Зубов, последний фаворит Екатерины, полагал, что со смертью государыни потеряет все, и опасался не только за свою свободу, но за саму жизнь. Павел I призвал его к себе, подтвердил его права на занимаемое место и, вручая ему жезл командующего, полагающийся генерал-адъютанту, сказал: "Продолжайте исполнять свои обязанности. Надеюсь, вы и мне будете служить так же верно, как служили ей".
Костюшко содержался под стражей в замке покойного графа Ангальта. Его постоянным стражем был некий майор, не отходивший от узника ни на шаг. Павел лично отправился возвестить польского генерала о том, что он свободен. В первый момент, к величайшему изумлению и досаде императора, тот не выразил ему благодарности, на которую Павел, по собственному убеждению, имел все права. Затем Костюшко, все еще очень слабый и страдающий от ран, с забинтованной головой, в свою очередь приказал отнести его во дворец. Когда он предстал перед царем и царицей, Павел выразил намерение предоставить ему имение и крестьян на землях своей империи, однако Костюшко от этого дара отказался и просил взамен денежную сумму, которая позволила бы ему жить и умереть там, где он пожелает. Павел дал ему сто тысяч рублей, и генерал отправился умирать в Швейцарию.
Среди всех этих распоряжений, которые, вопреки всеобщим опасениям, казалось, предвещали благородное царствование, настало время отдать последние почести усопшей императрице. И тут Павел решил исполнить сыновний долг вдвойне.
Вот уже тридцать пять лет, как имя Петра III в Петербурге если и произносилось, то вполголоса. Новый император посетил монастырь Александра Невского, где был погребен его несчастный родитель. Он велел старому монаху открыть гроб, преклонил колена перед заключенными в нем августейшими останками и, сняв перчатку с руки скелета, несколько раз облобызал ее. Павел долго истово молился у гроба, потом приказал поставить его посреди храма и почтить прах Петра так же, как только что и тело Екатерины, возлежащее на своем парадном ложе в одном из дворцовых залов.
Наконец, он отыскал барона Унгерн-Штернберга, встарь служившего его отцу, а потом более трех десятилетий прозябавшего в отставке и в немилости, призвал старика к себе во дворец, в зал, где висел портрет Петра III, и когда тот явился, сказал ему: "Я пригласил вас, чтобы за отсутствием моего отца этот портрет стал свидетелем моей признательности к его верным друзьям". И, подведя барона к сему изображению, он поцеловал престарелого воина, сделал его генерал-аншефом, повесил ему на шею орден святого Александра Невского и велел распоряжаться церемонией у гроба своего отца в том же мундире, какой носил в бытность адъютантом Петра.
И вот наступил день погребальной церемонии. Петр III никогда не был коронован, и под этим предлогом его похоронили как простого русского барина, в монастыре Александра Невского. Ныне же по распоряжению Павла I состоялась его коронация в гробу, который затем был перевезен во дворец и водружен рядом с телом Екатерины. Оттуда прах обоих монархов доставили в цитадель, выставили на одном возвышении, и затем целую неделю придворные из подобострастия, а народ из любви приходили поцеловать мертвенно-бледную руку императрицы и гроб императора.
У подножия этой двойной могилы, куда Павел I пришел наряду с прочими, он, казалось, оставил и свое благочестие, и разум. Ранее, отрешенный от света в уединении Гатчинского дворца, не имея иной компании, кроме двух-трех гвардейцев, он привык развлекаться мелочами армейского обихода, проводил порой целые часы за чисткой пуговиц своего мундира, предаваясь этому занятию так же усидчиво, с тем же тщанием, с каким Потемкин особой щеточкой обихаживал свои бриллианты.
Поэтому со дня его воцарения вся придворная жизнь переменилась. Новый император прежде, чем вникнуть в заботы государства, принялся за те мелкие изменения, которые он собирался ввести в обучение и обмундирование солдат. Уже в день своего восшествия на престол в три часа пополудни Павел занялся на площади перед дворцом маневрами на свой вкус, дабы показать солдатам, как им отныне надлежит проводить военные учения. Этот смотр, который император затем неукоснительно проводил изо дня в день и называл "вахтпарадом", стал не только самой значительной приметой его царствования, но и средоточием всех нитей управления державой. На таких парадах царь делал заявления, оглашал указы, отдавал распоряжения, принимал должностных лиц. Ежедневно, в течение трех часов он, стоя между двумя великими князьями Александром и Константином, даже в самую лютую стужу без шубы и шапки, с голой лысиной, подставив нос ледяному ветру и держа одну руку за спиной, другой то вскидывал, то опускал свой жезл, выкрикивал марширующим солдатам: "Раз-два, раз-два!" Чтобы согреться, он только притопывал ногами: тешил свое самолюбие, бросая вызов двадцатиградусному морозу.
