– Пален! – пробормотал император в ужасе, не понимая, что и думать.
– Ваше величество, – продолжал граф, – вы можете сопоставить два списка. Если доносчик хорошо информирован, они должны совпадать.
– Сравните, – сказал Павел.
– Да, все верно, – проглядев списки, холодно обронил Пален. – Только три имени пропущено.
– Чьи? – взволнованно поторопил его император.
– Ваше величество, осмотрительность мешает мне их назвать. Но теперь, когда я представил столь убедительное доказательство своей осведомленности, надеюсь, вы удостоите меня полного доверия и соблаговолите положиться на мое бдительное усердие в заботе о вашей безопасности.
– Слишком рискованно! – прервал его Павел со всей энергией обуявшего его ужаса. – Кто они? Я хочу это знать!
– Ваше величество, – возразил граф, склоняя голову, – почтительность не позволяет мне порочить царственные имена.
– Понимаю, – глухим голосом выговорил Павел, бросив взгляд на потайную дверь, ведущую в покои его жены. – Вы имеете в виду императрицу, не так ли? И вы намекаете на царевичей Александра и Константина?
– Разве закону не надлежит знать лишь тех, до кого может дотянуться его карающая десница?
– Его деснице доступно все, сударь, и преступники, сколь бы высоким ни было их положение, не останутся безнаказанными. Пален, вы немедленно арестуете обоих великих князей, и завтра же они будут отправлены в Шлиссельбург. Что касается императрицы, я сам решу ее судьбу. Все прочие заговорщики – ваша забота.
– Ваше величество, – промолвил граф, – дайте мне письменный приказ, и я беспрекословно исполню его, на каких бы высоких персон он ни обрушивал кару.
– Мой добрый Пален! – вскричал император. – Ты единственный мой верный слуга! Охраняй же меня, Пален, ибо я вижу, что все жаждут моей смерти, мне не на кого положиться, кроме тебя.
С этими словами царь подписал приказ об аресте обоих великих князей и вручил его графу.
Ловкому заговорщику только того и надо было. Вооруженный этим выдающимся документом, он помчался к Платону Зубову, у которого, как он знал, собрались заговорщики.
– Все раскрыто! – объявил он им. – Вот приказ о вашем аресте. Итак, нельзя терять ни минуты: сегодня ночью я еще губернатор Петербурга, а завтра, может статься, уже буду в тюрьме. Решайте, что делать.
Для колебаний места не оставалось, нерешительность вела прямиком на эшафот, в лучшем случае – в Сибирь. Заговорщики условились той же ночью встретиться у графа Талызина, полковника Преображенского полка. А поскольку их было маловато, они решили привлечь к делу всех недовольных, арестованных накануне, благо утром тридцать офицеров из лучших родов Петербурга были разжалованы, отправлены за решетку или приговорены к ссылке за проступки, заслуживавшие разве что выговора. Граф Пален распорядился, чтобы к воротам тюрем, где находились те, на чье сообщничество он рассчитывал, подогнали десяток саней и держали их там наготове. Затем, убедившись в решимости соратников, он отправился к царевичу Александру.
Последний только что встретил своего отца в дворцовом коридоре и по обыкновению шагнул было к нему, но Павел мановением руки приказал ему удалиться и оставаться у себя вплоть до новых распоряжений. Немудрено, что граф застал его обеспокоенным, так как он не понимал причин отцовского гнева. Поэтому, увидев Палена, он тотчас спросил, не поручил ли его отец передать ему какой-либо приказ.
– Увы! – отвечал Пален. – Да, ваше высочество: мне поручена ужасная миссия.
– И какая же?
– Арестовать ваше высочество и потребовать у вас вашу шпагу.
– У меня? Мою шпагу?! – вскричал Александр. – Но почему?
– Потому что с этой минуты вы – узник.
– Я – узник? Да в чем же меня обвиняют?
– Вашему императорскому высочеству ведомо, что ныне здесь, к величайшему прискорбию, можно порой подвергнуться наказанию и безо всякой вины.
– Император, как мой отец и мой государь, вдвойне наделен властью над моей судьбой, – отвечал Александр. – Покажите мне этот приказ. Я готов повиноваться.
