- Твоя мать стояла на улице, обнимая мать Иоанна, - продолжал он, не обращая внимания на мои слова, - и твоя кроткая мать, которая говорит так мало и так редко, вдруг запела гимн. Она смотрела на холмы, где похоронен пророк Самуил, и пела свой собственный гимн со старинными словами Ханны.
Я перестал работать и медленно поднял на него глаза.
Голос Иасона стал тихим и благоговейным, открытое лицо светилось добротой.
- "Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды; что сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его; и милость Его в роды родов к боящимся Его; явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов и вознес смиренных; алчущих исполнил благ и богатящихся отпустил ни с чем; воспринял Израиля, отрока Своего, воспомянув милость, как говорил отцам нашим…"
Он замолчал.
Мы смотрели друг на друга.
- Ты знаешь эту молитву? - спросил он.
Я не ответил.
- Ну что ж, - сказал он печально. - Прочту тебе другую - ту, что читал отец Иоанна, священник Захария, когда Иоанна нарекали этим именем.
Я ничего не сказал.
- "Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ Свой, и сотворил избавление ему, и воздвиг рог спасения нам в дому Давида, отрока Своего, как возвестил устами бывших от века святых пророков Своих…"
Он помолчал, опустив глаза. Сглотнул и продолжил:
- "…что спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас… И ты, младенец…" - он здесь говорит о своем сыне Иоанне, как ты понимаешь, - "…и ты, младенец, наречешься пророком Всевышнего, ибо предъидешь пред лицем Господа приготовить пути Ему…"
Иасон замолчал, не в силах читать дальше.
- Какая в том польза! - прошептал он.
Поднялся и отвернулся от меня.
Я подхватил его слова так, как знал их.
- ".. дать уразуметь народу Его спасение в прощении грехов их, - сказал я, - по благоутробному милосердию Бога нашего…"
Он ошеломленно глядел на меня сверху вниз.
- "…которым посетил нас Восток свыше, - продолжал я, - просветить сидящих во тьме и тени смертной, направить ноги наши на путь мира".
Он отшатнулся, лицо его побелело.
- "На путь мира", Иасон, - сказал я, - "На путь мира".
- Но где же он, твой брат? - воскликнул он. - Где Иоанн, который должен быть пророком? Солдаты Понтия Пилата сегодня ночью уже будут под Иерусалимом. Мы видели на закате их костры. Что ты будешь делать?
Я сложил руки на груди и взглянул на него. Иасон пребывал в смятении и гневе. Он допил остатки вина из чаши и поставил ее на скамью. Чаша упала и разбилась. Я посмотрел на осколки, а он их даже не заметил. Иасон не услышал, как разбилась чаша.
Он придвинулся ко мне и снова опустился на корточки, так что его лицо было хорошо освещено.
- Сам-то ты веришь в эту историю? - спросил он. - Скажи мне, скажи, пока я не лишился рассудка.
Я не ответил.
- Иешуа, - взмолился он.
- Да, я верю в нее.
Он ждал, что я скажу что-нибудь еще, но я молчал.
Иасон обхватил голову руками.
- О, не надо мне было говорить тебе все это. Я обещал твоему брату Иоанну, что никогда не стану тебе это рассказывать. Не знаю, с чего я вдруг рассказал. Я думал…
- Сейчас тяжелые времена, - сказал я. - Йитра и Сирота мертвы. Небо цвета пыли. Каждый день ломает нам спины и надрывает сердца.
Он посмотрел на меня. Он очень хотел понять.
- И мы уповаем на милосердие Господа, - сказал я. - Мы ждем, когда настанет время Господне.
- А ты не боишься, что все это ложь? Иешуа, тебе никогда не было страшно, что все это неправда?
- Ты знаешь то же самое, что знаю я.
- Ты не боишься того, что вот-вот случится с Иудеей? - требовательно спросил он.
Я покачал головой.
- Я люблю тебя, Иешуа, - сказал Иасон.
- И я тебя люблю, брат мой, - ответил я.
- Нет, не люби меня. Твой брат меня не простит, если узнает, что я выдал тебе его тайну.
