За дверью стоял в своих богатых одеждах Рувим, такой же промокший насквозь, как и все остальные, и его дед, согнувшийся под тяжестью шерстяных одеяний, в которые он был закутан, а позади них виднелись их лошади и наемные работники.
Иаков сейчас же пригласил всех в дом.
Я пошел вместе с работниками и животными на конюшню. Дверь оказалась открытой. На конюшне было мокро, но уже скоро мы расседлали лошадей и бросили на пол свежего сена. Работники поклонились в знак благодарности. Они получили свое вино, высоко подняли мехи и сказали, что дальше справятся сами.
Я шел к двери дома под навесом, но все равно был мокрый, когда вернулся.
И снова мама принесла мне сухую одежду, а я стоял в дверях, тяжело дыша и с трудом переводя дух.
Хананель с внуком, уже переодетые в сухие шерстяные накидки, сидели перед низкой жаровней напротив Иосифа. У всех в руках были чаши с вином. Иосиф вполголоса произносил слова благословения и уговаривал гостей выпить.
Старый книжник посмотрел на меня, потом на Иосифа. Сделал глоток вина и поставил чашу рядом со своими скрещенными ногами.
- Кто будет говорить от имени девушки? - спросил он.
- Дедушка, прошу тебя… - произнес Рувим. - Благодарю всех вас за ваше гостеприимство, благодарю вас.
- Кто же говорит от ее имени? - повторил Хананель. - Я не желаю оставаться в этом убогом селении дольше, чем это необходимо. Ради этого я пришел и об этом теперь говорю.
Иосиф указал на Иакова.
- Я говорю от ее имени, - сказал Иаков. - Мы с отцом говорим от ее имени. И что же ты хочешь сказать нам по ее поводу? Эта девушка наша родственница.
- Но и наша тоже, - сказал Хананель. - Как ты думаешь, о чем я хочу говорить? Почему, как ты думаешь, я притащился сюда в такой ливень? Я приехал сегодня, чтобы сделать девушке брачное предложение в пользу моего внука Рувима, который сидит сейчас справа от меня, который известен всем вам так же, как известен вам я. И говорю я сейчас о браке моего потомка с этой девушкой. Ее недобрый отец отрекся от нее перед старейшинами селения, на глазах у всех свидетелей, включая меня самого и моего внука, и если вы говорите от ее имени, тогда говорите со мной прямо сейчас.
Иосиф засмеялся.
Больше никто не произнес ни слова, никто не двинулся с места, никто даже не осмелился вздохнуть поглубже. Но Иосиф смеялся. Он посмотрел в потолок. Волосы у него высохли и были теперь совершенно белые, глаза влажно блестели в мерцании углей. Он смеялся так, словно пребывал в задумчивости.
- Ах, Хананель, - сказал он. - Как же я скучал по тебе, даже сам того не понимая.
- Да, я тоже по тебе скучал, Иосиф, - отозвался Хананель. - А теперь позволь мне сказать раньше, чем это скажет кто-нибудь из ваших мудрецов: девушка невинна, она была невинна вчера, она невинна сегодня. И девушка очень юна.
- Аминь, - вставил я.
- Но она не бедна, - произнес Иаков, не теряя времени даром. - У нее есть деньги, которые достались ей от матери, и у нее будет полагающийся брачный договор, составленный в этой самой комнате раньше, чем она будет помолвлена или выйдет замуж, и она будет считаться невестой с этого самого момента до брачной ночи.
Хананель закивал.
- Принесите пергамент и чернила, - велел он. - Нет, вы только послушайте, какой дождь. Есть ли хоть какая-то вероятность, что этой ночью я буду спать под своей крышей?
- Ты желанный гость под нашей крышей, - возразил я, и Иаков забормотал, выражая горячее согласие с моими словами.
Все подхватили слова приветствия. Мама со Старой Брурией принесли для нас похлебку и теплый хлеб.
Из глубины дома, сверху, доносились женские голоса, заглушавшие даже грохот дождя. Я увидел, как Мара вернулась откуда-то, хотя и не заметил, как она выходила. Значит, Авигея уже все знает, моя бесценная, моя печальная Авигея.
Тетя Есфирь принесла пергамент, несколько отдельных листков, и чернильницу с пером.
