Никто не сомневался: вручать награду в сто тысяч флоринов будет сам штатгальтер, и это само по себе интересовало решительно всех, однако не исключалось, что он еще и произнесет речь, и это тоже интересовало и его приверженцев, и противников. Ведь почитатели и враги всегда стремятся в любых выступлениях политических деятелей обнаружить и так или иначе истолковать тайные важные намеки.
Итак, настало 15 мая 1673 года – столь долгожданный день, и население всего Харлема, не говоря об окрестностях, скопилось под деревьями вдоль городских аллей, полное решимости на сей раз воздать почести не победителям военных сражений или крупным ученым, а победителям природы, заставившим эту неутомимую родительницу произвести на свет невозможное – черный тюльпан.
Однако нет ничего более ненадежного, чем намерение массы что-либо или кого-либо приветствовать. Когда город кому-то рукоплещет или кого-то освистывает, он и сам обычно не знает, как все обернется.
Итак, сначала почтили аплодисментами ван Херисена с его букетом, поаплодировав цеховым корпорациям и себе самим. Наконец – вполне заслуженно – рукоплескали городским музыкантам, которые неутомимо играли при каждой остановке.
Однако, помимо виновника торжества, черного тюльпана, все искали другого героя дня – того, кто, кто создал этот цветок.
Появись этот герой после речи, которую добряк ван Херисен так вдохновенно сочинял, он, бесспорно, произвел бы больше впечатления, чем сам штатгальтер. Но для нас главный интерес заключается не в почтенной речи нашего друга ван Херисена, сколь бы красноречива она ни была, не в молодых разряженных аристократах, вкушающих тяжеловатые для желудка пирожные, и не в бедных плебеях, грызущих копченых угрей, похожих на ванильные палочки. Нас даже не слишком занимают эти прекрасные голландки, белогрудые и румяные, и не жирные приземистые мингеры, что годами не покидают своих домов, не тощие желтолицые путешественники с Цейлона и Явы или томящиеся жаждой простолюдины, за неимением прохладительных напитков жующие соленые огурцы. Нет, для нас интерес положения, захватывающий, драматический интерес сосредоточен в другом.
А именно – в некоей сияющей, возбужденной личности, шествующей в окружении членов садоводческого комитета, увенчанной венком, причесанной, напомаженной, одетой во все ярко-красное – цвет, оттеняющий черноту волос и желтизну кожи.
Этот торжествующий, хмельной от восторга триумфатор, этот герой дня, которому уготована неслыханная честь затмить речь ван Херисена, заставить забыть присутствие штатгальтера – не кто иной, как Исаак Бокстель. Перед ним несут справа на бархатной подушке черный тюльпан, его мнимое детище, а слева – объемистый кошель с сотней тысяч флоринов в прекрасных, блестящих, переливающихся золотых монетах, и он, чтобы ни на миг не потерять их из виду, знай косится, вращает глазами.
Бокстель то и дело ускоряет шаг, чтобы соприкоснуться локтями с шагающим впереди ван Херисеном. Он у каждого норовит позаимствовать малую толику достоинства, чтобы придать себе важности, так же, как он украл у Розы ее тюльпан, чтобы присвоить себе славу и награду.
Еще четверть часа, и прибудет штатгальтер. Тогда кортеж остановится у последнего алтаря, специально сооруженного для сего случая, тюльпан будет водружен на свой трон, и принц, уступая сопернику львиную долю восторгов толпы, возьмет великолепно разукрашенный пергамент, на котором запечатлено имя создателя тюльпана, и звучным внятным голосом возвестит, что совершилось чудо: в лице его, Бокстеля, Голландия заставила природу создать черный цветок, который отныне будет называться "tulipa nigra Boxtellea".
Время от времени Бокстель на миг отрывает взгляд от тюльпана и кошеля, робко посматривает на публику, боясь увидеть в этой толпе бледное лицо красавицы фрисландки. Понятно: это видение омрачило бы его торжество не меньше, чем появление призрака Банко омрачило пир Макбета.