Вскоре мельчайшие детали армейского обихода превратились в вопросы государственной важности. Сначала император прежнюю белую русскую кокарду заменил черной с желтой кромкой, так как белую видно издали, она может служить точкой прицеливания, а черная сливается с цветом шапки, и врагу будет труднее целиться в голову солдата. Реформа затронула поочередно и цвета плюмажа, высоту сапог, пуговиц на гетрах. Дошло до того, что лучшим способом доказать монарху свое усердие стало появление на завтрашнем вахтпараде при всех новшествах, которые он ввел вчера: подобная быстрота в исполнении его пустяковых указаний не раз бывала награждена крестом или повышением в чине.
Какое бы пристрастие ни питал Павел I к своим солдатам, которых он без конца то одевал, то раздевал, словно ребенок свои куклы, его реформаторство подчас распространялось и на горожан. Поскольку круглые шляпы ввела в моду французская революция, он возненавидел их и в одно прекрасное утро издал приказ, запрещающий появляться на петербургских улицах в круглых шляпах.
То ли по неведению, то ли из протеста воля императора не была исполнена так быстро, как он того требовал. Тогда он выставил на каждом перекрестке солдатские или полицейские посты, которым предписывалось срывать со строптивцев шляпы, а сам разъезжал по улицам, проверяя, как выполняется его воля.
Возвращаясь однажды после такой поездки, царь вдруг приметил англичанина, который счел указ относительно шляп посягательством на личную свободу и головного убора не поменял. Император остановился и послал одного из своих офицеров сорвать шляпу с наглеца-островитянина, позволившего себе заявиться в таком вызывающем виде на площадь перед Адмиралтейством. Всадник галопом подскакал к виновному и увидел, что на нем вполне респектабельная треуголка. Разочарованный посланец развернулся и потрусил к императору с докладом.
Тот, решив, что его подвели глаза, вынул лорнет и направил его на британца, который все так же степенно шествовал своей дорогой. На нем была круглая шляпа: очевидно, офицер ошибся! Офицера отправили под арест, а вдогонку за англичанином был послан адъютант. Стремясь угодить императору, он пустил своего коня во весь опор и за несколько секунд настиг британца. Но император ошибся: на англичанине была треуголка. Вконец растерянный, адъютант вернулся к государю с тем же сообщением, за которое только что поплатился первый посланец. Император снова взялся за лорнет – и адъютант отправился под арест вслед за офицером: шляпа англичанина была круглой.
Тогда некий генерал предложил исполнить миссию, которая оказалась столь роковой для двух его предшественников, и опять направился к британцу, ни на миг не отрывая от него глаз. И тут он увидел, что по мере приближения шляпа меняет форму: вблизи она выглядит уже не круглой, а треугольной. Боясь навлечь на себя такую же немилость, какая постигла офицера и адъютанта, он подвел британца к императору, и все выяснилось. Почтенный островитянин, дабы примирить свою национальную гордость с капризом чужестранного правителя, заказал шляпу, которая благодаря маленькой пружине, спрятанной внутри, быстро меняла запрещенную форму на узаконенную и наоборот. Император нашел идею остроумной, офицера с адъютантом помиловал, а британцу позволил впредь носить любые головные уборы, какие захочет.
За указом о шляпах последовал другой – об экипажах. Однажды утром в Петербурге был обнародован запрет на упряжки на русский манер, когда кучер сидит верхом на правой лошади, а в руке держит вожжи левой. На то, чтобы раздобыть упряжь немецкого образца, владельцам колясок, ландо и дрожек предоставили две недели. По истечении этого срока, ежели будет замечено ослушание, полиции было велено перерезать постромки экипажей. Впрочем, и экипажами реформа не исчерпывалась, она добралась до возниц: ямщикам было предписано одеваться в немецкое платье, им даже, приведя их в крайнее уныние, велели сбрить бороды и пришить к воротнику хвост, который должен был неизменно оставаться на одном месте, сколько ни верти головой хоть вправо, хоть влево. Один офицер, не успев приноровиться к новому указу, решил отправиться на очередной вахтпарад пешком, дабы не раздражать императора видом своего подлежащего осуждению экипажа. Облаченный в большую шубу, он двинулся в путь, а нести свою шпагу поручил солдату. Когда им неожиданно повстречался Павел, он тотчас заметил это нарушение дисциплины: офицер был разжалован в солдаты, а солдат произведен в офицеры.