- Запишите, запишите все, - с воодушевлением произнес Хананель. - Напишите, что все имущество, составляющее ее наследство от матери, принадлежит ей, согласно любому документу, общему или частному, писаному или неписаному, известному изустно и не записанному по решению общества или согласно собственному утверждению девушки, несмотря на возможные протесты ее отца. Запишите это.
- Мой господин, - произнесла моя мать. - Боюсь, это все, что мы можем тебе предложить: немного похлебки, зато хлеб свежий и только что подогретый.
- Да это настоящий пир, дитя мое, - сказал он, с серьезным видом склоняя голову. - Я знал твоего отца и любил его. Это славный хлеб.
Он приветливо ей улыбнулся и пристально посмотрел на Иакова.
- И что же ты там записываешь?
- Как же, я записываю в точности то, что ты сказал.
Так все и началось.
И длилось целый час.
Они беседовали, обговаривая обычные условия и права собственности. Иаков безжалостно цеплялся к каждому пункту. Собственность девушки оставалась за ней навечно, и если случится так, что ее муж, кто бы что ни говорил, прогонит ее, то собственность вернется к ней, и с такими процентами, каких потребуют ее родственники, и так далее и так далее, так все и продолжалось, снова и снова. Однако Иаков довел до ума каждый пункт. Время от времени Клеопа согласно кивал или предостерегающе поднимал палец, однако в целом переговоры вел Иаков, пока все не было записано. И подписано.
- Теперь я умоляю вас, господа мои, позволить невесте выйти замуж без промедления, - объявил Хананель, устало пожимая плечами. Голос его сделался невнятным от выпитого вина, и он щипал себя за нос, будто у него разболелись глаза. - После того, что пришлось вынести девочке, после такого поступка ее отца лучше все сделать сразу. За три дня или даже быстрее, ради девушки. Я сейчас же отправлюсь приготовить дом.
- Нет, мой господин, - сказал я. - Так не годится.
Иаков бросил на меня сердитый взгляд, полный нехорошего предчувствия и недоверия. Однако ни одна женщина в комнате не подняла на меня глаз. Им было совершенно ясно, что я имею в виду.
- Через несколько месяцев, - сказал я, - в Пурим, Авигея будет готова встретить жениха, который придет к этому самому порогу, она будет подобающе одета для встречи будущего мужа, она будет под свадебным балдахином, и все наши родственники будут приветствовать вас, готовые праздновать и танцевать с вами, и вот тогда она станет вашей.
Иаков гневно сверкал на меня глазами. Дядя удивленно поднял бровь, но ничего не сказал. Иосиф наблюдал за всем со спокойствием.
Зато моя мать согласно закивала. Остальные женщины тоже кивали.
- Это же еще больше трех месяцев, - вздохнув, произнес Рувим.
- Да, мой господин, - подтвердил я. - Сразу после Пурима, после того как мы прослушаем Свиток Есфири, как и полагается.
Хананель пристально посмотрел на меня и согласно кивнул.
- Так будет правильно. Мы согласны.
- Но пока что будет ли мне позволено, - спросил Рувим, - хотя бы на минуту увидеть девушку, поговорить с ней, преподнести ей подарок?
- Что это за подарок? - спросил Иаков.
Я жестом велел ему утихомириться. Все знали, что помолвка не будет считаться решенной, пока Авигея не примет подарок жениха.
Иаков угрюмо смотрел на Рувима.
Тот неохотно вынул подарок, развернув шелковый сверток. Там оказалось золотое ожерелье, очень изящное, тонкой работы. Оно сверкало драгоценными камнями. Я редко встречал вещицы такой красоты. Возможно, ожерелье привезли из Вавилона или Рима.
- Я пойду посмотрю, хорошо ли она себя чувствует и сможет ли говорить с тобой, - сказала мама. - Мой господин, пей пока вино и позволь мне поговорить с ней. Я вернусь так скоро, как только смогу.
Из соседней комнаты доносились приглушенные голоса. Вошли несколько женщин. Рувим поднялся с места, то же самое сделал Иаков. Я уже стоял на ногах.
Хананель смотрел выжидающе, яркий свет играл на его слегка насмешливом и скучающем лице.