И поспешим отметить: этот несчастный, который перелез через чужую стену и забрался в дом своего соседа, который поддельным ключом отомкнул комнату Розы, наконец, человек, укравший славу у мужчины и приданое у женщины, вором себя не считал.
Он пережил такие тревоги из-за тюльпана, с такой жаркой страстью следовал за ним от выдвижного ящика в сушильне Корнелиса до эшафота в замке, а оттуда до крепости Левештейна, он видел, как цветок родился и рос на подоконнике у Розы, он столько раз своим дыханием согревал воздух вокруг него, что никто другой не имеет больших прав считаться его создателем. Если бы сейчас кто-то отнял у него черный тюльпан, вот это было бы настоящим воровством!
Но Розы он так и не увидел. Стало быть, радости Бокстеля ничто не омрачило.
Кортеж остановился в центре круглой площадки, под великолепными деревьями, украшенными гирляндами и надписями. Раздалась бравурная музыка, и вперед выступили юные девушки Харлема, чтобы сопровождать тюльпан до высокого пьедестала, где он будет красоваться рядом с золотым креслом его высочества штатгальтера.
Вскоре горделивый тюльпан явился взорам собравшихся, вознесенный на свой пьедестал, и мощная овация толпы, взиравшей на него снизу, эхом разнеслась по всему Харлему.
XXXII. Последняя просьба
В этот торжественный момент, когда разразились рукоплескания, по дороге вдоль парка проезжал экипаж. Он продвигался медленно из-за того, что на дорогу все время выбегали дети, спасаясь от толчеи взрослых мужчин и женщин, заполнивших аллею до отказа.
Злополучный ван Берле – вот кто ехал в этой запыленной, потрепанной колымаге со скрипучими осями. Дверца экипажа оставалась открытой, и перед Корнелисом начала разворачиваться картина, которую мы в меру своих сил пытались изобразить нашему читателю.
Эта толпа, гомон, блеск и мерцание роскоши людских одежд и убранства весенней природы ослепили узника, словно молния, внезапно вспыхнувшая в полумраке его узилища.
Несмотря на упорство, с каким спутник уклонялся от ответа на попытки Корнелиса выведать что-либо о своей участи, наш герой в последний раз решился спросить, что означает вся эта суматоха, которая, на первый взгляд, будто бы лично его не касается:
– Сделайте милость, господин офицер, скажите, что это? – обратился он к сопровождающему.
– Как вы и сами видите, сударь, это празднество, – отозвался тот.
– А, празднество! – обронил Корнелис с угрюмым безразличием человека, уже давно отрешенного от всех радостей мира.
Экипаж между тем продвинулся еще на несколько шагов, и узник, помолчав, спросил:
– Престольный праздник города Харлема, надо полагать? Коль скоро я вижу цветы…
– Они действительно играют главную роль в этом торжестве, сударь.
– Ах, что за дивные ароматы! Какие очаровательные краски! – не выдержал Корнелис.
– Остановитесь, пусть господин полюбуется, – сказал солдату, игравшему роль кучера, офицер, поддаваясь порыву мимолетной жалости, свойственной только военным.
– Благодарю за любезность, сударь, – ван Берле печально покачал головой, – но мне больно смотреть на чужое веселье. Избавьте меня от этого, прошу вас.
– Как вам угодно. Значит, медлить незачем. Я только потому приказал остановиться, что вы задали вопрос, и потом, вы же слыли любителем цветов, в особенности тех, которым посвящен нынешний праздник.
– А каким цветам он посвящен, сударь?
– Тюльпанам.
– Тюльпанам! – вскричал ван Берле. – Это праздник тюльпанов?
– Да, сударь. Но коли вам такое зрелище неприятно, едем.
И офицер собрался дать приказ двигаться дальше.
Но Корнелис его удержал. Мучительное подозрение мелькнуло в его голове.
– Сударь, – дрожащим голосом спросил он, – не значит ли это, что сегодня состоится вручение награды?
– Награды за черный тюльпан? Ну да.
