Я повернул Молчаливую Ханну к себе. Жестом изобразил ее брата, показал на свои губы - я знал, по губам она немного понимала. Я показал вверх и сделал молитвенный жест. Я медленно проговаривал слова, подкрепляя их жестами.
- Господь теперь заботится о твоем брате. Твой брат уснул. Твой брат спит теперь в земле. Ты больше его не увидишь.
Я показал на ее глаза. Придвинулся ближе и показал на свои глаза, на глаза Иосифа, на слезы на его лице. Отрицательно покачал головой.
- Твой брат теперь с Господом, - сказал я.
Поцеловал свои пальцы и снова показал вверх.
Лицо Молчаливой Ханны сморщилось, она резко отстранилась от меня.
Авигея крепко ее обняла.
- Твой брат восстанет в последний день, - сказала Авигея.
Она взглянула вверх, затем, отпуская Ханну, широким жестом обвела все вокруг, словно целый мир собрался под Небесами.
Молчаливая Ханна была в ужасе. Она сгорбилась и смотрела на нас сквозь растопыренные пальцы.
Я снова заговорил, сопровождая слова жестами.
- Все случилось быстро. Все было неправильно. Как будто кто-то упал. Неожиданно.
Я жестом изобразил отдых, сон, спокойствие. Я показывал как можно медленнее.
Я видел, как выражение ее лица постепенно менялось.
- Ты наше дитя, - сказал я. - Ты живешь с нами и с Авигеей.
Она подождала - и это мгновение показалось нам бесконечным, - а потом спросила, где место упокоения ее брата. Я показал на дальние холмы, самые дальние. Молчаливая Ханна знала, где находятся погребальные пещеры. Ей не нужно было знать, какая именно это пещера, что это была пещера для тех, кого побивали камнями.
Ее лицо снова стало сосредоточенным, но только на миг, а затем с испуганным лицом она жестами спросила, где Йитра.
- Семья Йитры уехала, - сказал я.
Я изобразил жестами отца, мать и детей, как они идут по дороге.
Она смотрела на меня, понимая: что-то не так, это еще не все. И снова жестами спросила, где Йитра.
- Скажи ей, - произнес Иосиф.
- В земле, с твоим братом, - сказал я. - Он тоже ушел.
Ее глаза широко раскрылись. Я впервые увидел, как ее губы растянулись в недоброй улыбке. Она издала стон, жуткий стон немого.
Иаков вздохнул. Они с Клеопой переглянулись.
- Пойдем со мной домой, - сказала Авигея.
Но это был еще не конец.
Иосиф снова быстро указал в Небеса, жестами изобразил мир и покой под Небесами.
- Помогите мне ее увести, - попросила Авигея, потому что Молчаливая Ханна не двигалась с места.
Моя мать и тетки подошли к ним. Молчаливая Ханна медленно сделала первый шаг. Она шла словно во сне. Все вместе они вышли из дома.
Должно быть, она остановилась на улице. Мы услышали звук, похожий на крик мула, оглушительный и пугающий. Это кричала Молчаливая Ханна.
Когда я оказался рядом с ней, она уже впала в неистовство, кидалась на всех, кто был рядом, пинала ногами, толкала, и из ее горла, все громче и громче, рвался тот невнятный рев, эхом отдаваясь от стен. Она вцепилась в Авигею, оттолкнула к стене, и та вдруг разразилась рыданиями и закричала.
Шемайя, отец Авигеи, открыл дверь.
Но Авигея кинулась к Молчаливой Ханне, рыдая и крича, не скрывая слез и умоляя ее пойти с ней.
- Идем со мной! - плакала Авигея.
Молчаливая Ханна перестала стенать. Она стояла, глядя на Авигею, а та содрогалась от рыданий.
Авигея всплеснула руками и опустилась на колени.
Молчаливая Ханна подбежала к ней и подняла. Стала утешать.
Женщины собрались вокруг. Они гладили девушек по волосам, по рукам и плечам. Молчаливая Ханна утирала слезы Авигеи, как будто действительно могла их осушить. Она обхватила голову Авигеи руками и все вытирала и вытирала ей слезы. Авигея кивала. Молчаливая Ханна гладила ее снова и снова.
Шемайя оставил открытой дверь для своей дочери, и в конце концов обе девушки вошли в дом.
Мы вернулись к себе. Угли светились в темноте, кто-то сунул мне в руку чашку с водой и сказал:
- Садись.
Я увидел под стеной Иосифа, он сидел, скрестив ноги и опустив голову.
- Отец, не ходи сегодня с нами, - сказал Иаков. - Оставайся дома, прошу тебя, пригляди за детьми. Ты нужен им сегодня.
Иосиф поднял голову. Он смотрел так, словно не понимал, что говорит ему Иаков. Обычного в таких случаях спора не последовало. Не было ни звука протеста. Он кивнул и закрыл глаза.
Во дворе Иаков похлопал в ладоши, заставляя мальчиков поторопиться.
- В душе мы скорбим, - напомнил он им. - Но мы спешим. Я хочу, чтобы те из вас, кто работает сегодня дома, как следует вымели двор, понятно? Только посмотрите.
Он указал на высохшие лозы на шпалерах, кучи листьев по углам, фиговое дерево, которое превратилось в ворох сухих веток.
Когда мы оказались на дороге, запруженной, как всегда, медленно катящимися повозками и шагающими артелями рабочих, Иаков притянул меня к себе.
- Ты видел, что случилось с отцом? Ты это видел? Он хотел заговорить и…
- Иаков, такой день обессилил бы любого, и после всего… ему лучше остаться дома.
- Как же мы убедим его в том, что я сам могу вести дела? Взгляни на Клеопу. Он грезит, разговаривая с полями.
- Он сам это знает.
- Все теперь ляжет на мои плечи.
- Ты же сам хотел, чтобы так было, - сказал я.
Клеопа был брат моей матери. Он не мог стать главой семьи. Сыновей Клеопы я называл братьями, а его дочь, Маленькую Саломею, - сестрой. Жены моих братьев были моими сестрами. Жена Иакова была моей сестрой.
- Это правда, - сказал Иаков, слегка удивленный. - Я хочу, чтобы все легло на мои плечи. Я не жалуюсь. Я хочу, чтобы все шло так, как должно идти.
- Ты справишься, - кивнул я.
Иосиф больше ни разу не ходил на работу в Сепфорис.
Глава 6
Прошло два дня, прежде чем я выбрался в мою рощу.
Хотя работы было полным-полно, мы рано закончили с несколькими стенами - дальше ничего нельзя было делать, пока не просохнет штукатурка. И настал тот час дня, когда, не говоря никому ни слова, я смог уйти туда, где мне нравилось больше всего. Это был уголок среди старых оливковых деревьев, за зарослями плюща - они и в засуху были такие же густые, как после дождя.
Как я уже говорил, местные жители с подозрением относились к этому месту и не ходили сюда. Старые оливы уже не давали плодов, некоторые стволы сгнили внутри и теперь стояли, как громадные серые часовые, а из них прорастала буйная молодая поросль. Имелись здесь и большие камни, но еще много лет назад я убедился, что тут никогда не было языческого алтаря или кладбища. Слои опавших листьев давным-давно скрыли их, и лежать было мягко, как в чистом поле на шелковистой траве, и так же приятно.
У меня с собой были чистые циновки, из которых я собирался устроить себе ложе. Я добрался до места, лег и глубоко вздохнул.
Я благодарил Господа за это убежище, за мое укрытие.
Я поднял голову, следя за игрой света на едва колыхающихся ветвях. Зимний день вдруг словно полинял. Небо стало бесцветным. Меня это не тревожило. Я знал, что путь домой не займет много времени. Но я не мог оставаться здесь столько, сколько захочу. Меня хватятся, кто-нибудь пойдет искать, станут беспокоиться, а этого я не хотел. Мне нужно было побыть одному.
Я помолился, чтобы избавиться от ненужных мыслей. Воздух здесь ароматный, здоровый. Во всем Назарете не было другого такого места, как, впрочем, и в Сепфорисе, и в Магдале, и в Кане, и в любом другом селении, где мы когда-либо работали или будем работать.
Все комнаты в нашем доме были набиты битком.
Маленький Клеопа, сын моего дяди Алфея, женился в прошлом году на нашей родственнице Марии из Капернаума, они заняли еще остававшееся место, и Мария уже ждала ребенка.
Итак, я был один. Хотя бы ненадолго. Один.
Я старался стряхнуть с себя воцарившуюся в селении атмосферу, пропитанную взаимными обвинениями. Тучи сгустились после побивания камнями: никто не хотел говорить об этом, однако никто не мог думать ни о чем другом. Кто там был? Кого не было? И если те мальчики сбежали, чтобы попытать счастья у разбойников, кто же разыщет их и выкурит из пещер?
Кроме того, разбойники нападают на селения. Такое часто случалось и раньше. А теперь, в засуху, цена на еду была высока. Ходили слухи, что разбойники орудуют в мелких деревушках, воруя скот, унося сосуды с вином и водой. Никто не знал, когда какая-нибудь банда этих головорезов промчится на лошадях по улицам нашей деревни.
В Сепфорисе этой засушливой зимой шли бесконечные разговоры о разбойниках. Но также повсеместно говорили о Пилате и его солдатах, которые медленно приближаются к Иерусалиму, везя с собой знамена с начертанным на них именем Цезаря, знамена, которые нельзя пропускать через городские ворота. Это было кощунство - ввозить знамена с именем императора в наш город. Мы не принимали изображений людей, мы не принимали имени и изображения императора, который называл себя богом.
При императоре Августе Цезаре ничего подобного не происходило. На самом деле, никто не был уверен в том, что сам Август когда-либо считал себя богом. Конечно, он ничего не имел против этого, и существовали храмы, возведенные в его честь. Возможно, его наследник Тиберий тоже не верил в свое божественное происхождение.
Однако людям не было дела до личного мнения императора. Они знали, что римские солдаты везут знамена через Иудею, и им это не нравилось. И солдаты царя возмущались, когда попадали за пределы дворца - в таверну, на рыночную площадь или куда-то еще.
Самого же царя, Ирода Антипы, не было в Сепфорисе. Он уехал в Тверию, свой новый город, названный в честь нового императора, который Ирод построил у моря. Мы никогда не ходили туда на работу. Туча висела над ним, ради его строительства разорили могилы. И поскольку работники, которым не было дела до подобных предрассудков, хлынули на восток, в Сепфорисе оказалось больше работы, чем когда-либо.
Мы всегда хорошо зарабатывали в Сепфорисе. Царь время от времени приезжал в свой дворец, но независимо от того, был он в городе или нет, через его многочисленные покои постоянно двигался поток знати, и строительные работы никогда не прекращались ни во дворце, ни в роскошных домах богачей.
Теперь все эти богатые мужчины и женщины, как и остальные, думали о Понтии Пилате. Когда речь шла о том, что римляне везут знамена в Святой город, евреи из всех слоев общества становились просто евреями.
Никто, кажется, не знал этого Понтия Пилата, однако все его презирали.
Между тем слухи о побивании камнями распространились по окрестностям, и люди косились на нас, словно мы были той самой толпой из Назарета, во всяком случае, мои братья и племянники думали именно так, когда сверкали глазами в ответ. А заказчики спорили о цене раствора для кирпичей, которые я клал, или о густоте штукатурки, замешенной в ведре.
Конечно, люди были правы, когда тревожились по поводу Понтия Пилата. Он был новый человек, он не знал наших обычаев. Ходили слухи, что он из окружения Сеяна, а никто не питал к Сеяну особенной любви, потому что он, как все думали, правил вместо удалившегося от дел императора Тиберия. А кто такой Сеян, говорили люди, если не командир личной гвардии императора, вояка, который на все привык смотреть сквозь пальцы?
Мне не хотелось думать обо всем этом. О страданиях Молчаливой Ханны, которая приходила и уходила вместе с Авигеей, цепляясь за ее руку. О тоске, застывшей в глазах Авигеи, когда она смотрела на меня, об угрюмом понимании, из-за которого умолк и ее радостный смех, и совсем недавно звучавшее пение.