В двери ввели Авигею.
Она была одета в простою тунику из выбеленной шерсти и накидку, ее волосы были красиво причесаны.
Женщины легонько подтолкнули ее вперед. Рувим встал перед ней.
Он шепотом произнес ее имя. Он обеими руками протянул ей завернутый в шелк подарок, словно внутри было что-то хрупкое, что могло сломаться.
- Для тебя, моя невеста, - сказал он. - Если только ты захочешь принять.
Авигея посмотрела на меня. Я кивнул.
- Подойди, ты можешь принять подарок, - сказал Иаков.
Авигея взяла сверток и развернула шелк. Посмотрела на ожерелье. Она молчала. Она была изумлена.
Ее глаза встретились с глазами Рувима из Каны.
Я посмотрел на лицо его деда. Оно совершенно переменилось. Холодное насмешливое выражение исчезло без следа. Он смотрел на Авигею и своего внука. Он ничего не говорил.
Заговорил срывающимся голосом Рувим.
- Моя бесценная Авигея, - сказал он. - Я проехал много миль с тех пор, как видел тебя последний раз. Я повидал множество чудес, учился во многих школах, скитался по разным местам. Но все это время я хранил в сердце самое дорогое воспоминание, и оно было о тебе, Авигея, о том, как ты поешь с другими девушками по пути в Иерусалим. И в своих снах я слышал твой голос.
Они смотрели друг на друга. Лицо Авигеи было спокойным, взгляд больших глаз мягким. Затем Рувим вдруг вспыхнул и протянул руку к ожерелью, оно скользнуло по шелку, оставшемуся у нее в руках и слетевшему на пол. Он раскрыл застежку и жестом спросил, можно ли ему надеть ожерелье ей на шею?
- Да, - ответила моя мать.
И она взяла ожерелье из его рук и замкнула застежку на шее Авигеи.
Я вышел вперед и положил руки на плечи Рувима и его невесты.
- Поговори же со своим женихом, Авигея, - сказал я тихо. - Дай ему знать, что у тебя на душе.
Лицо Авигеи смягчилось и вспыхнуло румянцем, голос звучал совсем тихо от волнения.
- Я счастлива, Рувим.
Ее глаза увлажнились.
- Я пережила несчастье, - прошептала она.
- Я знаю…
- Я была неразумна!
- Авигея, - произнес я тихо. - Теперь ты невеста.
- Моя маленькая, - сказал Рувим. - Кто из нас был бы разумен в таких обстоятельствах? Что есть молодость и что есть невинность, как не сокровища, которые мы так быстро теряем в суровом мире? Я лишь могу возблагодарить Господа, что он сохранил тебя для меня за годы моих скитаний.
Женщины обступили их, обнимая и похлопывая по плечам, потом Рувима оттеснили, а Авигею увели в дальнюю часть дома, вверх по лестнице.
Я взглянул на Хананеля. Он неотрывно смотрел на меня. Глаза у него были хитрые, однако взгляд ясный и слегка печальный.
Казалось, все в комнате вдруг пришли в движение, приглашая наших гостей, если они уже готовы, отправиться на ночлег в чистую сухую комнату, приготовленную для них, предлагая выпить еще вина, или еще поесть, или отдохнуть, или что-нибудь еще, чего они только пожелают.
Хананель все смотрел на меня. Протянул руку в мою сторону. Я обошел комнату и сел рядом с ним.
- Мой господин?
- Благодарю тебя, Иешуа бар Иосиф, - сказал он, - за то, что ты пришел в мой дом.
Глава 16
Наконец наши гости благополучно отправились в приготовленные для них комнаты, на самые лучшие циновки, какие мы постелили поверх соломы, самые мягкие подушки, какие только нашлись в доме, с жаровнями, полными углей, и водой, на случай если она потребуется. Разумеется, они утверждали, что все это гораздо больше того, чего они заслуживают, хотя мы знали, что это не так, и сокрушались, что не можем постелить им шелковых простыней, а они уговаривали нас идти спать. И я вернулся в общую комнату, где ночевал почти всегда, и улегся рядом с жаровней.
Иосиф сидел молча, как прежде, глядя на меня задумчивыми глазами, и дядя Клеопа сидел, глядя в огонь, с чашей вина в руке, из которой он время от времени прихлебывал, бормоча что-то себе под нос.
Я ощущал безысходную тоску. Я ощущал ее, лежа в тишине и полумраке, не обращая внимания на вошедших братьев, Иосифа и Иуду, которые устраивались на ночлег. Я сознавал их присутствие так же смутно, как присутствие Силы и Леви, и еще Маленького Клеопы с женой Марией.
Я понимал, что Авигея спасена, понимал, что ее несчастья каким-то образом закончились. Я понимал, что Хананель и его внук Рувим будут добры к ней до конца своих дней. Я все понимал.
Но еще я понимал, что отдал Авигею другому мужчине, отдал свою Авигею навсегда.
И целый сонм возможностей обрушился теперь на меня, возможностей, какие я, вероятно, на краткий миг сознавал в те минуты в роще, когда обнимал ее, возможностей, от которых я отказался. Теперь же они явились, словно насмешливые шепотки, и призрачные картины проходили перед моим затуманенным взором: Авигея - моя жена, мы с Авигеей в доме вместе с детьми, мы с Авигеей заняты повседневными делами во дворе, оплетенном виноградными лозами. Ощущение усталости, мягкая нежная кожа, осмелиться только на одно - легонько коснуться губами, и каждую ночь уютно свернувшееся тело рядом со мной - все, что последовало бы, могло бы последовать, если бы я взял ее в жены, если бы сделал то, чего от меня ждали все жители деревни, чего давно ждали мои братья. Если бы я сделал то, что требовали обычаи и традиции. Если бы я сделал то, чего жаждало мое сердце.
Мне не хотелось спать. Я боялся спать. Мне хотелось покоя, хотелось, чтобы наступил день и можно было встать, чтобы дождь шел и шел, заглушая все звуки в комнате, всякое произнесенное слово. И зачем вообще они разговаривают в столь поздний час, после того как сказано уже так много?
Я поднял голову. Иаков стоял, сверля меня взглядом. Рядом с ним стоял Клеопа. Моя мать тоже была здесь, она пыталась оттащить брата.
- И как это мы сможем обеспечить невесте все те платья, покрывала, балдахин и все остальное, о чем ты с таким жаром говорил, чтобы она могла выйти замуж за такого богача, как внук Хананеля из Каны? - наконец взорвался Иаков, в гневе потрясая кулаками. - Ответь мне, что скрывается за твоей похвальбой, ты, кто стал причиной несчастья, этого самого несчастья! Как ты мог требовать для нее одеяний и приготовлений, каких в этом доме никто не в силах обеспечить твоей сестре?
Он хотел говорить и дальше.
Но я поднялся на ноги.
- Почему ты сам не женился на ней, сынок? - спросил меня дядя Клеопа с мольбой в голосе. - Кто же требует от тебя, чтобы ты не женился?
- А, он слишком хорош для этого, - заявил Иаков. - Он лучше Моисея, что не берет себе жену, он лучше Илии, что не берет себе жену. Он жил бы, как ессеи, но только не с ессеями, потому что слишком хорош для них. И если бы с девушкой в роще оказался любой другой, она погибла бы. Но тебя все знают, ты - нет, ты никогда не тронул бы ее!
Он набрал в грудь воздуха, чтобы продолжить, но я остановил его.
- Пока тебя не хватил удар, - сказал я, - дай мне поговорить с матерью. Мама, пожалуйста, неси сюда прямо сейчас те дары, что принесли, когда я родился. Покажи их нам.
- Сынок, ты уверен?
- Я уверен, - сказал я.
Я не сводил глаз с Иакова.
Он порывался заговорить.
- Подожди, - сказал я.
Мама сразу вышла.
Иаков стоял, рассматривая меня с холодным презрением, готовый взорваться. Мои братья столпились у него за спиной. Племянники стояли, наблюдая, в комнату вошли тетя Есфирь и Мара. Шаби, Исаак и Менахем стояли у стены.
Я, не дрогнув, смотрел на Иакова.
- Ты вывел меня из себя, брат, - сказал я. - Честно признаться, ты меня утомил.
Он сощурился. Он был потрясен.
Мама вернулась. Она внесла сундук, который был для нее слишком тяжел, и Мара с Есфирью бросились ей на помощь, подхватили и поставили сундук на пол перед нами.
Несколько десятилетий он был спрятан, этот сундук, с тех самых пор, как мы возвратились из Египта. Иаков этот сундук видел. Иаков знал, что это такое, но другие мои братья не видели его ни разу, поскольку были сыновьями дяди Клеопы и родились после меня. Никто из молодежи его не видел. Может быть, мальчики, собравшиеся в комнате, никогда и не слышали о нем. А Мара и Маленькая Мария даже не подозревали о его существовании.
То был персидский сундук, отделанный золотом и изумительно украшенный вьющимися лозами и фанатами. Даже ручки у сундука были из золота. Он сверкал на свету, яркий, как золотое ожерелье Авигеи.
- Все тебе мало, а, Иаков? - спросил я.
Мой голос звучал совсем тихо. Я боролся с подступающим гневом.
- И ангелов, заполнивших небо над Вифлеемом, и пастухов, пришедших к дверям конюшни, чтобы рассказать матери и отцу о пении ангелов, даже этого тебе мало. И самих волхвов, богато одетых мудрецов из Персии, которые прошли по узким улицам Вифлеема со своим караваном, ведомые звездой, залившей светом Небеса! Мало тебе того, что ты собственными глазами видел, как они поставили этот сундук у моей колыбели. Нет, тебе мало, все время мало, всего мало. И слов нашей благословенной родственницы Елизаветы, матери Иоанна бар Захарии, сказанных ею перед смертью - когда она пересказывала нам те слова, что произнес ее муж, нарекая своего сына Иоанном, когда она рассказала нам об ангеле, который явился ему. Нет, тебе и этого мало. Мало тебе даже слов пророков.
Я замолчал. Он был напуган. Он попятился назад, и мои братья неуверенно отодвинулись от меня.
Я сделал шаг вперед, и Иаков попятился еще.
- Да, ты мой старший брат, - сказал я, - и ты глава семьи, и я должен тебе повиноваться, и я должен все от тебя терпеть. И повиновение, какое я выказывал, я буду выказывать, и терпение, какое имел, буду иметь, и вместе с ним уважение к тебе, человеку, которого я люблю и всегда любил, зная, кто ты и что ты, что тебе довелось вытерпеть и что все мы вынуждены терпеть.
Он лишился дара речи и задрожал.
- Но пока что, - проговорил я, - пока что послушай.
Я протянул руку и открыл сундук. Откинул крышку. Оглядел содержимое: блестящие алебастровые сосуды и огромное количество золотых монет в обтянутом гобеленом ящике. Я поднял его. Высыпал монеты на пол. Они покатились, сверкая.
- Пока что послушай, - повторил я. - Это принадлежит мне, было подарено мне при рождении, и я отдаю это на свадебное платье для Авигеи, на ее кольца, на ее браслеты и в счет всех богатств, отнятых у нее, я даю это на свадебный полог для нее. Я отдаю это ей! И, брат мой, говорю тебе сейчас: я никогда не женюсь. И золото - мой выкуп за это право!
Я указал на монеты.
- Мой выкуп!
Он беспомощно посмотрел на меня. На раскатившиеся монеты. Персидские монеты. Чистое золото. Самое чистое золото, из которого только можно отлить деньги.
Я не смотрел на монеты. Когда-то давно я уже видел их. Я знал, как они выглядят, знал, каковы они на ощупь, сколько весят. Я не смотрел. Но я видел, как они мерцают в темноте.
Все расплылось у меня перед глазами, когда я взглянул на Иакова.
- Я люблю тебя, брат, - сказал я. - Но теперь оставь меня в покое!
Его руки поникли, пальцы неуверенно шевельнулись. Он потянулся ко мне.
Мы стояли, протянув друг к другу руки.
Но в дверь постучали, коротко постучали, а затем еще и еще.
Снаружи послышался громкий голос Иасона:
- Иешуа, открой нам. Иешуа, открой сейчас же!
Я уронил голову на грудь и скрестил руки. Посмотрел на маму, выдавил из себя улыбку, и она погладила меня по шее.
Клеопа открыл дверь.