- Девочка должна появляться на людях, - заявила Брурия. - За ней нужен уход, она должна выходить из дома, навещать родственников, разговаривать своим нежным голосом с близкими, снова ходить к ручью в сопровождении родных, она должна приходить и уходить! Как это можно, чтобы она сидела взаперти и никто ее не видел!
- Я все понимаю, Брурия, - угрюмо сказал рабби. - И знаю, что вы ее родственники.
- Сколько еще свидетелей нужно? - спросил Клеопа. - Девочка ничего не сделала. С ней ничего не случилось, за исключением того, что кто-то пытался причинить ей вред, но этот кто-то был остановлен.
- Все свидетели - женщины и дети, - возразил рабби.
- Нет, не все! - возмутился Иаков. - Мы с братом видели все это. Мой брат…
Он умолк, глядя на меня.
Я смотрел ему в глаза. Мне не было нужды говорить что-либо. Он все понял.
- Нет, скажи, что собирался, - настаивала Брурия, переводя взгляд с меня на Иакова и на рабби. - Скажи это вслух.
- Иешуа, - сказал рабби, - если бы только ты не подошел к девушке и не обнял ее…
- Господи помилуй, рабби! - воскликнул Иаков. - Он сделал то, что было естественно. Он проявил сострадание.
Моя мать покачала головой.
- Мы же одна семья, - прошептала она.
- Я знаю это. Но этот человек, Шемайя, не принадлежит к вашей семье, его жена - да, и Авигея тоже. Но он - нет. И этот человек не будет рассуждать.
- Я ничего не понимаю, честное слово, не понимаю, - сказал Иаков. - Прояви терпение. Ты хочешь сказать, этот человек думает, что мой брат обесчестил Авигею?
- Нет, только он вел себя с ней вольно…
- Вел себя вольно?! - воскликнул Иаков.
- Это не я придумал, - сказал рабби. - Я только объясняю, почему этот человек не позволяет вам войти, и поскольку вы родственники, ее единственные родственники в Назарете, я говорю вам: ждите, потому что ждать, пока он передумает, - это единственное, что вам остается.
- А как насчет ее родни в других городах? - спросила Брурия.
- И что - нам написать ее родне в Вифании? - спросил рабби. - В дом Иосифа Каиафы? Пройдут дни, пока дойдет письмо, а у первосвященника и его семьи есть и другие дела, кроме как ехать сюда, надо ли мне напоминать вам об этом? Кроме того, как вам кажется, что могут сделать для нее родичи из Вифании?
Они продолжали говорить - негромко, рассудительно. Иосиф сидел с закрытыми глазами, как будто спал. Брурия осторожно перебирала возможности, словно перед ней был тугой узел, который она может распутать, если проявит достаточно терпения.
Я слышал их голоса, но не понимал ни слова. Я сидел один, глядя на пылинки в солнечном луче, и думал только об одном: я оскорбил Авигею. Я сделал ей еще хуже. В час насилия и бесчестья я сделал ее ношу еще тяжелее. Я. Это было невыносимо.
Наконец я жестом попросил их умолкнуть. Встал с места.
- Что, Иешуа? - спросил рабби.
- Вы знаете, что я принес бы ему свои извинения, - сказал я, - но он никогда не позволит мне извиниться.
- Это так.
- Я мог бы пойти вместе с отцом, и мой отец стал бы его умолять, - сказал я, - но он не позволит нам войти.
- Не позволит.
- Так ют, ты говорил о родственниках. Ты говорил о родственниках в других городах.
- Говорил.
- Со стороны ее матери, с нашей стороны, у нас есть братья в Сепфорисе. Но главное, у нас есть братья в Кане, и ты их хорошо знаешь. Хананель из Каны - твой старинный друг. Он первый, кто приходит на ум, хотя есть и другие. Однако Хананель обладает даром убеждения.
Все закивали, соглашаясь. Все мы знали Хананеля.
Я продолжал, обращаясь к рабби:
- Мы укладывали мраморный пол в его доме в прошлом году, - сказал я. - Во время паломничества я говорил с Хананелем, и ты тоже с ним говорил.
- Да, да, и это был последний раз, - сказал рабби, - когда мы были там все вместе. Хананель называл моего племянника Иасона возмутителем спокойствия и сущим проклятием, если я правильно запомнил.
- Я говорю о нем не из-за Иасона, рабби, - сказал я. - Я говорю о нем в связи с Авигеей. Старик наверняка дома. Мы бы узнали, если б он покинул Кану, чтобы отправиться в Кесарию. И он более близкая родня ей, чем нам.
- Это верно, - согласился Иаков, - но он одинокий старик, у него не осталось сыновей, его внук скитается по миру, одним Небесам ведомо где. Что он может?
- Он может приехать и поговорить с Шемайей, обсудить с ним это дело, - сказал я. - И может написать другим родичам, которых мы не знаем, найти дом, где могла бы жить Авигея. Не умирать же ей с голоду в этой деревне. Она не для того родилась на свет. Авигея может переехать к своим родственникам в Сепфорис, Капернаум или Иерусалим. Хананель узнает, куда лучше. Хананель ученый человек, книжник и судья. Ею услышат, даже если нас никто не слышит.
- Возможно… - пробормотал рабби.
- Я пойду к нему, - сказал я. - Объясню, что случилось. Расскажу ему все, что видел и что сделал. Он все поймет.
- Иешуа, ты храбр, как Даниил, что вложил голову в пасть льва, - сказал рабби, - однако…
- Я пойду к нему. Я меньше чем за час доберусь до Каны. Что он скажет? Не отправит же меня обратно?
- У него острый язык, Иешуа. По сравнению с ним Шемайя покажется полевым цветком. Хананель только и делает, что оплакивает скитающегося где-то внука, и винит в этом Иасона. Иасон, оказывается, виноват в том, что сейчас его внук в Афинах, дискутирует в портике с язычниками.
- Это ничего не значит для меня, рабби, - сказал я. - Пусть он осыплет меня оскорблениями. У него хорошо подвешен язык, и он не переносит таких людей, как Шемайя. Я надеюсь, он вспомнит свою родственницу Авигею.
Иосиф поднял руку.
- Я знаю точно, что он вспомнит свою родственницу Авигею, - тихо сказал он. - Мы старики.
Он умолк, словно потеряв мысль, но затем продолжил, глядя на всех затуманенным взором:
- Мы смотрим, как молодые совершают паломничество, будто они стая птиц, которую мы должны направлять на путь истинный. Я много раз видел, как он улыбается при виде Авигеи. Когда девочки пели, он слушал Авигею. Я видел это сам. А однажды, за чашей вина во дворе Храма, когда мы вместе сидели в последний день праздника, он сказал мне, что слышит ее голос во сне. Это было не так давно. Наверное, года два назад. Кто знает…
Я и сам это видел.
- Тогда я иду, - сказал я. - Я попрошу его подыскать дом для Авигеи, подальше от Назарета, где о ней станут заботиться должным образом, где она обретет покой.
Иосиф взглянул на меня.
- Будь осторожен, сын мой, - сказал он. - Он будет добр к Авигее, но не к тебе.
- Он тебя измучает, - сказал рабби, - будет бесконечно спорить и задавать вопросы. Ему все равно нечего делать в его библиотеке. И он скорбит о потере внука, хотя сам заставил мальчика уйти.
- Так дай же мне оружие для этой битвы, мой господин, - попросил я рабби.
- Ты сам поймешь, что сказать, - ответил он. - Объясни все, как объяснил сейчас. И не позволяй ему выгнать тебя из дома. Если б я пошел с тобой, мы бы сразу сцепились.
- Попроси его написать семье, которую он сочтет наиболее подходящей, - сказал Иосиф. - И когда все приготовления будут сделаны, место для нее найдено, пусть приходит. Тогда и я, и рабби вместе с ним пойдем к Шемайе.