Однако я не мог выбросить эти мысли из головы. Зачем я только пришел в рощу? Что я думал здесь обрести?
На мгновение я провалился в сон.
"Авигея. Разве ты не знаешь, что это Эдем? Нехорошо человеку быть одному!"
Я проснулся как от толчка, в темноте, завернутый в свои циновки. Вышел из рощи и направился домой.
Спустившись ниже по холму, я увидел мерцающие огни Назарета. Так всегда бывает зимой. Людям приходится работать по большей части при свете лампы, фонаря или факела. Зрелище радовало глаз.
Там, где я стоял, небо было безоблачное, безлунное - прекрасная чернота с бесчисленными звездами.
- Кто может постичь доброту твою, Господи? - прошептал я. - Ты взял огонь и из него сотворил бесконечное множество ламп, что украшают собой ночь.
Покой опустился на меня. Привычная боль в руках и плечах ушла. Ветер был прохладный, но успокаивающий. Что-то внутри перестало дрожать от напряжения. Прошло уже много времени с тех пор, как я переживал подобное, и я позволил рухнуть темнице моей плоти. Я чувствовал, как вырываюсь из нее и взмываю вверх, в ночь, наполненную мириадами живых существ, и их пение заглушает тревожные удары сердца. Скорлупа тела исчезла. Я был среди звезд. Однако моя человеческая душа не позволила затеряться между ними. Я заговорил на человеческом языке.
- Нет, я все доведу до конца, - сказал я.
Я стоял на иссохшей траве под сводом Небес. Я был маленький. Я был усталый и одинокий.
- Господи, - воззвал я к легкому ветерку. - Сколько еще?
Глава 7
Два фонаря горели во дворе, и от этого становилось веселее. Я был рад видеть свет, и племянника Маленького Клеопу, и его отца Силу: они стругали доски. Я знал, для чего эти доски, знал, что работа должна быть сделана к завтрашнему дню.
- Вы оба выглядите уставшими, - сказал я. - Хватит, я сам все сделаю. Остругаю доски.
- Почему ты должен заканчивать работу один? - возразил Сила и многозначительно кивнул на дом. - Закончить надо сегодня вечером.
- Я успею все сделать сегодня вечером, - сказал я. - И даже буду рад. Мне сейчас хочется остаться одному и поработать. Кстати, Сила, твоя жена ждет тебя в дверях. Я только что ее видел. Ступай.
Сила кивнул и направился к своему дому выше по холму. Он жил со своей женой в доме нашего двоюродного брата Леви, ее брата. Однако сын Силы, Маленький Клеопа, жил с нами.
Маленький Клеопа мимоходом обнял меня и вошел в дом.
Фонари давали много света, и было прекрасно видно, что надо делать: требовалось идеально ровно прочертить линии. У меня имелся для этого инструмент - черепок. Всего нужно было семь линий.
Во двор вошел Иасон.
Его тень упала на меня. Я ощутил запах вина.
- Ты меня избегаешь, Иешуа, - сказал он.
- Что за глупости, друг, - сказал я, смеясь и продолжая работать. - Я был занят работой, которую надо успеть сделать. И тебя не видел. Где ты был?
Он заговорил, шагая из стороны в сторону. Его тень металась по каменным плитам. В руке у него была чаша с вином. Я услышал, как он сделал глоток.
- Ты же знаешь, где я был, - сказал он. - Сколько раз ты поднимался на холм, садился на пол рядом со мной и требовал, чтобы я тебе почитал? Сколько раз я пересказывал тебе новости из Рима и ты ловил каждое слово?
- Так это же летом, Иасон, когда дни длинные, - ответил я мягко.
И осторожно провел ровную линию.
- Иешуа, Безгрешный, ты знаешь, почему я обращаюсь к тебе? - настаивал он. - Потому что все тебя любят, Иешуа, все, и никто не в силах полюбить меня.