К лицу Корнелиса прилила кровь, дрожь пробежала по телу, на лбу выступили капельки пота. Затем, собравшись с мыслями, он решил, что праздник наверняка будет скомкан, ведь его черный тюльпан пропал: что праздновать в отсутствие цветка, подлежащего коронации, и человека, создавшего его?
– Увы! – вздохнул он. – Всем этим славным людям так же не повезет, как и мне. Ведь они не увидят великого торжества, на которое собрались, или по крайней мере оно будет неполным.
– Что вы имеете в виду, сударь?
– Я хочу сказать, – объяснил Корнелис, откидываясь в глубь экипажа, – что черного тюльпана не создаст никто, кроме одного человека, которого я знаю.
– В таком случае, – возразил офицер, – этот ваш знакомый уже создал его. Сейчас весь Харлем любуется этим цветком, который, вы считаете, еще не выращен.
– Черный тюльпан! – возопил ван Берле, наполовину высовываясь из дверцы. Где он? Где?
– Вон там, на троне, видите?
– Я вижу его!
– Ну что ж, сударь, – молвил офицер, – теперь пора ехать.
– О, сжальтесь, сударь! – взмолился ван Берле. – Не увозите меня! Дайте еще посмотреть! Как, неужели то, что я вижу, – черный тюльпан, действительно черный… возможно ли? О, скажите, сударь, вы видели его вблизи? На нем же, наверное, есть пятна, он не может быть безупречным, он только подернут чернотой, я уверен! Окажись я там, уж я-то мог бы сказать с точностью… О, сударь, позвольте мне выйти из кареты, дайте увидеть его поближе, я вас прошу!
– Вы с ума сошли, сударь? Как я могу?..
– Умоляю вас!
– Вы забыли, что находитесь под стражей?
– Да, верно, я арестант, но я человек чести, сударь, и я даю вам честное слово, что не скроюсь, не стану пытаться бежать. Дайте мне только взглянуть на цветок!
– Но я получил распоряжения, сударь, что я могу поделать?
И офицер снова повернулся к солдату-вознице, готовый приказать ему продолжать путь. Но Корнелис вновь остановил его:
– О, будьте великодушны! Вся моя жизнь зависит сейчас от вашей милости. Увы, эта жизнь, сударь, по всей видимости, уже не продлится долго. Ах, знали бы вы, как я страдаю, сударь, какая борьба кипит в моей голове, в моем сердце! Ведь, в конце-то концов, – в отчаянии продолжал Корнелис, – этот тюльпан, может быть, мой, тот самый, что был похищен у Розы! Поймите же, каково это, сударь: вывести черный тюльпан, увидеть его лишь на мгновение, убедиться, что он безупречен, истинный шедевр искусства и природы одновременно, и тут же утратить его, утратить навсегда! О, я должен подойти, взглянуть на него, потом убейте меня, если хотите, но я его увижу, увижу!
– Замолчите, несчастный, и сейчас же спрячьтесь в карету! Вон приближается эскорт его высочества штатгальтера, сейчас он поравняется с нами, и если принц заметит скандал, услышит шум, нам обоим не поздоровится.
Ван Берле, испугавшись за спутника еще больше, чем за себя, откинулся было назад, но не вытерпел и полминуты: не успели первые двадцать всадников проскакать мимо, как он снова рванулся к дверце экипажа, жестикулируя и умоляя штатгальтера, который как раз оказался поблизости.
Вильгельм, по обыкновению бесстрастный и невозмутимый, направлялся на площадь, чтобы исполнить свой долг председателя. В руках он держал свиток пергамента, который в этот праздничный день заменял ему жезл командующего.
Увидев человека, машущего руками и о чем-то умоляющего, а может быть, и узнав сопровождавшего его офицера, принц дал приказ остановиться. В то же мгновение его кони, подрагивая на своих стальных ногах, остановились шагах в шести от ван Берле, запертого в своем экипаже.
– В чем дело? – обратился принц к офицеру, который по первому же слову штатгальтера выскочил из экипажа и почтительно приблизился к нему.
– Монсеньор, – отвечал тот, – это государственный преступник, за которым я по вашему приказанию ездил в Левештейн и привез его в Харлем согласно желанию вашего высочества.
