Вот уже полтора года я живу другой жизнью, занимаясь тем, чего мне не хватало в юности, ведь у него, при его достоинствах, будет потребность находить в своей любимой черты, выработанные воспитанием и наукой, даже тогда, когда он ее, увы, разлюбит. Отсюда и те перемены, которые вы заметили во мне, сопоставляя мое скромное положение с моей личностью. Стало быть, вы сами видите, что я правильно сделала, когда вовремя остановила вас: только неисправимая кокетка могла бы поступить иначе. Теперь вы знаете: я не могу вас полюбить, потому что люблю его.
– Да, и мне также понятно, благодаря чьей протекции вы надеялись добиться, чтобы моя просьба была удовлетворена.
– Я уже поговорила с ним об этом.
– Превосходно. Но я отказываюсь.
– Это ваше право.
Я обиженно надулся, тогда она спросила:
– Вы хотите, чтобы мы поссорились и больше не виделись?
– О, это было бы слишком жестоко по отношению ко мне, я ведь здесь никого не знаю.
– Что ж, тогда смотрите на меня как на сестру и предоставьте мне действовать.
– Вы этого хотите?
– Я на этом настаиваю.
Тут дверь гостиной открылась, и на пороге появился граф Алексей Ванинков, видный молодой человек лет двадцати пяти – двадцати шести, статный, светловолосый, с чертами полутурка-полутатарина, как я уже говорил, кавалергард в чине лейтенанта. Его полк пользовался привилегиями и долго состоял под командованием царевича Константина, брата императора, который был в ту эпоху вице-королем Польши. По обычаю русских, которые не хотят расставаться с военной формой, Алексей был в мундире, с орденами Владимира Святого и Александра Невского на груди и Станислава третьей степени на шее. Увидев его, Луиза с улыбкой встала:
– Добро пожаловать, ваша светлость, – сказала она. – Мы как раз о вас говорили. Позвольте представить вам моего соотечественника, о котором я вам рассказывала, прося для него вашего высокого покровительства.
Я поклонился, граф отвечал изящным приветствием, потом заговорил на чистом – может статься, даже слишком безупречном – французском языке:
– Увы, Луиза, дорогая, – тут он поцеловал ей руку, – моя протекция не слишком весома, но я могу помочь мсье направить свои усилия в нужное русло, смогу дать несколько советов. К тому же, коль скоро у мсье пока нет клиентуры, я лично могу сделать почин, предложив ему двух учеников: своего брата и себя.
– Уже кое-что, но этого мало. А в полку вы не поговорили о вакансии учителя фехтования?
– Да, со вчерашнего дня я вошел в курс дела. Оказывается, в Петербурге уже есть два учителя фехтования, француз и русский. Ваш соотечественник, сударь, – он повернулся ко мне, – носит фамилию Вальвиль. О его искусстве я судить не берусь, но он сумел понравиться императору, который дал ему чин майора и наградил несколькими орденами. Он является учителем фехтования в императорской гвардии. Мой же соотечественник – очень хороший фехтовальщик и превосходнейший человек, не имеющий в глазах света иных недостатков, кроме того, что он русский. Поскольку император находит это простительным, его величество, который сам некогда брал у него уроки, сделал его полковником и дал ему орден Владимира третьего класса. Вы ведь не хотите начать с того, чтобы обзавестись врагами в лице этих двоих, не так ли?
– Разумеется, нет, – отвечал я.
– Что ж, тогда надо позаботиться о том, чтобы все не выглядело так, будто вы бросаете им вызов. Объявите состязание, устройте его, покажите на нем то, что умеете делать, и когда пойдут слухи о ваших достижениях, я порекомендую вас царевичу Константину, который как раз с позавчерашнего дня обосновался во дворце в Стрельне. Надеюсь, что по моей просьбе он соблаговолит передать его величеству ваше прошение.
– Отлично! Вот видите, все складывается как нельзя лучше, – сказала Луиза, довольная доброжелательностью, которую проявил ко мне граф. – Можете теперь убедиться, что я вам не солгала.
– Нет, и господин граф самый любезный из покровителей, равно как и вы – превосходнейшая из женщин. Я уповаю на то, что вы поддержите в нем это доброе расположение, а я нынче же вечером составлю программу состязания.
– Очень хорошо, – сказал граф.
– А теперь, господин граф, прошу прощения, но я нуждаюсь в том, чтобы меня просветили. Я устраиваю это состязание не затем, чтобы заработать денег, а чтобы меня узнали. Должен ли я в этом случае разослать приглашения, как на званый вечер, или надлежит потребовать плату, как за спектакль?