Все эти постановления коснулись и правил этикета: о них не забыли. Прежний порядок требовал, чтобы каждый, встретив на улице императора, императрицу или царевича, останавливал своего коня или экипаж, сходил с него и простирался ниц, будь то в пыли, в грязи или в снегу. Эта почесть, которую столь затруднительно оказывать в столице, по всем улицам которой непрестанно снуют тысячи экипажей, при Екатерине была отменена. Взойдя на престол, Павел тотчас восстановил этот обычай и потребовал его строжайшего исполнения. Один генерал, чьи люди не узнали императорского экипажа, был лишен оружия и отправлен под арест. Когда срок его заключения истек, ему хотели вернуть его шпагу, но он отказался принять ее обратно, заявив, что это было почетное оружие, врученное ему Екатериной вместе с привилегией, согласно коей никто не вправе сию шпагу у него отнять. Павел осмотрел ее и убедился, что она действительно золотая и украшена бриллиантами. Тогда он призвал генерала к себе и вручил ему шпагу лично, заверив, что он не питает к нему ни малейшего предубеждения, но тем не менее приказал ему в двадцать четыре часа покинуть столицу и отправиться в расположение войск.
К сожалению, не всегда все заканчивалось столь благополучно. Случилось, например, что один из храбрейших царских ефрейторов, некто господин Ликаров, захворал и слег. Это было за городом, и его жена сама отправилась в Петербург за врачом. Волею злой судьбы ей повстречался императорский экипаж. Поскольку она и ее люди провели три месяца вне столицы, никто из них слыхом не слыхал о новом указе, так что ее коляска, не останавливаясь, проехала невдалеке от Павла. Такое нарушение его предписаний больно задело императора, и он тотчас послал адъютанта вослед мятежной коляске с приказом забрить четверых слуг в солдаты, а их госпожу препроводить в тюрьму. Приказ был исполнен. Женщина лишилась рассудка, а ее муж, не дождавшись врача, умер.
В стенах дворца этикет был не менее строг, чем на столичных улицах: каждому придворному, допущенному к целованию государевой руки, полагалось, встав на одно колено, прильнуть к ней устами усердно и продолжительно. Князя Георгия Голицына отправили под арест за то, что и поклон его показался царю недостаточно низким, и поцелуй – чересчур небрежным.
Экстравагантные поступки наподобие тех, которые мы взяли для примера, изобиловали в жизни Павла I. После четырех лет такого царствования терпеть его и дальше стало почти невозможно, ведь жалкие остатки здравомыслия, которые у императора еще имелись, мало-помалу таяли изо дня в день, уступая место новым безумствам, а безумства всесильного правителя, чей малейший жест оборачивается приказом, подлежащим незамедлительному исполнению, весьма опасны. Павел же со своей стороны подсознательно чувствовал, как вокруг него сгущается какая-то неведомая, но реальная угроза, и эти страхи делали его еще более неуравновешенным. Он почти совсем затворился в Святомихайловском замке, построенном по его распоряжению на месте бывшего Летнего дворца. Этот замок, выкрашенный в красный цвет, чтобы угодить одной из царевых любовниц, явившейся как-то вечером ко двору в перчатках такого же оттенка, был массивным сооружением довольно незавидного стиля, которое все топорщилось бастионами. Лишь в его стенах император мог поверить, что он в безопасности.
Однако среди казней, ссылок и опал, грозивших тогда всем и каждому, царь имел двух фаворитов, державшихся на своих местах крепко, как пришитые. Один из них, турок и бывший раб Кутайсов, исполнявший при Павле должность цирюльника, внезапно и без каких-либо заслуг, оправдывающих подобное возвышение, стал одним из главных лиц империи. Другим был граф Пален, курляндский дворянин, при Екатерине II имевший чин генерал-майора и благодаря своей дружбе с Зубовым, последним фаворитом императрицы, получивший высокий пост военного губернатора Риги. Тогда-то и случилось, что Павел незадолго до своего восшествия на престол оказался в этом городе проездом. Тогда он был для света почти отверженным: придворные едва осмеливались заговорить с ним. Пален же встретил его со всем почетом, какой полагается царевичу. Не привыкший к подобной почтительности Павел сохранил к нему чувство благодарности и, оказавшись на троне, вспомнил о приеме, некогда оказанном ему в Риге, и, призвав Палена в Петербург, наградил его высшими орденами империи, поручил его заботам столичную гвардию и назначил губернатором столицы вместо великого князя Александра, своего сына, чьи любовь и уважение так и не смогли победить его недоверчивость.
Однако Пален, несмотря (или благодаря этому) на высокое положение, которое он занимал при императоре уже около четырех лет, лучше, чем кто бы то ни было, осознавал, как ненадежна удача. Перед его глазами прошло столько возвышений и падений, при которых многие разбивались насмерть, что он и сам перестал понимать, почему день его собственного краха все еще не наступил. Итак, он предпочел опередить приход неизбежного: пусть падение императора случится раньше!