- Да, - подтвердил рабби. - Этот человек не сможет прогнать Хананеля.
- Хананель! Он же сын оскорблений, - пробурчал Иаков себе под нос. - Он как-то сказал мне, когда я строил стены ему же, что он перенес бы Кану камень за камнем, если б мог, чтобы только оказаться подальше от Назарета.
Рабби засмеялся.
- Тогда он, возможно, будет гордиться тем, что спасает возлюбленное дитя из этого жалкого места, - предположила Брурия.
Иосиф улыбнулся и сделал жест в сторону Брурии, словно призывая с ней согласиться.
- Может, это и есть путь к его сердцу, - прошептал он, посмотрев на меня.
Я вышел первым. Для путешествия мне нужны были сандалии покрепче и чистая одежда. Идти было недалеко, однако дул сильный ветер.
Когда я переоделся и готов был идти, мама отвела меня в сторону, хотя все мои братья собирались на работу и смотрели на нее.
- Послушай… то, что ты сделал у ручья… - начала она. - Это был добрый поступок, и не смей думать об этом иначе.
Я кивнул.
- Дело в том, что Авигея просила отца… как и нас. Просила, чтобы он был к тебе благосклонен. Мы не успели поговорить с ней и объяснить, что это невозможно.
- Понятно, - сказал я.
- Я причинила тебе боль?
- Нет, я понимаю. Он почувствовал себя вдвойне опозоренным.
- Да, и он не отличается мудростью и терпением.
А что же она, моя Авигея? Что с ней сейчас, в этот миг, когда солнце заливает шумное селение? Сидит в темной комнате, в которой заточена, и смотрит на тени?
Я взял посох и отправился в Кану.
Глава 11
В Израиле было много писцов. Деревенский писец составлял брачные договоры, документы о продаже, прошения в суд или иудейский Синедрион в Иерусалиме. Писцы составляли письма для всех, кто платил, читали полученные и объясняли непонятные слова. Мой народ почти поголовно умел читать, но письмо требовало особых навыков. Вот почему требовались писцы. В Назарете их было три-четыре.
Но существовали и писцы другого рода - книжники, изучавшие Закон, проводившие годы в библиотеке Храма, знавшие традиции фарисеев. Книжник мог вступить в спор с ессеями, когда те порицали Храм или священников. Книжники наставляли мальчиков, которые приходили в Храм учиться всему, что имело отношение к Закону и Пророчествам, Псалмам и Писанию, а также сотням и сотням других книг.
Хананель из Каны был как раз такой книжник. Он провел юность в Храме, много лет был судьей на судебных разбирательствах, что устраивали от Капернаума до Сепфориса.
Теперь он был стар для подобных дел. Хананель давным-давно приготовился к старости, построив самый красивый и большой дом в Кане. Большим он был потому, что требовалось место для книг, которые исчислялись тысячами. Когда-то в доме жили сыновья и дочери Хананеля. Но все они давно сошли в могилу, и он остался один. Лишь изредка он получал письма от внучки из Иерусалима и, может быть (этого никто не знал наверняка), от внука, который два года назад бежал из дома, не выдержав заведенного в нем порядка.
Иаков и Маленький Иосиф, Маленький Симон, Маленький Иуда, мои братья и племянники, и я тоже - все мы строили дом Хананеля. И это была одна из самых больших радостей за последние годы - укладывать пол из великолепного мрамора, красить стены в сочные красные и темно-синие цвета и украшать бордюрами из цветов и плюща.
Дом был просторный, в греческом стиле, с внутренним двориком, куда выходили двери комнат для удобства тех, кто приезжал к Хананелю: знатных людей из Галилеи, ученых из Александрии, фарисеев и книжников из Вавилона. И в самом деле, дом был полон гостей на протяжении многих лет. Было обычным делом встретить на дороге путников, идущих к Хананелю, чтобы принести ему книги, посидеть в его саду или в комнатах с расписными потолками, поговорить о том, что творится в мире, или о трудных местах Закона.
Однако когда смерть забрала всех, кто здесь жил, когда внучка Хананеля, оставшись бездетной вдовой, переехала в Иерусалим к родне мужа, в доме стало тихо.
Теперь он стал памятником тому, какой могла быть жизнь, - он стоял, словно крепость, на вершине холма над кучкой домов, которая и была селением Каной.
Стоя у железных ворот, которые я сам навешивал вместе с братьями, я окидывал взглядом земли, принадлежавшие Хананелю, - они тянулись, насколько хватало глаз. А за ними, я знал, окружая далекий Назарет, лежали земли Шемайи.
Многие из тех, кто жил в окрестных селениях, работали на этих землях, в этих полях, садах и виноградниках. Однако больше всего оба старика гордились своими оливковыми рощами. Я всюду видел эти рощи, а рядом неизменные миквы, где мылись перед сбором урожая работники, потому что масло должно быть особенно чистым, ибо его отправляли в Иерусалимский храм, продавали благочестивым иудеям в Галилее, Иудее и других областях империи.
Ученики время от времени появлялись у Хананеля, но ходили слухи, что он не отличается терпением.
Войдя в дом, я увидел, что у него как раз один из учеников, юноша по имени Нафанаил. Он сидел у ног старика в самой большой комнате дома, куда можно было попасть из дальнего конца двора. Я почти не знал этого молодого человека. Только встречал иногда во время паломничества.
Я рассматривал обоих издалека, пока сидел в прихожей. Раб старательно омыл мне ноги, я выпил воды из каменной чаши и с благодарностью вернул ее рабу.
- Иешуа, - сказал он вполголоса. - Он в ярости сегодня. Не знаю, для чего он послал за тобой, но будь осторожен.
- Он не посылал за мной, друг, - ответил я. - Пожалуйста, пойди и скажи ему, что мне надо с ним поговорить. Я буду ждать столько, сколько нужно.
Раб ушел, покачивая головой, а я сел, наслаждаясь теплом солнечных лучей, струившихся сквозь высокую решетку над дверью. Мозаичный пол двора был нашей лучшей работой. Я рассматривал его, затем медленно перевел взгляд на пышные деревья в кадках, которые стояли вокруг зеркального пруда.
Никакие языческие нимфы или боги не украшали эти полы и стены - это немыслимо в доме праведного иудея. Лишь разрешенные узоры, круги, завитушки и лилии, которые мы некогда с таким тщанием выкладывали, добиваясь идеальной симметрии.
Все это оставалось под открытым небом, не обещавшим ни капли дождя, на холодном ветру. Но можно было забыть о засухе, глядя на мерцающую гладь пруда, на свежие плоды, орошенные водой из кувшина, принесенного рабом, - и казалось, мир за пределами этого двора вовсе не умирает от жажды. И молодые люди не стекаются сотнями в далекий город Кесарию.
Солнце согрело полы и стены, тепло приятно растекалось по рукам и ногам, хотя я сидел в тени.
Наконец Нафанаил поднялся и вышел, не заметив меня. Ворота, звякнув, закрылись.
Я мысленно помолился и проследовал за рабом через крошечную рощу только что политых фиговых деревьев и пальм в большую библиотеку.
Здесь для меня был приготовлен стул - простой складной стул из кожи и полированного дерева, отличной работы и очень удобный.
Я остался стоять.
Старик сидел за столом на римском стуле со скрещенными ножками, спиной к решетке, среди шелковых подушек и вавилонских ковров. Горы свитков громоздились перед ним, торчали из всех шкафов вокруг. Полки с книгами занимали все стены. На столе стояла чернильница, лежали перья, куски пергамента, восковая табличка. И несколько кодексов - небольших пергаментных книжек в переплетах, которые римляне называли мембранами.
Солнце падало сквозь решетку. Пальмовые ветви шелестели по ней снаружи.