– О, непременно назначьте плату, дорогой мсье, иначе к вам никто не придет. Назначьте цену по десять рублей за билет. И пришлите мне сто билетов: я берусь их распространить.
Трудно было бы даже представить себе обхождение более подкупающее, поэтому моя досада растаяла без следа. Я откланялся и удалился.
На следующий день я навел мосты и уже спустя неделю устроил состязание, в котором, однако, не принимали участия ни Вальвиль, ни Иван Сивербрик, а только любители – поляки, русские и французы.
В мои намерения не входит перечислять здесь свои достижения, полученные и нанесенные удары. Скажу только, что уже во время сеанса господин граф де ла Ферроне, наш посол, предложил мне давать уроки его сыну, виконту Шарлю, а вечером и назавтра я получил несколько в высшей степени ободряющих писем, в числе авторов которых были такие персоны как герцог Вюртембергский, тоже просивший меня стать учителем его сына, и граф Бобринский, сам пожелавший у меня поучиться.
Поэтому, когда я снова повстречал графа Ванинкова, он сказал мне:
– Что ж, все прошло бесподобно. Вот теперь ваша репутация установилась, надо лишь, чтобы императорский патент придал ей вес. Возьмите это письмо, адресованное адъютанту царевича, он наверняка уже слышал о вас. Отправляйтесь к нему смело со своим прошением к императору, польстите немного его воинскому самолюбию и просите, чтобы он на вашем письме кое-что приписал от себя.
Я заколебался:
– Но, господин граф, вы уверены, что меня ожидает хороший прием?
– Что вы называете хорошим приемом?
– Ну, пристойный, подобающий.
– Послушайте, дорогой мсье, – смеясь заметил мне граф Алексей, – вы все время оказываете нам слишком много чести. Вы обходитесь с нами, как с людьми цивилизованными, а мы между тем всего-навсего варвары. Вот вам письмо: я открыл перед вами дверь, но я ни за что не отвечаю, все будет зависеть от хорошего или дурного настроения князя. А уж как выбрать момент поудачнее – ваше дело: вы француз, следовательно, бравый малый. Это своего рода сражение, где необходимо выстоять и завоевать победу.
– Да, но поле этой битвы – прихожая властителей, такая победа – удел царедворца. Признаюсь вашему превосходительству, что мне была бы куда милее настоящая дуэль.
– Жан Барт был не больше вашего привычен к вощеным паркетам и придворным нарядам. Как он вышел из положения, когда попал в Версаль?
– Все больше при помощи кулаков.
– Что ж, поступайте так же! Кстати, Нарышкин, который, как вам известно, кузен императора, граф Земичев и полковник Муравьев просили передать вам, что хотели бы брать у вас уроки.
– Вы решили облагодетельствовать меня настолько, чтобы мой долг стал неоплатным.
– Вовсе нет, вы мне ничего не должны. Я исполняю данное мне поручение, вот и все.
– Причем дела идут весьма недурно. – заметила Луиза.
– Все благодаря вашему участию, и я вам очень признателен. Что ж, решено: я последую совету вашего превосходительства. Рискну! Завтра же.
– Так ступайте, желаю удачи!
Мне по сути ничего больше не требовалось, кроме этих ободряющих слов. Должен признаться, что, зная репутацию человека, с которым мне предстояло иметь дело, я бы куда охотнее пошел на медведя, чем идти просить милости у царевича, человека непредсказуемого, в ком добрые качества смешаны с неистовыми страстями и бешеной вспыльчивостью.
VI
Великий князь Константин, младший брат императора Александра и старший – великого князя Николая, не отличался ни приветливой учтивостью первого, ни холодным, невозмутимым достоинством второго. Казалось, он в полной мере унаследовал все качества своего отца, в нем возродились и достоинства, и странности Павла I, между тем как его братья пошли в свою бабку, в Екатерину: Александр – сердцем, Николай – умом и оба – тем императорским величием, мощный пример которого дала миру их знаменитая предшественница.
Екатерина, имея перед глазами столь прекрасное и многочисленное потомство, особое внимание уделяла двум старшим внукам, что видно даже по их именам. Окрестив первого Александром, а его брата Константином, царица, казалось, мысленно разделила между ними власть над миром. Эта идея затем настолько глубоко укоренилась в ее сознании, что, когда они еще были совсем детьми, она заказала их портреты, на которых один из мальчиков разрубает гордиев узел, а другой несет знамя своего тезки, римского императора-христианина. Мало того: их обучение, план которого она составила самолично, было рассчитано не иначе как на воплощение этих грандиозных замыслов. Поэтому у Константина, которому предназначалась империя Востока, даже кормилицы и, тем паче, учителя были исключительно греческого происхождения, тогда как окружение Александра, призванного стать императором на Западе, состояло из англичан. Преподаватель, обучавший обоих братьев, был швейцарцем, носил фамилию Лагарп и приходился родней храброму генералу Лагарпу, служившему в Италии под началом Бонапарта. Но нельзя сказать, что уроки этого достойного наставника оба брата воспринимали с равным рвением: одинаковые семена дали разные плоды, ибо в одном случае они упали на почву возделанную и щедрую, в другом же – на дикую, необработанную. В то время как Александр в двенадцать лет от роду ответил своему учителю физики Графту, сказавшему, что свет – непрестанная эманация солнца: "Такого не может быть, ведь тогда солнце уменьшалось бы с каждым днем", Константин заявил своему личному гувернеру фон дер Остен-Сакену, убеждавшему его научиться читать: "Я не хочу этому учиться, потому что вижу: вы вечно читаете и делаетесь все глупее".
В двух этих ответах в полной мере отразилось различие характеров этих детей.
Зато Константин, питая отвращение к наукам, охотно предавался военным упражнениям. Обращаться с оружием, ездить верхом, командовать армией – все это представлялось ему умениями, для правителя куда более полезными, нежели рисование, ботаника или астрономия. Это еще одна черта его сходства с Павлом. Его страсть к военным маневрам была так велика, что после своей первой брачной ночи он встал в пять утра, чтобы позаниматься с полком солдат, охранявших его дворец.
Разрыв отношений между Россией и Францией пришелся Константину весьма кстати. Посланный в Италию под началом фельдмаршала Суворова, которому было поручено завершить его воинскую подготовку, он присутствовал и при его победах (например, в сражении при Маньяно и у реки Минчо), и при поражении в Альпах. Было явной ошибкой выбрать подобного наставника, знаменитого своими чудачествами уж никак не меньше, нежели отвагой, в надежде, что под его руководством Константин избавится от своих странностей. В результате эти странности не только не исчезли, а и усугубились до такой пугающей степени, что окружающие не раз задавались вопросом, не унаследовал ли великий князь помешательство своего родителя.
После завершения французской кампании и подписания Венского трактата Константин стал вице-королем Польши. Во главе этого воинственного народа его милитаристские вкусы проявились с удвоенной силой, и за неимением подлинных кровавых баталий, при коих он недавно присутствовал, его единственным развлечением стали парады и смотры, эти зрелищные подобия сражений.
Зимой и летом, живя хоть во дворце графов Брюль (близ парка при Саксонском замке), хоть в Бельведерском дворце, он вставал в три часа ночи и облачался в генеральский мундир, причем ни один камердинер никогда не помогал ему при этом. Затем он садился за стол, заваленный полковыми списками и военными приказами, в комнате, на всех стенах которой красовались изображения мундиров разных армейских полков, и принимался перечитывать вчерашние рапорты, присланные полковником Аксамиловским или префектом полиции Любовицким, оставляя на каждом какую-либо помету одобряющего или порицающего свойства. Эта работа продолжалась до девяти утра, затем, по-солдатски второпях позавтракав, он выходил на Саксонскую площадь, где его обычно ждали два пехотных полка, эскадрон кавалерии и полковой оркестр, чтобы при его появлении грянуть сочиненный Курпинским марш.
Смотр начинался без промедления. Полки проходили перед царевичем, с математической точностью соблюдая между собой равные дистанции, а он наблюдал за ними, оставаясь пешим, обычно облаченный в зеленый егерский мундир, с треуголкой на голове, украшенной петушиными перьями.
Его голубые глаза были почти полностью скрыты густыми длинными ресницами, а брови, став асимметричными из-за того, что он все время их хмурил, топорщились под его узким лбом, изборожденным глубокими морщинами, говорящими о постоянной напряженной озабоченности. Необычайная живость его взгляда наряду с маленьким носиком и оттопыренной нижней губой придавали лицу диковатую странность, а шея, чересчур короткая, от природы была посажена так, что голова выдавалась вперед и словно бы покоилась непосредственно на эполетах.
Когда раздавался военный марш и царевич видел людей, которых он сам вышколил, слышал их четкий, размеренный шаг, он весь расцветал. Его охватывало что-то вроде лихорадочного возбуждения, лицо пламенело багровым румянцем, мышцы рук, прижатых к бокам, судорожно напрягались, отчаянно стиснутые кулаки нервически оттопыривались, в то время как ноги, ни на миг не зная покоя, отбивали такт, а гортанный голос в промежутках между командами, которые он чеканил очень внятно, издавал еще какие-то сиплые отрывистые звуки. В них не было ничего человеческого, но они выражали попеременно то удовлетворение, если на его вкус все шло как надо, то гнев, если происходило какое-либо нарушение дисциплины. В этом последнем случае кара почти всегда бывала ужасна, ведь солдату малейший промах грозил тюрьмой, а офицеру – потерей чина. Эти строгости распространялись не только на людей, но даже на животных. Однажды он велел повесить обезьяну, которая слишком шумела в клетке. Лошадь, сделавшая неверный шаг потому, что он же сам на мгновение выпустил повод, получила тысячу палочных ударов. Наконец, великий князь приказал пристрелить собаку, разбудившую его ночью своим лаем.
Его хорошее настроение выражалось так же дико, как и его гнев: он, покатываясь со смеху, кувыркался, весело потирал руки и поочередно притопывал то одной, то другой ногой. В такие моменты он бросался к первому встречному ребенку, кружил его и вертел в разные стороны, щипал за нос, за щеки, добивался, чтобы малыш его поцеловал, а в финале отпускал, сунув ему в ладонь золотой. Наступали у него и другие часы, без радости и без гнева, когда он впадал в полнейшую прострацию, им овладевала глубокая меланхолия. Тогда он, слабый, как женщина, принимался стонать, съежившись в комочек на диване или прямо на паркете. Никто в такие моменты не осмеливался приближаться к нему. Только одна женщина, бледная, стройная, светловолосая, обычно в белом платье с голубым поясом, приходила к нему, словно видение. Это производило на царевича волшебное действие: свойственная ему нервная чувствительность резко возбуждалась, вздохи переходили в рыдания, и он проливал обильные слезы. Тогда приступ отпускал его, женщина подходила и садилась рядом, он клал голову ей на колени, засыпал и просыпался исцеленным. Эту женщину, ангела-хранителя Польши, звали Иоанна Грудзинская.
Однажды, когда еще совсем дитятей юная Иоанна, будущая Жаннетта Антоновна, молилась перед образом Пресвятой Девы в архиепископском соборе, венок из иммортелей, висевший под иконой, упал прямо ей на голову, и старый казак родом с Украины, слывший провидцем, в разговоре с ее отцом предсказал, что святой венок, упавший на нее с неба, – предвестник венца, коего она удостоится на земле. Оба, отец и дочь, думать забыли об этом пророчестве, вернее, оно вспоминалось им, как странный сон, когда случай столкнул Константина и Иоанну лицом к лицу.
И этот мужчина, полудикарь со жгучими и необузданными страстями, стал робким, словно дитя. Он, не встречавший ни в ком сопротивления, распоряжаясь по своей прихоти и жизнью отцов, и честью дочерей, явился к старику и робко просил Иоанниной руки, умолял не отказывать ему, иначе в этом мире ему уже никогда не изведать счастья. Тогда старик вспомнил предсказание казака. В просьбе Константина он увидел исполнение воли небес и решил, что не вправе противодействовать ей. Итак, великий князь получил согласие отца и дочери, но надо было добиться еще и согласия императора.
Он получил и его: купил ценой отречения от престола.
Да, этот странный, непостижимый человек, которому достаточно было нахмурить брови, чтобы заставить трепетать целый народ, словно перед гневом царствующего на Олимпе громовержца, отдал за любовь девушки власть над Востоком и Западом, иначе говоря, трон государства с населением в пятьдесят три миллиона подданных, владеющего седьмой частью планеты, берега которого омывают шесть морей.
Иоанна Грудзинская получила от императора Александра титул княгини Лович.
Таким был человек, с которым мне предстояло встретиться. Ходили смутные слухи, будто в Петербург он прибыл потому, что обнаружил в Варшаве нити какого-то обширного заговора, оплетающего своей сетью всю Россию, но эти нити оборвались в его руках из-за упорного молчания двух арестованных там заговорщиков. Как видим, обстоятельства не слишком благоприятствовали тому, чтобы соваться к великому князю с такой легкомысленной просьбой как моя.