Граф протянул ему приказ. Царевич развернул его, поцеловал подпись своего родителя, потом начал читать, но, наткнувшись на пункт об аресте Константина, воскликнул:
– И брата тоже? А я-то надеялся, что это коснется только меня!
Когда же речь дошла до императрицы, великий князь не выдержал, возмутился:
– О, моя мать! Моя добродетельная мать! Святая душа, что спустилась к нам с небес! Это уже слишком, Пален, это слишком!
И он, уронив на пол приказ, закрыл лицо руками. Граф понял, что настал благоприятный момент.
– Ваше высочество, – сказал он, бросаясь к его ногам, – выслушайте меня. Необходимо предотвратить великие бедствия, положить конец гибельным заблуждениям вашего августейшего отца. Сегодня он хочет отнять у вас свободу, завтра, может быть, посягнет на вашу…
– Пален!
– Ваше высочество, вспомните об участи Алексея Петровича.
– Пален, вы клевещете на моего отца!
– Нет, ваше высочество, ибо я не в сердце его сомневаюсь, а в рассудке. Столько странных противоречий, невыполнимых приказов, бесполезных наказаний можно объяснить лишь влиянием ужасного недуга. Все, кто окружают императора, говорят об этом, да и те, кто далек от двора, твердят то же. Ваш несчастный отец помешался.
– Боже праведный!
– Ваше высочество, нужно спасти его от него самого. Этот совет даю вам не я, я здесь не более чем посредник. Знать, Сенат, вся империя желают одного: надо, чтобы император подписал отречение в вашу пользу.
– Пален! – закричал, отшатнувшись, Александр. – Что вы мне предлагаете?! Чтобы я, я занял место своего отца, когда он еще жив, чтобы я сорвал венец с его головы, вырвал у него из рук скипетр? Это вы сошли с ума, Пален… Никогда, ни за что!
– Но, ваше высочество, разве вы не прочитали приказ? Вы верите, что речь идет всего лишь о тюремном заключении? Нет, поверьте мне: ваша жизнь в опасности.
– Спасите моего брата! Спасите императрицу! Это все, о чем я вас прошу! – простонал Александр.
– Разве это от меня зависит? – вздохнул Пален. – Разве приказ не касается их точно так же, как вас? Как только их возьмут под стражу и они окажутся в тюрьме, кто даст вам гарантию, что сверх меры ретивые придворные в надежде угодить императору не поспешат предупредить его невысказанное желание? Посмотрите, что творится в Англии, ваше высочество! Все то же самое, только там власть не столь всеобъемлюща, а потому и опасность меньше. Тем не менее принц Уэльский готов принять управление страной, хотя безумие короля Георга проявляется тихо и безобидно. К тому же, ваше высочество, есть еще один, последний довод: согласившись на то, что я предлагаю, вы, может быть, спасете жизнь не только великому князю и императрице, но и самому вашему отцу!
– Что вы хотите сказать?
– Власть Павла – бремя столь тяжкое, что аристократия и Сенат решили положить ей конец любыми возможными средствами. Вы не хотите слышать об отречении? Но завтра, быть может, вам придется простить убийство.
– Пален! – вскричал Александр. – Неужели мне нельзя поговорить с отцом?
– Это исключено, ваше высочество. Дан неукоснительный запрет допускать вас к нему.
– И вы говорите, что жизнь моего отца под угрозой?
– Россия надеется только на вас, ваше высочество. Если мы вынуждены выбирать между законностью, которая нас погубит, и спасительным преступлением, мы выберем преступление.
И граф сделал шаг к двери, будто впрямь собрался уйти.
– Пален! – воскликнул Александр и протянул руку, чтобы его удержать. – Поклянитесь Христом, что жизни моего отца не угрожает никакая опасность и что вы, если это потребуется, умрете, защищая его! Поклянитесь в этом, или я не позволю вам выйти отсюда!
– Ваше высочество, – отвечал Пален, – я сказал вам то, что должен был сказать. Подумайте о моем предложении. А я подумаю о клятве, которую вы у меня просите.