Между тем Зубов, прежний покровитель Палена, которого император поначалу назначил дворцовым генерал-адъютантом и доверил ему нести почетный караул у тела своей матери, внезапно впал в немилость: однажды утром он нашел свою канцелярию опечатанной, двух его самых приближенных секретарей Альтести и Грибовского со скандалом выгнали, а офицерам его штаба было предложено либо отправиться в свои части, либо подать в отставку. Затем, по странной прихоти император подарил ему дворец, однако отстранил от двадцати пяти или тридцати занимаемых должностей и менее чем через неделю приказал покинуть Россию. Зубов подался в Германию, где он, богатый, молодой, красивый, весь в орденах и к тому же блещущий остроумием, служил живым доказательством хорошего вкуса Екатерины, умевшей оставаться великой даже в своих слабостях.
Там и застало его послание Палена. Зубов уже наверняка жаловался бывшему протеже на свое изгнание, которое, хоть и объяснимое, но не объясненное. Пален ответил на одно из его писем и вот что посоветовал: притвориться, будто Зубов хочет взять в жены дочь Кутайсова, фаворита Павла. Императору, несомненно, польстит такая просьба, и он позволит изгнаннику вернуться в Петербург. А что предпринять потом, видно будет.
Зубов совету последовал. Однажды Кутайсов получил от него письмо с просьбой о позволении жениться на его дочери. Тщеславный выскочка-цирюльник, сверх меры польщенный, помчался в Святомихайловский замок, пал в ноги императору и, держа в руках послание Зубова, стал умолять осчастливить его и дочку, дав согласие на этот брак. Павел мельком проглядел письмо и возвратил его адресату со словами: "Этому безумцу в кои-то веки пришла в голову разумная мысль. Пусть возвращается".
Спустя две недели Зубов был уже в Петербурге и, заручившись одобрением Павла, увивался за дочерью его фаворита. Это служило прикрытием, за которым скрывался заговор. Он формировался и рос, привлекая все новых недовольных. Сначала речь шла лишь об отречении императора, о его замене другой персоной. Павла предполагалось под надежной охраной сослать в одну из отдаленных провинций России, а на трон посадить великого князя Александра, хотя его согласием не заручились. Лишь немногие из заговорщиков отдавали себе отчет в том, что, коли кинжал вынут, в ножны он вернется окровавленным. Эти последние, зная Александра, предвидели, что на регентство он не согласится, и решили обеспечить ему возможность унаследовать опустевший трон.
Между тем Пален, хоть и был главой заговора, тщательно избегал каких-либо поступков или фраз, которые могли бы стать изобличающей его уликой. Он был до такой степени осмотрителен, что, судя по тому как разворачивались события, до последней минуты оставлял за собой выбор: посодействовать своим соратникам или встать на сторону Павла. Подобная сдержанность с его стороны вносила известный холодок в переговоры конспираторов, и дело, пожалуй, могло бы затянуться еще на год, если бы он сам не ускорил его посредством стратегической уловки, которая наперекор своей странности сулила верный успех: Пален, прекрасно изучивший характер своей жертвы, знал это. Он послал царю анонимное письмо, в котором предупреждал о грозящей опасности. К нему был приложен список имен всех заговорщиков.
Получив это послание, Павел усилил караульные посты Святомихайловского замка и вызвал к себе Палена.
Тот незамедлительно явился: он ждал этого приглашения. Павла I он застал в его спальне, на втором этаже. Это была большая четырехугольная комната с камином, расположенным прямо напротив двери, и двумя окнами, обращенными во двор. Перед ними стояла кровать, а в ее изножии находилась вторая, потайная дверь, ведущая в покои императрицы. Кроме того, имелась еще лестница, известная только самому царю: попасть на нее можно было через люк, проделанный в полу. Он открывался, если нажать в нужном месте каблуком сапога, а лестница вела в коридор, по которому можно было бежать из дворца.
Император большими шагами расхаживал взад-вперед, временами издавая грозное рычание. И вот дверь открылась – вошел Пален. Император повернулся, скрестил руки на груди и в упор уставился на него. Выдержав паузу, он спросил:
– Граф, вам известно, что происходит?
– Я знаю только, – отвечал Пален, – что мой милостивый государь приказал позвать меня, и я поспешил явиться в его распоряжение.
– Но знаете ли вы, почему я вас вызвал? – закричал царь, не скрывая нетерпения.
– Я почтительно жду, когда ваше величество соблаговолит сказать мне это.
– Я позвал вас, сударь, потому что против меня плетется заговор.
– Это мне ведомо, ваше величество.
– Как? Вы об этом знаете?
– Без сомнения. Ведь я – один из заговорщиков.
– Недурно! Мне только что прислали их список. Вот он.
– А у меня при себе его копия, ваше величество. Вот она.