– Чего он хочет?
– Настоятельно просит, чтобы ему позволили здесь задержаться.
– Чтобы увидеть черный тюльпан, монсеньор! – закричал ван Берле, умоляюще складывая руки. – Потом, когда я увижу его, когда узнаю то, что мне необходимо знать, я умру, если так надо! Но умирая, я буду благословлять ваше высочество за то, что в милосердии своем вы стали посредником между мной и божественным Провидением, что по вашей милости труд моей жизни получил завершение и был возвеличен!
Любопытное зрелище представляли собой эти двое: каждый выглядывал из дверцы своего экипажа, при каждом состояло два стража, но один был всесилен, другой унижен, один готовился взойти на трон, другой полагал, что готовится взойти на эшафот.
Вильгельм выслушал жаркую мольбу Корнелиса, окинул его холодным взглядом и спросил, обращаясь к офицеру:
– Этот человек – тот самый мятежный заключенный из Левештейна, что пытался убить своего тюремщика?
Корнелис вздохнул и склонил голову. Его лицо, юношески нежное и простодушное, то краснело, то бледнело. Эти слова всемогущего, всеведущего принца, эта непогрешимая, чуть ли не божественная персона, каким-то неведомым, непостижимым для прочих смертных путем уже знающая о его преступлении, – все говорило за то, что ему уготованы не только самая неотвратимая кара, но и отказ в его просьбе.
Он не пытался бороться, не пробовал оправдаться. В глазах принца он являл собой трогательное зрелище наивного отчаяния, абсолютно понятного проницательному уму и искушенному сердцу такого наблюдателя, как тот, кто в эти минуты не без волнения разглядывал его.
– Разрешите арестанту выйти из экипажа, – сказал штатгальтер, – пусть он пойдет и посмотрит на черный тюльпан, вполне достойный того, чтобы увидеть его хоть раз в жизни.
– О! – вскрикнул ван Берле, от радости едва не лишаясь чувств, и ступил, пошатнувшись, на подножку экипажа. – О монсеньор!
Больше он не смог вымолвить ни слова – дыхание перехватило, и если бы офицер не поддержал его, бедняга Корнелис возблагодарил бы его высочество, рухнув на колени и уткнувшись лицом в дорожную пыль.
Дав это великодушное позволение, принц продолжил свой путь под сенью деревьев среди восторженных приветствий толпы. Вскоре он достиг праздничного помоста, в его честь тотчас пальнула пушка, и гром выстрела покатился вдаль, теряясь за горизонтом.
XXXIII. Заключение
Ван Берле, сопровождаемый четырьмя стражниками, срезая путь наискосок, проталкивался сквозь толпу к черному тюльпану, и чем ближе он к нему подходил, тем жаднее пожирал его глазами.
Наконец он увидел его, этот неповторимый цветок, которому суждено, однажды явившись в мир благодаря таинственному сочетанию тепла и холода, тени и света, исчезнуть затем навеки. Теперь их разделяли всего шесть шагов. Корнелис смотрел, упивался его безупречной красотой и изяществом, видел и девушек на заднем плане – почетный караул, достойный этого воплощения царственного благородства и чистоты. Однако чем больше он убеждался в совершенстве цветка, тем больнее разрывалось его сердце. Он озирался, ища кого-нибудь, к кому можно обратиться с вопросом, одним-единственным… Но повсюду он встречал лишь чужие лица. Всеобщее внимание было приковано к трону, на который только что воссел штатгальтер.
Тот, на ком в эти минуты сосредоточились все помыслы, встал, спокойно оглядел опьяненную восторгом толпу, поочередно остановив свой пронзительный взор на трех лицах, образовавших перед его глазами некое подобие углов живого треугольника: три носителя самых различных устремлений стояли перед ним, три драмы ждали своей развязки.
В одном углу располагался Бокстель, дрожащий от нетерпения, с лихорадочной алчностью пожирающий глазами принца, флорины, черный тюльпан, всех собравшихся.