- Вовсе нет, Иасон. Я тебя люблю. Твой дядя тебя любит. Почти все любят тебя. Тебя не трудно любить. Просто временами тебя трудно понять.
Я отложил доску и взял следующую.
- Почему Господь не посылает дождя? - спросил он.
- Почему ты спрашиваешь меня? - отозвался я, не поднимая головы.
- Иешуа, я о многом никогда тебе не рассказывал, о том, что мне тяжело повторять.
- Может быть, и не стоит.
- Нет, я не о глупых деревенских сплетнях. Я о другой истории, старой истории.
Я вздохнул и сел на пятки. Я смотрел прямо перед собой сквозь него, хотя видел краем глаза, как он ходит туда-сюда в неверном свете. У него на ногах были чудесные сандалии. Исключительной работы и отделаны, казалось, настоящим золотом. Кисточки на его одежде хлестнули меня, когда он резко развернулся. Иасон вздрогнул, как испуганное животное.
- Ты знаешь, что я жил с ессеями, - сказал он. - Знаешь, что я сам хотел стать ессеем.
- Ты мне говорил.
- Ты знаешь, что я встречал твоего родича Иоанна бар Захарию, когда жил с ессеями.
Он сделал еще глоток вина.
Я решил пока провести еще одну прямую линию.
- Ты много раз рассказывал мне об этом, Иасон, - сказал я. - Ты что, получил какие-то вести от своих друзей-ессеев? Ты ведь скажешь мне, если узнаешь что-нибудь о моем брате Иоанне?
- Твой брат Иоанн в пустыне, это все, что говорят. В пустыне, питается дикими тварями. В этом году его вообще никто не видел. На самом деле никто не видел его и в прошлом году. Кто-то лишь сказал кому-то, что кто-то вроде бы видел твоего брата Иоанна.
Я начал вести линию.
- Но ты же знаешь, Иешуа, я никогда не рассказывал тебе всего, что сообщил мне твой родственник, пока я жил с ессеями.
- Иасон, у тебя в голове столько мыслей. Я все-таки сомневаюсь, что мой брат Иоанн хотел сообщить что-то важное, если он вообще что-нибудь тебе говорил.
Получалось неровно. Я взял тряпку, скомкал и начал стирать разметку. Мне пришлось бы стесать слишком много, но я вовремя спохватился.
- О, напротив, твой брат Иоанн говорил много важного, - сказал Иасон, подходя ближе.
- Сдвинься влево, ты заслоняешь свет.
Он повернулся, снял фонарь с крюка и поставил прямо передо мной.
Я снова сел, бросив работу, но не смотрел на него. Свет бил мне прямо в глаза.
- Хорошо, Иасон, что ты хочешь сообщить мне о моем брате Иоанне?
- Я ведь прирожденный поэт, ты согласен?
- Без всякого сомнения.
Я старательно оттирал разметку, и она медленно исчезала. Древесина слегка залоснилась.
- Именно это заставляет меня передать тебе слова, которые Иоанн мне доверил, - начал он, - ту литанию, что он носит в своем сердце. Она о тебе. Этой литании он научился у матери и повторяет ее каждый день, как повторяет Шма со всем Израилем, только эта литания стала его собственной молитвой. Ты знаешь, какие там слова?
- Я не знаю, что я знаю, - сказал я.
- Очень хорошо, тогда я тебе расскажу.
- Судя по всему, ты твердо решил это сделать.
Он присел на корточки. Как он был хорош! Какие у него были красивые умащенные черные волосы и огромные сердитые глаза, горящие огнем!
- Еще до рождения Иоанна твоя мать навестила его мать. Та жила тогда неподалеку от Вифании, и ее муж, Захария, был еще жив. Захарию убили уже после того, как родился Иоанн.
- Да, мне рассказывали, - сказал я.
Я снова начал чертить линию - на этот раз должно было выйти правильно, без огрехов. Я приставил к дереву острый край черепка.
- Твоя мать рассказала матери Иоанна об ангеле, который ей являлся, - сказал Иасон, придвигаясь еще ближе.
- Каждый в Назарете знает эту историю, Иасон, - ответил я, не отрываясь от своей линии.