Старик потерял все свои волосы, глаза выцвели и стали почти серыми. Он мерз, хотя в жаровне высоко поднимались языки пламени и напоенный ароматами кедра воздух был хорошо прогрет.
- Подойди ближе, - велел он мне.
Я выполнил приказание. Поклонился.
- Иешуа бар Иосиф, - произнес я свое имя, - пришел из Назарета, чтобы навестить тебя, мой господин. Я благодарен за то, что ты принял меня.
- Чего тебе надо? - спросил он.
Голос его на этих словах неожиданно сорвался.
- Ну, говори же! Отвечай.
- Дело касается нашего родственника, мой господин, - сказал я, - Шемайи бар Хиркануса и его дочери Авигеи.
Он откинулся или, если сказать точнее, рухнул на кучу покрывал. Отвернулся, подтянул к себе одеяло и закутался в него.
- Какие новости ты принес о Кесарии? - спросил он.
- Ничего такого, мой господин, чего не было бы известно в Кане. Евреи собрались там, и с тех пор прошло уже много дней. Пилат не выходит, чтобы поговорить с народом. Народ не уходит. Вот последнее, что я слышал, покидая Назарет.
- Назарет, - сердитым шепотом повторил он, - где детей закидывают камнями по наговору других детей.
Я опустил голову.
- Иешуа, сядь на стул. Не стой передо мной, как слуга. Ты ведь не полы мне пришел чинить, правда? Ты пришел по делу нашей семьи.
Я подошел к стулу и медленно сел, как он велел мне. Я поднял глаза. Он сидел выше меня, на подушках, и я видел, что рука у него сухая и тонкая, а кости на лице обтянуты кожей.
Воздух здесь, рядом с жаровней, был опьяняюще теплым. Таким же, как солнечный свет у меня на лице и затылке.
- Мой господин, я пришел по щекотливому делу, - сказал я.
- Этот дурак Иасон, - перебил он меня, - племянник Иакима, тоже в Кесарии?
- Да, мой господин, - ответил я.
- И он пишет оттуда?
- Только то, о чем я рассказал тебе, мой господин. Этим утром я разговаривал с рабби.
Ответом мне было молчание. Я ждал.
- Мой господин, что именно ты хочешь узнать? - наконец решился я спросить.
- Только одно, - сказал он. - Слышал ли он что-нибудь о моем внуке Рувиме. Говорил ли он с моим внуком Рувимом. Я не стану унижаться, задавая подобный вопрос этому негодяю, но тебя спрошу здесь и сейчас, наедине, под крышей моего дома. Не рассказывал ли этот жалкий греческий бродяга о моем внуке Рувиме?
- Нет, мой господин. Я знаю, что они друзья. Это все, что мне известно.
- А мой внук может прямо сегодня жениться - в Риме или Антиохии, или где он там еще, жениться на иностранке, чтобы досадить мне.
Он уронил голову на грудь. Выражение его лица изменилось. Казалось, он забыл о моем присутствии или ему стало все равно, кто я, если это вообще его волновало.
- Я сам виноват, - продолжал он. - Я виноват, что между нами пропасть, между мной и той женщиной, на которой он женится, и плодом ее чрева, я во всем виноват.
Я ждал.
Он повернулся и взглянул на меня, словно очнувшись ото сна.
- И ты хочешь поговорить со мной об этой бедной девочке Авигее, которую разбойники опрокинули на землю и так напугали?
- Да, мой господин, - сказал я.
- Зачем? Зачем приходить с этим ко мне? И почему ты? И что ты хочешь, чтобы я сделал? - спросил он. - Думаешь, я не скорблю вместе с ней? Не сочувствую человеку, у которого такая красавица дочка, с таким звонким смехом, которая так умеет петь и вести беседу. Я видел ее у Храма из года в год, видел, как она растет. И чего ты хочешь от меня?
- Прошу прощения, мой господин, что причиняю тебе горе…
- Перестань и продолжай. Ради чего ты здесь, Иешуа Безгрешный?