В другом – Корнелис, онемевший, задыхающийся, вложивший всю душу, всю свою жизнь и любовь во взгляд, устремленный на черный тюльпан, его бесценное детище.
И наконец, в третьем углу – на ступени праздничного помоста среди девушек Харлема стояла прекрасная фрисландка в красном расшитом серебром платье из тонкой шерсти, в золотом чепце, с которого волнами ниспадали длинные кружева. От волнения Роза едва держалась на ногах, взор ее был затуманен слезами, она опиралась на руку одного из офицеров Вильгельма.
Тогда принц, убедившись, что все готовы внимать ему, медленно развернул пергамент и заговорил спокойным, четким, хотя и негромким, голосом, но ни один его звук не пропал, – такое благоговейное молчание внезапно накрыло все пятьдесят тысяч зрителей, затаивших дыхание.
– Вы знаете, – сказал штатгальтер, – с какой целью все сегодня пришли сюда. Настала пора вручить награду тому, кто взрастил черный тюльпан. За это были обещаны сто тысяч флоринов. Черный тюльпан! – Вильгельм возвысил голос. – Это голландское чудо здесь, перед вашими глазами. Черный тюльпан был выращен, и он отвечает всем условиям, которые выдвинуло Общество садоводов Харлема. История его выведения и имя его создателя будут с почетом вписаны в памятную книгу города. Подведите же сюда того, кому принадлежит черный тюльпан!
Произнося эти слова, принц бросил взгляд на все три угла своего треугольника, чтобы оценить произведенный эффект.
Он видел, как Бокстель рванулся со своей скамьи.
От него не укрылось и невольное движение Корнелиса.
И наконец, он видел, как офицер, которому было поручено охранять Розу, вел, а вернее, толкал ее перед собой к трону.
Двойной возглас раздался справа и слева от принца. Бокстель, будто громом пораженный, и вконец ошарашенный Корнелис вскрикнули в один голос:
– Роза! Роза!
– Этот тюльпан принадлежит вам, не так ли, девица? – спросил принц.
– Да, монсеньор, – пролепетала Роза, между тем как вокруг поднялся ропот единодушного восхищения ее трогательной прелестью.
– Ох, – прошептал Корнелис, – выходит, она лгала, когда говорила, что у нее украли этот цветок! Так вот почему она покинула Левештейн! О, значит, я забыт, меня предала та, кого я считал своим лучшим другом!
– Ох! – в свой черед простонал и Бокстель. – Я погиб!
– Этот тюльпан, – продолжал принц, – будет носить имя своего создателя, в цветочном каталоге ему надлежит значиться под названием "Tulipa nigra Rosa Barlænsis", потому что ван Берле – фамилия, которую отныне примет эта девушка.
Принц взял руку Розы и вложил ее в руку бледного, ошалевшего, едва ли не сломленного радостью мужчины, который бросился к подножию трона, благословляя поочередно то правителя, то свою невесту, то Бога, который с лазурных небес взирал улыбаясь на счастье двух любящих сердец.
И в ту же минуту другой человек, сраженный совсем иным чувством, рухнул к ногам председателя ван Херисена. Бокстель, раздавленный крушением своих надежд, упал бездыханным.
Его подняли, послушали пульс и сердце – он был мертв.
Эта тягостная сцена, впрочем, не омрачила праздника, поскольку ни председатель, ни принц не были особенно удручены.
А вот Корнелис отшатнулся в ужасе: в этом воре, в фальшивом Якобе он узнал доподлинного Исаака Бокстеля, своего соседа, которого он в простоте душевной никогда бы не заподозрил в таком злодействе. Впрочем, для Бокстеля было большим счастьем, что Господь так вовремя послал ему молниеносный апоплексический удар, избавив от необходимости быть свидетелем событий, столь мучительных для его тщеславия и алчности.
Затем праздничное шествие под звуки труб двинулось дальше, продолжаясь без всяких изменений, если не считать, что Бокстель скончался, а Корнелис и Роза торжественно шагали теперь рука об руку.
Когда они вошли в ратушу, принц, пальцем указав Корнелису на кошель с сотней тысяч золотых флоринов, заявил: