Назавтра, чуть забрезжил рассвет, меня разбудили. Псари знали, что в том лесу, имеющем около одного лье в окружности, прячутся пять медведей. Такая новость, по-видимому, казалась весьма приятной тем, кто мне ее сообщил, но у меня она вызвала легкое содрогание. Каким бы ты ни был храбрецом, всегда испытываешь некоторое беспокойство перед схваткой с неизвестным противником, с которым придется встретиться в первый раз.
Тем не менее я бодро облачился в свой костюм. К тому же солнце, будто решив принять участие в празднике, ярко сверкало, под его лучами смягчился и мороз, в этот утренний час температура была не ниже минус пятнадцати, что сулило к полудню градусов семь-восемь.
Я нашел всех наших охотников готовыми, в одинаковых костюмах, в которых мы и сами с большим трудом узнавали друг друга. Нас ждали уже запряженные сани, и через десять минут мы подъехали к месту сбора.
Это был очаровательный домик, русский, крестьянский, срубленный посредством топора, с большой печью и изображением святого покровителя, которого каждый из нас, переступая порог, благочестиво приветствовал согласно обычаю. Нас ожидал обильный завтрак, все отдали ему должное, однако я заметил, что никто из наших охотников вопреки своим привычкам не пил. Это как перед дуэлью, на нее ведь тоже не идут под хмельком, а такая охота, какую мы затеяли, – ни дать ни взять настоящая дуэль. Когда завтрак подошел к концу, в дверях появился псарь, это значило, что пора в дорогу. У выхода всем нам раздали заряженные карабины, которые мы должны были носить за спиной на ремне, но в ход пускать только в случае опасности. Кроме карабина, каждый из нас получил еще по пять-шесть жестяных пластин, которые положено метать в медведя, чтобы они своим звяканьем и блеском привели его в ярость.
Пройдя шагов сто, мы вышли к ограде, перед которой выстроились в круг музыканты господина Нарышкина, игравшие точно такую же мелодию, какую я слышал прекрасной летней ночью на Неве. Каждый держал в руках рог, готовый сыграть свою ноту. Все ограждение было окружено таким образом, чтобы медведи, откуда бы ни появились, отступили, испуганные непривычным шумом. Между каждыми двумя музыкантами стоял псарь, крестьянин или лакей с ружьем, заряженным одним только порохом из опасения, что какая-нибудь из выпущенных пуль может задеть кого-то из нас. На случай, если медведи попытаются прорваться сквозь заграждение, звуки выстрелов должны были присоединиться к тем, что издают инструменты. И вот мы, оставив позади эту цепочку, вошли внутрь ограды.
В тот же миг лес наполнился гармоническими звуками, окружившими нас как бы кольцом и производящими сейчас то же воздействие, какое должна производить военная музыка на идущих в бой солдат, так что я и сам ощутил, как меня наполняет воинственный пыл, какого я не мог бы в себе предположить еще пять минут назад.
Я занял место между псарем господина Нарышкина, обязанным из-за моей неопытности наблюдать за мной в охоте, и графом Алексеем, за которым я обещал Луизе присматривать, хотя на самом деле это он присматривал за мной. Слева от него встал князь Никита Муравьев, с которым его связывала тесная дружба. Следующим после князя, кого я еще мог различить за деревьями, был господин Нарышкин. Дальше за ним я уже ничего не видел.
Так мы шли минут десять, как вдруг раздались крики: "Медведь! Медведь!" , сопровождаемые несколькими выстрелами. Зверь, потревоженный звуками рогов, по всей вероятности, появился на опушке, но музыканты и псари общими усилиями отпугнули его. Два моих соседа одновременно дали мне знак остановиться, и мы все замерли, насторожившись. Через несколько секунд мы услышали в кустах прямо перед собой шорох, сопровождаемый глухим рычанием. Должен признаться, при этом звуке, который, казалось, приближался, я несмотря на мороз почувствовал, как на лбу у меня выступил пот. Однако, оглядевшись, я отметил, что оба моих соседа являют пример отменного самообладания, и решил держаться, как они. В этот момент и появился медведь – из колючего кустарника, расположенного как раз между мной и графом Алексеем, высунулась его морда и передняя половина туловища.
Моим первым побуждением было выхватить нож и сорвать с плеча ружье, так как медведь, удивленный, смотрел то на одного из нас, то на другого и, казалось, еще не решил, к кому бы податься. Но граф не дал ему времени на выбор. Рассудив, что я могу оказаться не слишком ловким, он поспешил привлечь внимание врага и, приблизившись к нему на несколько шагов, чтобы оказаться на полянке, где можно двигаться свободнее, швырнул ему в морду одну из жестяных пластин, которые держал в руках. Медведь тотчас одним прыжком бросился на нее и с невероятной легкостью ухватил когтями, потом, рыча, вцепился и зубами. Тогда граф сделал еще один шаг к нему и метнул вторую. Медведь поймал ее, как собака ловит брошенный ей камень, и, стиснув челюсти, раздробил. Чтобы разозлить его еще сильнее, граф бросил третью пластину, но на сей раз зверь, словно сообразив, что с его стороны глупо злиться на неодушевленный предмет, пренебрежительно позволил пластине шлепнуться на землю рядом с ним, повернулся к графу и, издав страшный рев, потрусил к нему, да так быстро, что, казалось, лап у него не меньше дюжины. И тут граф пронзительно засвистел в свисток. Услышав этот звук, медведь тотчас взметнулся на задние лапы – граф только того и ждал. Он бросился к животному, которое протянуло ему навстречу две передние лапы с намерением его задушить, но прежде, чем они успели сомкнуться, у медведя вырвался крик боли и он, отшатнувшись на три шага, закачался, словно пьяный, и упал мертвым. Нож пронзил ему сердце.
Я бросился к графу, чтобы спросить, не ранен ли он, но нашел его таким спокойным и холодным, словно он только что не медведя уложил, а перебил ножку косуле. Мне совершенно непонятна подобная отвага: меня-то всего трясло, меня, который был не более чем зрителем этой схватки.
– Теперь вы видели, как надо действовать, – сказал граф, – это не слишком трудно. Помогите мне перевернуть его. Я оставил свой нож в его ране, чтобы дать вам полноценный урок.
Зверь был уже мертв. Перевернули его не без труда: он весил, должно быть, килограммов четыреста – бурый медведь, притом крупный экземпляр. Нож, вонзенный по самую рукоять, действительно торчал у него из груди. Граф выдернул его и, чтобы очистить, несколько раз погрузил в снежный сугроб. Тут снова послышались крики, и мы сквозь сплетение ветвей увидели того охотника, что был слева от господина Нарышкина, он в свой черед схватился с медведем. Борьба продолжалась чуть дольше, но кончилась так же: медведь упал, как и первый.
Эта двойная победа, только что одержанная на моих глазах, взбудоражила меня до крайности. Лихорадочный жар загорелся в моей крови, все страхи отступили, я ощутил в себе силу Геркулеса, поражающего Немейскую гидру, и захотел в свою очередь попытать счастья.
Случай не заставил себя ждать. Мы не прошли и двух сотен шагов от того места, где оставили убитых медведей, как мне показалось, что я вижу спину медведя, наполовину вылезшего из своей берлоги, укрытой в расщелине меж двух валунов. На миг я усомнился, не чудится ли, и лихо швырнул одну из пластинок в зверя или в то, что я за него принял. Проверка удалась на славу: медведь оттопырил губы, показав мне два ряда зубов, белых как снег, и зарычал. Услышав его рычание, мои соседи справа и слева приготовили свои карабины, чтобы, если понадобится, прийти мне на помощь.
Заметив краем глаза, что они взялись за ружья, я понял, что и мне можно воспользоваться своим. Должен признаться, что это оружие внушало мне больше доверия, чем нож. Итак, я сунул его за пояс и, призвав на помощь все хладнокровие, какое имелось в наличии, в свою очередь взял карабин и прицелился в зверя. Он не двигался. Наконец, тщательно прицелившись, я нажал на гашетку, и грянул выстрел.
В тот же миг послышался ужасающий рев. Медведь выпрямился, колотя по воздуху одной передней лапой, другая же повисла вдоль тела: пуля раздробила ему плечо. Одновременно я услышал, как оба соседа в один голос закричали мне:
– Берегитесь!
Медведь, словно опомнившись, двинулся прямиком на меня, да так стремительно несмотря на рану в плече, что я едва успел выхватить нож. Я толком не помню, что произошло вслед за этим, так как все промелькнуло быстрее мысли. Я увидел прямо перед собой разъяренного зверя, вставшего на задние лапы, с окровавленной пастью. Собрав все силы, я нанес ему страшный удар, но мой нож отклонился, наткнувшись на его ребро, и тут я почувствовал, что его лапа, тяжелая, будто гора, обрушилась на мое плечо; ноги у меня подкосились, и я упал навзничь, а мой противник навалился сверху; при этом я инстинктивно вцепился обеими руками ему в горло, сжав их изо всей силы, чтобы оттолкнуть его пасть от моего лица. В тот же миг раздались два выстрела, я услышал свист пуль, затем глухой звук. Медведь издал крик боли и всей тяжестью осел на меня, но я что было сил рванулся в сторону, высвободился и тотчас вскочил на ноги, готовый к обороне. Но этого уже не требовалось: медведь был мертв. Его настигли сразу две пули: выпущенная графом Алексеем вошла за ухом, а псарь попал в раненое плечо. Я был весь в крови, но не получил и царапины.
Все сбежались, ведь как только до охотников дошло, что я схватился с медведем, каждый со страхом подумал, что мне не поздоровится. Поэтому, когда я оказался на ногах возле вражеского трупа, радости не было предела.
Моя победа, пусть и одержанная не без посторонней помощи, наполнила меня счастьем, ведь для начинающего я все-таки продержался недурно. У медведя, как я уже сказал, плечо было раздроблено моей пулей, а мой нож, скользнув по ребру, добрался до его горла. Стало быть, рука у меня не дрогнула ни в ближнем бою, ни на расстоянии.
Поскольку два оставшихся медведя, выслеженные в ограде, прорвались сквозь кордон музыкантов и псарей, охота была закончена; трупы выволокли на дорогу, где с них содрали шкуры, потом отрубили лапы: они слывут самой лакомой частью медвежьей туши и предназначались для нашего ужина.
Итак, во дворец Нарышкина мы вернулись с трофеями. Каждого из нас ожидала ванна с благовониями, приготовленная в его комнате, что было довольно кстати после того, как мы полдня провели, закутавшись в меха. Через полчаса колокол возвестил, что пора спуститься в пиршественный зал.
Ужин был не менее роскошным, чем накануне, исключая только стерлядей: их заменили медвежьи лапы. Наши псари, настояв, что это их право, назло метрдотелю сами испекли их запросто, безо всяких приготовлений на раскаленных углях. Когда внесли эти почерневшие, бесформенные куски чуть ли не угля, вид столь оригинального блюда не вызвал у меня ни малейшего желания отведать его, однако мне, как и прочим, подали мою лапу, и я, решив, раз уж взялся, подражать охотникам до конца, отделил своим ножом покрывающую ее жженую корку и добрался до превосходно испеченного, сочного мяса, первый же кусочек которого враз покончил с моим предубеждением. Это было необыкновенно вкусное блюдо – одно из лучших угощений, какие я когда-либо пробовал.
Снова усевшись в сани, я обнаружил там шкуру моего медведя: господин Нарышкин любезно позаботился о том, чтобы ее туда отнесли.
XI
Вернувшись в Петербург, мы застали город за приготовлениями к двум большим праздникам, которые следуют друг за другом с промежутком в несколько дней: к Новому году и водосвятию. Первое торжество сугубо светское, второе – чисто религиозное.
В первый день нового года царь-"батюшка" и царица-"матушка", как их величают, устраивают по обычаю прием своих подданных. Двадцать пять тысяч пригласительных билетов разбрасывают как бы наудачу по петербургским улицам, и все приглашенные без различия рангов и сословий в тот же вечер могут явиться в Зимний дворец. (Об этом я знал уже из рассказа Луизы.)
Однако по городу ходили мрачные слухи: будто в этом году прием не состоится, так как несмотря на упорное молчание русской полиции, молва утверждала, что на царя готовится покушение. Снова вспомнили о неведомом заговоре, который то словно бы угрожал, то вновь уходил в тень. Но вскоре страхи рассеялись: император заявил начальнику полиции, что все остается по-прежнему, прием состоится, несмотря на то что домино, в котором мужчины, согласно давнему обычаю, являлись на этот вечер, могло облегчить убийце его замысел.
Впрочем, это вообще примечательная особенность России: если не считать заговоров в лоне собственного семейства, правителю здесь некого бояться, кроме вельмож, поскольку его двойной ранг императора и церковного главы, который он унаследовал от Цезаря в качестве его восточного преемника, делает его в глазах народа священной персоной.
Поэтому говорили, что убийство Александра замышляется в его дворце, кем-то из аристократии, возможно даже, его собственной гвардии. Это было известно, по крайней мере об этом толковали открыто, но среди множества рук, простертых к императору, невозможно было отличить дружеские от вражеских. Оставалось лишь ждать и уповать на Бога: Александр так и поступал.
Новый год наступил. Билеты были розданы, как обычно: мне одному их достался целый десяток, так уж хотелось моим ученикам дать мне возможность увидеть это национальное торжество, столь интересное для чужестранца. И вот в семь часов вечера двери Зимнего дворца распахнулись.
После всех тревожных слухов я ожидал, что подступы к дворцу будут заполнены войсками. Каково же было мое удивление, когда я не заметил там ни одного лишнего штыка – одни часовые, как всегда, стояли на своем посту; во внутренних покоях дворца охраны и вовсе не было.
Легко представить, как может выглядеть наплыв толпы, устремившейся во дворец, просторный, как Тюильри; однако в Петербурге примечательно то, что всеобщее почтение к императору мешает этому нашествию обернуться шумной неразберихой. Вместо того чтобы толкаться и кричать, каждый словно бы проникнут сознанием своего приниженного положения и чести, которая ему оказана, он только и делает, что напоминает соседу: "Тише! Не надо шуметь!"
В то время как его дворец заполняется народом, император в зале святого Георгия, сидя рядом с императрицей, окруженный великими князьями и великими княжнами, принимает весь дипломатический корпус. Потом вдруг, когда гостиные уже битком набиты важными барами и мужиками, княгинями и простолюдинками, двери зала святого Георгия распахиваются, раздается музыка, император подает руку Франции, Австрии или Испании, представленной в лице супруги соответствующего посла, и с ней вдвоем появляется на пороге. Тогда людское море расступается, каждый теснее вжимается в толпу, и царь шествует по образовавшемуся проходу.
Именно этот момент, если верить слухам, был выбран заговорщиками для его убийства, и надо признать, что осуществить такой замысел было бы не трудно.
В связи с этими слухами я с особым любопытством ожидал императора, полагая снова увидеть то же печальное лицо, что запомнилось в Царском Селе. Но, к моему крайнему изумлению, лицо царя, напротив, сияло, быть может, оно еще никогда не было таким открытым и радостным. Впрочем, то была характерная для Александра реакция на любую грозную опасность, он уже дважды имел повод продемонстрировать эту потрясающую фальшивую безмятежность: один раз на балу у французского посла господина де Коленкора, другой – на празднике в Закрете, близ Вильно.
Господин де Коленкор, герцог Виченцы, давал бал в честь императора, когда около полуночи, то есть в час, когда собрались все танцующие, ему сообщили, что во дворце пожар. Хозяин дома тотчас вспомнил о бале у князя Шварценберга, прерванном из-за такой же беды, и о ее роковых последствиях, вызванных не столько самим огнем, сколько ужасом, от которого все там обезумели. Поэтому герцог, желая увидеть все своими глазами, поставил у каждой двери по адъютанту с приказом никого не выпускать, а сам, приблизившись к императору, шепнул ему:
– Сир, во дворце пожар. Я сам схожу посмотреть, что именно происходит. Важно, чтобы никто об этом не узнал, прежде чем мы выясним характер и размеры опасности. Мои адъютанты получили приказ не выпускать никого, кроме вашего величества и их императорских высочеств великих князей и великих княжон. Итак, если вашему величеству угодно удалиться, это возможно, однако я просил бы вас заметить, что пока вы остаетесь здесь, никому не придет в голову мысль о пожаре.
– Хорошо, – сказал император, – ступайте, я остаюсь.
Господин де Коленкор побежал туда, где только что заметили огонь. Как он и предполагал, опасность оказалась не столь велика, как можно было подумать в первую минуту, и пламя вскоре отступило перед совместными усилиями домашней прислуги. Посол тотчас возвратился в гостиную и застал императора танцующим полонез.
Им с господином де Коленкором достаточно было обменяться взглядами: они друг друга поняли.
После контрданса царь все же спросил:
– Ну, что там?
– Сир, огонь потушен, – отвечал господин де Коленкор.
И все, больше слов не потребовалось. Только на следующий день гости этого блистательного бала узнали, что в течение часа они танцевали на вулкане.
В Закрете дело обстояло еще серьезнее, ведь там Александр ставил на карту не только свою жизнь, но и свою империю. В разгар праздника к нему пришли с докладом, что авангард французской армии перешел через Неман и император Наполеон, его гостеприимный хозяин на переговорах в Эрфурте, которого он ныне забыл пригласить, с минуты на минуту может войти в бальный зал в сопровождении шестисот тысяч танцоров. Александр давал необходимые распоряжения адъютантам, сохраняя такую мину, словно болтал о пустяках, продолжал бродить по залам, хвалил иллюминацию, прелестнейшей частью которой, по его словам, стала только что взошедшая на небосклон луна, и удалился не раньше полуночи, когда подали ужин на маленьких столиках, все гости занялись едой, и это позволило ему незаметно исчезнуть. За весь тот вечер никто не заметил, чтобы его чело омрачила хотя бы легкая тень беспокойства, так что о наступлении французов узнали не раньше, чем они явились.
Как видим, император снова обрел свою былую энергию наперекор недугам и меланхолии, снедавшей его в ту пору, то есть 1 января 1825 года, когда мы пришли во дворец. Он, как обычно, обошел все залы, можно сказать, галопом пронесся по ним, а следом весь его двор. Меня же подхватил людской поток и, покружив по дворцу, часам к девяти возвратил на прежнее место.
В десять вечера, когда иллюминация Эрмитажа была завершена, тех, кто располагал билетами на особое представление, пригласили пожаловать туда.
Тут я, хоть и с немалым трудом, выбрался из толпы, поскольку принадлежал к числу этих избранных. Дюжина негров в пышных восточных одеяниях выстроилась у дверей, ведущих в театр, дабы сдерживать толпу и проверять билеты.