хэнк… я даже не знаю. Я вообще не знаю, хочу я ехать или нет.
– Черт побери, тогда не езди. Можно подумать, что тебя кто-то гонит.
– Но Элизабет специально звала меня…
– Пошла она к черту! Элизабет Прингл, дочка старого сморчка Прингла…
– Она… они все были так обижены, когда на первом собрании я отказалась играть с ними в слова. Другие девушки тоже отказывались, и никто не возражал; что я им не так сказала?
– Ты сказала "нет". Многие уже одно это считают оскорблением.
– Наверно. И к тому же я плохо старалась им понравиться.
– А они старались тебе понравиться? Они хоть раз навестили тебя здесь? Я еще перед свадьбой предупреждал, чтобы ты не надеялась завоевать здесь всеобщую любовь. Родная, ты же жена головореза. Естественно, что они ведут себя с тобой настороженно.
– Не в этом дело. То есть не только в этом… – На мгновение она останавливается у зеркала подправить макияж. – Такое ощущение, что они что-то хотят от меня. Как будто завидуют мне или что-то в этом роде…
Хэнк отпускает ее руку и подходит к двери.
– Нет, родная, – говорит он, пристально вглядываясь в волнистые линии дерева, из которого сделана дверь, – все это ерунда, просто у тебя мягкое сердце; поэтому они к тебе и пристают. – Он улыбается, вспомнив что-то. – Все ведь живые. Ты бы видела Миру, мать Ли, – ты бы только видела, как она обращалась с этими клушами.
– Но, Хэнк, мне бы хотелось дружить с ними, хотя бы с некоторыми из них…
– Будьте уверены, сэр, – с нежностью продолжает Хэнк, – она знала, как довести этих наседок до белого каления. Пошли, мы им покажем.
Вив спускается за ним с крыльца, решив на этот раз быть не такой мягкой и пытаясь вспомнить, приходилось ли ей тратить столько же сил на то, чтобы установить дружеские отношения дома: "Неужели всего за несколько лет я так изменилась?"
К северу, на шоссе, ведущем назад, в Портленд, обливаясь потом, лежит Флойд Ивенрайт и пытается заменить шину, которой не более двух месяцев и уже – черт бы ее побрал! – полетела. И всякий раз, как гаечный ключ, соскальзывая в темноте, сдирает у него с костяшек очередной слой кожи, Флойд прибавляет новое ругательство в адрес Хэнка Стампера к тому списку, который он начал составлять сразу после того, как потерпел фиаско в его доме: "…ублюдок, говноед, вонючка, сука помойная…" – пока эти слова не начинают звучать почти как песня, которую он исполняет даже с некоторым благоговением.
А в мотеле в Юджине Джонатан Дрэгер скользит пальцем по списку людей, с которыми ему предстоит встретиться, – всего двенадцать, двенадцать встреч, и только после этого он сможет отправиться в Ваконду, чтобы повидать этого… – он справляется в списке, – этого Хэнка Стампера и попробовать вразумить его… тринадцать встреч – несчастливое число, и только после этого он сможет отправиться домой. Он закрывает записную книжку, зевает и принимается искать тюбик микозолона.
Переправив Вив на другой берег к джипу, Хэнк возвращается назад как раз вовремя, чтобы услышать, как с крыльца его зовет Джо Бен:
– Скорей, скорей, помоги мне, – к Генри под гипс заползла уховертка, и он молотит себя по ноге молотком.
– Этого только не хватало, – улыбаясь бормочет Хэнк, поспешно привязывая моторку.
А в Ваконде на ярко освещенной Главной улице в своем офисе, добытом путем лишения владельца права выкупа закладной, агент по недвижимости задумчиво срезает белую сосновую стружку с недоделанной фигурки. С этими лицами сплошные мучения; а не постараешься как следует, выходят какие-то карикатуры на президента или какого-нибудь генерала. В начале сороковых агент принимал участие в военных действиях в Европе в качестве интенданта, где и приобрел репутацию настоящего добытчика, особенно для начальства. Там-то он и повстречал человека, которого ему суждено было бояться последующие двадцать лет. Как-то утром в их лагерь на совет прибыл один генерал с полной свитой помощников, адъютантов и прочих лизоблюдов. Когда ему поведали о заслугах интенданта, генерал, заинтересовавшись, объявил, что будет обедать вместе со всеми. В полдень, проходя со всей своей камарильей мимо кухни, он сделал ему комплимент, похвалив запах пищи и общую опрятность, а через несколько минут обнаружил в своем супе из бычьих хвостов какой-то посторонний предмет. Этим предметом оказалось немецкое офицерское кольцо, которое интендант приобрел, чтобы послать в подарок своему отцу. При виде кольца интенданта обуял ужас. Он не только не признал безделушку своей собственностью и настаивал на том, что никогда прежде ее не видел, но еще и ринулся доказывать – хотя никто этого и не подвергал сомнению, – что кость, на которую влезло кольцо, несомненно принадлежит быку. По выражению лица генерала он понял, какую допустил ошибку, но что-либо исправлять было уже поздно. Остаток войны он провел в непрестанном ожидании наказания, которое так и не последовало, превратив его в перепуганного и издерганного человека. В чем дело? Он был так уверен в неминуемых репрессиях. Он долго недоумевал, почему на него не опускается нож гильотины, пока несколько лет спустя этот самый генерал не набрался наглости выдвинуть свою кандидатуру на пост президента и получить его. Ну, теперь-то должно было наступить возмездие! И оно-таки наступило. И название ему было экономический спад. Его ресторанный бизнес завял и погиб, так и не успев расцвести и заплодоносить. Глубоко в душе он знал, что весь этот финансовый суховей не что иное, как иезуитская тактика, хоть и обрушенная на весь ни в чем не повинный народ, но направленная исключительно против него лично. И не так уж дорого было ему его дело, но нация! Какие страдания! Он не мог не чувствовать себя отчасти виновным в них. Если бы не он, этого бы никогда не произошло. А какие еще беды он мог навлечь на бедную Америку!
Еще худшие. Восемь лет президентского правления он прожил лишь милостью Божьей да благодаря рукоделию своей жены, только к концу срока начав без боязни открывать газету, не опасаясь быть объявленным в ней предателем и приговоренным к расстрелу на месте. Он только-только начал преуспевать в этом злокозненном мире, как тут эта несчастная забастовка обрушилась ему на голову. А забастовка ли виновата? Может, это все тот же?.. Да нет. Он твердо решил, что этого не может быть; на сей раз ему вредит кто-то другой, вот и все. Он задумчиво обтесывает маленькую деревянную фигурку, с горечью вспоминая прошлое… Сукин сын, мог бы хоть кольцо вернуть!
А по реке в лунном свете мерно и безостановочно двигаются бревна, словно скирды соломы, ложащейся под беззвучным и сияющим серпом. За амбаром вьющийся ягодник рыскает цепкими слепыми пальцами в поисках опоры. Тихо гниет древесина на консервном заводе. Соленый ветер с океана высасывает жизнь из поршней, тормозных колодок, проводов и передатчиков…
Из "Пенька" выходит низенькая, круглолицая, со вкусом одетая пышечка и сердитыми шажками быстро удаляется по Главной улице. Вечерний туман оседает на ее ресницах, и ее вьющиеся черные волосы блестят в свете уличных огней. Не глядя по сторонам, не обращая внимания на знакомых, она быстро идет вперед. Ее покатые плечики задеревенели от возмущения. Губы пламенеют мазком малинового варенья. С этим видом попранного и негодующего целомудрия она доходит до улицы Шейхелем и сворачивает на нее. Здесь она останавливается у капота своего маленького "студебеккера", и возмущение, словно лопнувший воздушный шарик, скукоживается и меркнет.
– Ой-ой-ой! – С подавленным вздохом она падает, словно пирожное, на мокрое от росы крыло машины.
Ее зовут Симона, она француженка. Выйдя замуж за парашютиста, она приехала в Орегон в 1945 году, словно героиня, сошедшая со страниц Мопассана. Муж ее исчез, не попрощавшись, около семи лет назад, оставив ей заложенную машину, купленный в кредит кухонный комбайн и пятерых детей, большую часть времени проводивших в больнице. Слегка удрученная этой изменой, она тем не менее держалась на плаву, перемещая свое резвое маленькое тельце из одной состоятельной постели в другую, от одного благодарного лесоруба к другому. Конечно же никогда за деньги – она была правоверной католичкой и убежденной дилетанткой, – только во имя любви, одной лишь любви, ну и разумных подношений. И эта горемычная пышечка была столь любвеобильна, а ее благодетели столь разумны, что через семь лет кухонный комбайн находился в полном ее владении, машина была почти полностью выкуплена, а дети перестали обременять ежемесячный бюджет больницы. И даже несмотря на ее преуспевание, ни горожанам, ни тем более ей не приходило в голову, что в таком способе сводить концы с концами может быть что-то предосудительное. В отличие от общепринятого мнения в маленьких городках не так уж любят бросать первый камень. И не потому, что боятся незаслуженно обидеть. Целесообразность в провинциальных городках зачастую обладает преимущественным правом перед нравственностью. Женщины говорили: "Никогда в жизни не встречала такую душечку, как Симона, и для меня совершенно неважно, что она иностранка". Потому что в борделе на побережье брали 25 долларов за ночь и 10 – за час.
Мужчины говорили: "Симона – славная чистенькая девочка". Потому что побережье славилось самой разношерстной публикой.
"Может, она и не святая, – допускали женщины, – но уж точно не индеанка Дженни".
Так Симона и продолжала заниматься своим любительским искусством. И всякий раз, когда ее репутация подвергалась сомнению, на ее защиту поднимались и мужчины, и женщины. "Она прекрасная мать", – говорили женщины. "Жизнь ее здорово тряханула, – добавляли мужчины, – в трудную минуту я всегда ей помогу".
И они помогали ей в трудную минуту верно и регулярно. Просто помогали. Средства же к ежедневному существованию она получала от кулинарных заказов, которые время от времени выполняла. И все это знали. И до сегодняшнего вечера маленькая пухленькая Симона никогда не задавалась вопросом, что еще знали все.
Она пила пиво с Хави Эвансом, высотником из "Ваконда Пасифик", у которого на груди на цепочке висел позвонок, удаленный у него после падения. Не то отсутствие кости в позвоночнике, не то ее тяжесть, сгибавшая ему шею, придавали ему какую-то неприятную сутулость, которая вызывала ужас у его жены, брезгливость у его тещи и поток материнских чувств у Симоны. Елозя под столом коленями, они весь вечер вежливо беседовали, пока Симона, выпив положенное количество, не заметила, что уже поздно. Хави помог ей надеть пальто и мимоходом заметил, что можно заскочить к брату и скоротать время у него. Симона знала, что брат Хави работает в Вакавилле, и ждала продолжения, счастливо улыбаясь в предвкушении того, что ей удастся провести вечерок с Хави в отсутствие брата. Облизывая губы, она не спускала с него глаз, чувствуя, как жданный вопрос всплывает все выше и выше: "И я подумал, Симона, как ты насчет того, если тебе никуда сейчас не надо торопиться?.." И вдруг он замолчал. Хави сделал шаг назад.
– Правда, Симона, – хихикая и тряся головой, снова начал он через мгновение. – Правда, я хотел спросить тебя, не захочешь ли ты?.. – И снова умолк. – Ах ты черт! Разрази меня гром! Ну, как ты насчет этого? Я никогда еще такого не говорил.
Он заливался смехом, тряся головой и удивляясь чему-то, чего никогда еще не говорил, а она хмурилась все больше и больше. Потом его передернуло, и он, продолжая нервно хихикать и трясти головой, протянул к ней свои отполированные работой руки ладонями вверх, словно показывая, что они пусты.
– Симона, цыпка, я пустой… вот в чем дело. На мели. Эта чертова забастовка. Квартирные платежи и всякое такое, да еще так долго не работал… У меня просто нет наличности на это.
– Наличности? Наличности? На что?
– На тебя, цыпка. У меня нет на тебя денег.
Ее охватил дикий гнев, она картинно дала ему пощечину и в ярости вылетела из бара. Она же не индеанка Дженни! Она была так оскорблена, что две кварты пива – капля в обычных обстоятельствах – начали так бродить и булькать у нее внутри, что, добравшись до машины, она была вынуждена изрыгнуть их обратно.
Ослабшая и обмякшая после рвоты, держась своей детской рукой с ямочками за крыло машины, которая через месяц станет ее собственностью, она вдруг с отчетливой ясностью осознает столь долго отрицаемую истину и изумляется не меньше, new Хави. "Больше никогда, никогда, никогда! – рыдая от стыда, клянется она вслух. – Клянусь, Пресвятая Мать, больше никогда!" И инстинктивно принимается копаться в голове, пытаясь найти виноватого, на кого можно было бы все свалить. И первым ей на ум приходит бывший муж: "Изменник! Бессердечный предатель!" – но его очевидная слабость и недосягаемость не могут удовлетворить ее гнев. Это должен быть кто-нибудь другой, более близкий, более сильный и крепкий, чтобы снести бремя вины, которая закипает в ее горячем сердечке…