- Но кто есть мой брат Иоанн, если он обречен прожить жизнь, ни разу не открывшись другу? - спросил я.
- Плохому другу, суетному другу, - отозвался Иасон.
- Другу, у которого столько всего на уме, - сказал я. - Должно быть, ессеям ты показался слишком шумным.
- Шумным! - Он засмеялся. - Да они меня прогнали!
- Я знаю.
Я тоже смеялся. Иасон любил рассказывать о том, как ессеи попросили его уйти. Эта история была обычно первой, которую он рассказывал новому знакомому, - о том, как ессеи его прогнали.
Я взял черепок и снова стал вести линию, быстро, стараясь держать линейку неподвижно. Прямую линию.
- Ведь ты не станешь свататься к Авигее? - спросил Иасон.
- Нет, не стану, - ответил я, протягивая руку за следующей доской. - Я никогда не женюсь.
Я продолжал мерить древесину.
- А твой брат Иаков говорит совсем другое.
- Иасон, хватит уже, - произнес я мягко. - Что говорит Иаков, касается только его и меня.
- Он говорит, ты женишься на ней. Да, на Авигее. И он лично этим займется. Он говорит, ее отец примет тебя. Говорит, деньги для Шемайи ничего не значат. Он говорит, ты тот человек, которого ее отец не…
- Прекрати! - оборвал я его.
Я поднял на него глаза. Он возвышался надо мной, словно угрожая.
- В чем дело? - спросил я. - Что на самом деле тебя гложет? Почему ты не успокоишься?
Он опустился на колени и сел на пятки, так что мы снова смотрели друг другу в глаза. Он был задумчив и несчастен, и, когда заговорил, голос у него был хриплый.
- Ты знаешь, что сказал обо мне Шемайя, когда мой дядя просил от моего имени руки Авигеи? Ты знаешь, что старик сказал моему дяде, хотя он прекрасно знал, что я стою за занавеской и слышу его?
- Иасон…
- Старик сказал, что за милю видит, кто я такой, засмеялся и фыркнул. Он произнес греческое слово - то самое, каким называли Йитру и Сироту…
- Иасон, неужели ты не понимаешь, почему он так сказал? - спросил я. - Он стар, он ожесточился. Когда мать Авигеи умерла, умер и он. Только Авигея заставляет его дышать, ходить и говорить, и еще жаловаться на больную ногу.
Иасон с головой ушел в свои мысли. Он меня не слышал.
- Мой дядя притворился, что не понял его, этого злого человека! Мой дядя, ты знаешь, настоящий знаток церемоний. Он сделал вид, что не заметил оскорбления. Просто встал и сказал: "Что ж, в таком случае, может быть, ты еще подумаешь…" И он так и не рассказал мне, что ответил Шемайя, что он сказал…
- Иасон, Шемайя не хочет потерять дочь. Это все, что у него есть. Шемайя самый богатый землевладелец в Назарете, но с тем же успехом он мог бы быть нищим у подножия холма. Все, что у него есть, - Авигея, но рано или поздно ему придется отдать ее кому-нибудь в жены, и он боится этого. И ют явился ты, у тебя красивая одежда, причесанные цирюльником волосы, кольца, ты умеешь говорить на греческом и латыни, и ты испугал его. Прости его, Иасон. Прости ради собственной души.
Иасон вскочил и заметался по двору.
- Ты ведь даже не понимаешь, о чем я говорю, правда? - спросил он. - Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать! В какой-то миг мне показалось, ты понял, а в следующий - что ты идиот!
- Иасон, это селение слишком тесно для тебя, - сказал я. - Ты сражаешься с демонами каждый день и каждую ночь - во всем, что ты читаешь, во всем, что ты пишешь, во всем, о чем думаешь, и, может быть, даже во всех своих снах. Отправляйся в Иерусалим, где живут люди, которые готовы говорить обо всем мире. Снова в Александрию или на Родос. Ты был счастлив на Родосе. Это подходящее для тебя место, там полно философов. Или, может быть, Рим - как раз то, что тебе нужно.
- Почему я должен идти куда-то? - горько спросил Иасон. - Почему? Потому что ты считаешь, что старый Шемайя прав?
- Нет, я вовсе так не думаю.
- Так вот, позволь мне сказать тебе кое-что: ты ничего не знаешь о Родосе. Риме или Афинах, ты ничего не знаешь о мире. А для каждого наступает время, когда уже претит изысканное общество, когда до смерти надоедают таверны, школы и разгульные пирушки, когда хочется вернуться домой и пройти под деревьями, которые посадил твой дед. Пусть в глубине души я и не ессей, но я человек.
- Я знаю.
- Ты не знаешь.
- Если бы я только мог дать тебе то, в чем ты нуждаешься.
- И что же это, по-твоему?
- Подставить плечо, - сказал я. - Обнять. Доброта - все, что тебе нужно. Если б я мог это сделать прямо сейчас.
Мои слова поразили Иасона. Слова вертелись у него на языке, но он не проронил ни звука. Он повернулся в одну сторону, в другую, потом снова ко мне.
- О, лучше тебе этого не делать, - прошептал он, прищурив глаза. - Нас обоих закидают камнями, как этих мальчиков.
Он отошел к стене двора.
- В такую зиму, - заметил я, - очень даже возможно.
- Ты глупец и простофиля!
Он шептал из темноты, и я заговорил в его сторону.
- Ты ведь знаешь Писание лучше своего дяди?
Я смотрел на неясную фигуру на фоне шпалеры.
В глазах Иасона отражались всполохи света.
- Какое это имеет отношение к тебе, ко мне и ко всему этому? - спросил он.
- Подумай сам. "Будь добр к страннику в своей земле, ибо ты сам некогда был странником в земле Египетской, и ты знаешь, что значит быть странником…" Так ответь мне, как мы должны относиться к странникам в самих себе?
Дверь дома отворилась, и Иасон замер на фоне шпалеры, дрожа от страха.
Это оказался всего лишь Иаков.
- Что с тобой такое сегодня? - сказал он Иасону. - Почему ты бродишь повсюду в этой льняной одежде? Что случилось? У тебя такой вид, будто с головой у тебя не все в порядке!
Сердце у меня сжалось.
Иасон презрительно засопел.
- Ничего такого не случилось, с чем можно было бы обратиться к плотнику, - огрызнулся он. - Это все, что я могу тебе сказать.
И он ушел вверх по холму.
Иаков издал негромкий смешок.
- Почему ты его терпишь, позволяешь заходить во двор и говорить речи, словно он на рыночной площади?
Я снова взялся за работу.
- Ты любишь его гораздо больше, чем хочешь показать, - ответил я Иакову.
- Я хочу с тобой поговорить, - сказал он.
- Извини, но не сейчас. Мне нужно закончить разметку. Я пообещал, что сам все сделаю, и отправил всех домой.
- Я знаю, что ты сделал. Думаешь, ты глава семейства?
- Нет, Иаков, я так не думаю.
Я продолжал работать.
- Я решил поговорить с тобой именно сейчас, - сказал он. - Сейчас, когда женщины уже улеглись и под ногами не путаются дети. Я пришел сюда, чтобы поговорить с тобой, и поговорить наедине.
Он зашагал вперед-назад перед досками, сложенными в ряд. Я укладывал их вплотную. Линии были ровные.
- Иаков, все спят. Я тоже почти сплю. Я хочу лечь.
Я старательно провел следующую линию. Довольно неплохо. Потянулся за последней доской, но остановился и потер руки. До сих пор я не замечал, что пальцы у меня закоченели от холода.
- Иешуа, - позвал Иаков тихо, - время пришло, ты не можешь больше уклоняться. Ты женишься. У тебя больше нет причин откладывать это.
Я поднял на него глаза.
- Я тебя не понимаю, Иаков.
- Неужели? И кроме того, где, в каком из пророчеств сказано, что ты не должен жениться?
Голос его охрип. Он говорил непривычно вкрадчиво.
- Кто объявил, что ты не должен взять себе жену?
Я снова опустил голову, стараясь все делать медленно, чтобы не раздражать его еще больше.
Провел последнюю линию. Оглядел доски. Медленно встал. Колени болели, и я наклонился, чтобы растереть сначала левое, затем правое.
Иаков стоял, скрестив руки и сдерживая гнев, совсем не похожий на Иасона с его излияниями. Но он был возмущен еще больше, и я изо всех старался делать вид, что не замечаю этого.
- Иаков, я никогда не женюсь, - сказал я. - Нам пора перестать ходить вокруг да около. Настало время положить этому конец раз и навсегда. Да, это беспокоит тебя… тебя одного.
Он протянул руку, как часто делал, крепко взял меня за предплечье, так что мне стало больно, и замер.
- Это беспокоит не только меня одного, - сказал он. - Ты истощил мое терпение.
- Я не хотел. Я устал.
- Ты устал? Ты?
Он вспыхнул. Из-за яркого света фонаря вокруг его глаз залегли тени.
- Мужчины и женщины нашего дома уже собирались по этому поводу, - сказал он. - Все они говорят, что тебе пора жениться, и я говорю, что ты женишься.
- Только не твой отец, - сказал я. - Не говори, что твой отец высказался за это. И не моя мать, потому что я знаю, что она не могла. И если все собирались, то только потому, что ты заставил их собраться. И - да, я устал, Иаков, и хочу пойти в дом. Я очень устал.
Я высвободился как можно вежливее, взял фонарь и пошел к конюшне. Все здесь уже было сделано: животные накормлены, пол чисто выметен. Упряжь висела на крючках. Воздух был теплым оттого, что тут были животные. Мне здесь нравилось. Я задержался, чтобы согреться.
Вышел обратно во двор. Иаков уже задул фонарь и стоял в темноте, чтобы пойти в дом за мной следом.
Вся семья уже легла. Только Иосиф оставался у жаровни, но и он спал. Лицо его было гладким и молодым во сне. Мне нравились лица стариков, их восковая чистота и то, как под кожей проступают кости. Нравились ясно различимые контуры глаз под веками.
Когда я присел рядом с жаровней и стал греть руки, вошла мама и встала рядом с Иаковом.
- Мама, только не ты, - сказал я.
Иаков заметался, как всегда.
- Упрямец, гордец, - бормотал он себе под нос.
- Нет, сынок, - сказала мне мама. - Но ты должен кое-что узнать.
- Тогда расскажи мне, мама.
Как приятно было греть руки и смотреть, как светится огонь под толстым слоем серых углей.
- Иаков, прошу тебя, оставь нас, - попросила она.
Мгновение Иаков колебался, но все же почтительно кивнул, склонил голову в знак уважения и вышел. Только с моей матерью он вел себя так, безукоризненно учтиво. Жену он часто доводил до белого каления.
Мама села рядом.
- Так странно, - начала она. - Ты знаешь нашу Авигею, знаешь, что такое Назарет и что родичи приходили свататься к ней из Сепфориса и даже из самого Иерусалима.
Я ничего не сказал. Я внезапно ощутил изматывающую боль и пытался понять, где она. Болело в груди, в животе, в глазах. В душе.
- Иешуа, - шепотом позвала мама. - Сама девушка хочет тебя.
Боль.
- Она слишком скромна, чтобы прийти с подобной просьбой ко мне, - шепотом продолжала мама. - Она говорила со Старой Брурией, и с Есфирью, и с Саломеей. Она говорила с Маленькой Саломеей. Иешуа, мне кажется, ее отец сказал бы "да".
Боль как будто стала невыносимой. Я смотрел на угли не отрываясь. Я не смотрел на маму. Она не должна этого знать.
- Сын мой, я знаю тебя, как никто другой, - сказала мама. - Когда Авигея рядом, ты сгораешь от любви.
Я не мог отвечать. Я не владел собственным голосом. Я не владел собственным сердцем. Я замер. А потом все-таки заставил свой голос звучать ровно и тихо.
- Мама, - сказал я, - эта любовь пойдет со мной туда, куда я должен идти, но Авигея со мной не пойдет. Со мной не пойдут ни жена, ни ребенок. Мама, нам с тобой не надо было никогда говорить об этом. Но если сейчас мы должны говорить, что ж, тогда знай: ничего не изменится.
Она кивнула, как и должна была кивнуть. Поцеловала меня в щеку. Я снова стал греться у огня, и она взяла мою правую руку и стала растирать ее своей маленькой теплой ладонью.
Мне показалось, сердце вот-вот остановится.
Она отпустила мою руку.
"Авигея. Все еще хуже, чем во сне. Нет образа, который можно прогнать. Есть все, что я знаю о ней и знал всегда. Авигея. Это больше, чем может вынести человек".
И снова я заставил свой голос звучать ровно и тихо. Я говорил мягко, как будто не знал тревоги.
- Мама. А Иасон действительно ей неприятен?
- Иасон?
- Когда он сватался к Авигее, мама, был ли он ей неприятен? Наш Иасон? Ты не знаешь?
Она надолго задумалась.
- Сын мой, я сомневаюсь, что Авигея вообще знает о том, что Иасон сватался к ней, - сказала она. - Остальные знают. Но, мне кажется, Авигея в тот день играла с детьми. Я не уверена, что ей сказали об этом хоть слово. Потом приходил Шемайя, сидел здесь и говорил самые оскорбительные слова об Иасоне. Но Авигеи не было. Она была дома, спала. Я не знаю, неприятен ли он ей. Сомневаюсь, что она вообще знает о его сватовстве.
Боль время от времени усиливалась, пока она говорила. Острая боль где-то глубоко. Мысли разбегались. Как бы я был счастлив, если б мог выплакаться, остаться один и плакать, чтобы никто не видел и не слышал.
"Плоть от плоти моей, кость от кости".
Лицо мое было спокойным, руки не дрожали.
"Мужчин и женщин создал Он".
Я должен скрывать это от своей матери, я должен скрывать это от себя самого.
- Мама, - сказал я, - ты могла бы упомянуть при Авигее, что к ней сватался Иасон? Может быть, ты сможешь как-нибудь дать ей об этом знать.
Боль вдруг сделалась такой сильной, что мне расхотелось говорить дальше. Я сам не верил, что смогу сказать еще хоть слово.
Я ощутил ее губы у себя на щеке. Ее руки были на моем плече.
- Ты уверен, что хочешь, чтобы я это сделала? - спросила она, помолчав.
Я кивнул.
- Иешуа, ты уверен, что такова воля Господа?
Я подождал, пока боль отступит и голос зазвучит, как обычно. Потом взглянул на нее. И сейчас же ее спокойное лицо даровало мне какое-то новое успокоение.
- Мама, - сказал я, - есть то, что я знаю, и то, чего я не знаю. Иногда знание приходит ко мне неожиданно, заставая врасплох. Иногда оно приходит, когда меня вынуждают, - в моих неожиданных ответах тем, кто меня вынуждает. Иногда знание приходите болью. И всегда есть уверенность, что это знание больше того, что я позволяю себе узнать. Оно за гранью того, до чего я хочу дотянуться, о чем хочу спросить. Я знаю, что оно придет, когда я буду в нем нуждаться. Я знаю, что оно может прийти само собой. Но кое-что я знаю наверняка и знал всегда. В этом нет неожиданности. Нет сомнения.
Она снова долго молчала.
- Это и делает тебя несчастным, - сказала она наконец. - Я уже видела подобное раньше, но никогда не было так плохо, как теперь.
- Неужели настолько плохо? - прошептал я.
Я отвернулся, как делают мужчины, когда хотят уйти в свои мысли.
- Я не знаю, плохо ли это для меня, мама. И что для меня плохо? Любить так, как я люблю Авигею, - в том есть очистительная жертва, великая и прекрасная.
Она ждала, когда я продолжу.
- Бывают такие моменты, - сказал я, - такие душераздирающие моменты, когда мы изначально чувствуем, как переплетаются радость и печаль. И какое это откровение, когда горе становится сладостным. Я помню, как ощутил это, кажется, в первый раз, когда мы приехали сюда, все вместе, и я гулял на холме над Назаретом и увидел зеленую траву с крошечными цветами, их было так много, и все кругом - трава, цветы, деревья - двигалось, словно в каком-то величественном танце. И от этого было больно.