С этими словами граф отвесил почтительный поклон, вышел и выставил охрану у двери царевича. Потом он пошел к великому князю Константину и к императрице Марии, уведомил их о царском приказе, но не принял тех же предосторожностей, которые счел нужными в отношении Александра.
Было восемь часов вечера и, следовательно, уже совсем стемнело, ведь в первых числах марта ночи еще длинны.
Пален поспешил к графу Талызину, где другие заговорщики уже ждали его, и как только он появился, засыпали вопросами.
– Мне некогда ничего объяснять, – урезонил он их, – все пока идет хорошо. Через полчаса я приведу вам подкрепление.
И Пален направился в одну из тюрем.
Поскольку он являлся петербургским губернатором, все двери открывались перед ним. Когда он входил в камеры, окруженный охраной, и устремлял на узников суровый взор, они думали, что настал час их высылки в Сибирь или сейчас их перевезут в другую, худшую тюрьму. Тон, которым Пален приказывал им приготовиться к отъезду, укреплял их в таком предположении. Несчастные молодые люди повиновались. У ворот их ждала целая орава стражей. Они покорно разместились в санях, и кони ринулись в галоп.
Вопреки ожиданиям менее чем через десять минут сани остановились во дворе роскошного особняка. Узникам предложили выйти. Они подчинились. Ворота за ними заперли, караульные солдаты остались снаружи, с ними же был только Пален.
– Следуйте за мной, – сказал он.
Узники исполняли все, что им велели. Войдя в комнату, смежную с той, где собрались заговорщики, Пален сдернул со стола покрывало, и взору молодых людей представилась груда шпаг.
– Вооружайтесь, – обронил граф.
Изумленные узники, повинуясь этому приказу, пристроили на прежнее место шпаги, которые еще сегодня утром у них с позором отобрал палач. Они начинали догадываться, что с ними сейчас произойдет нечто столь же непредвиденное, сколь странное. Пален же велел им открыть дверь, и тут вновь прибывшие увидели своих друзей, с которыми всего десять минут назад не чаяли еще когда-нибудь встретиться. Друзья сидели за столом с бокалами в руках и встретили их возгласом:
– Да здравствует Александр!
Освобожденные узники тотчас бросились к пиршественному столу. Им в нескольких словах объяснили, что задумано сделать. Они еще были вне себя от стыда и гнева из-за унижений, пережитых накануне. Итак, предложение учинить государственный переворот было встречено криками радости, и ни один не отказался от уготованной ему роли в ужасающей трагедии, которой предстояло совершиться.
В одиннадцать вечера около шести десятков заговорщиков вышли из особняка Талызина и двинулись к Святомихайловскому замку. Их возглавляли Бенингсен, бывший фаворит Екатерины Платон Зубов, петербургский губернатор Пален, полковник Семеновского полка Депрерадович, адъютант императора Аргамаков, генерал-майор от артиллерии князь Татаринов, полковник гвардейского Преображенского полка генерал Талызин, кавалергардский адъютант Гарданов, князь Яшвиль и Скарятин.
Заговорщики вошли через парковые ворота Святомихайловского дворца, но когда они проходили под высокими деревьями, простиравшими во мраке у них над головами свои оголенные корявые сучья, стая воронья, разбуженная их шагами, взлетела с таким зловещим карканьем, что они замерли на месте, напуганные этим криком, который у русских считается дурным предзнаменованием. Сомнение охватило конспираторов, они заколебались. Однако Зубов и Пален подбодрили их, и они двинулись дальше.
Войдя во двор, они разделились на две группы: одна под предводительством Палена вошла в особую дверь, через которую граф обычно проходил к императору, когда хотел остаться незамеченным; другой группой командовали Зубов и Бенингсен, а дорогу им показывал Аргамаков. Эти взошли по главной лестнице, и никто их не задержал, так как Пален снял караульные посты дворца и вместо солдат поставил там переодетых офицеров из заговорщиков. Правда, одного часового забыли отослать, и тот, увидев приближающихся, крикнул: "Кто идет?" Тогда Бенингсен, подойдя ближе, распахнул плащ, показал солдату свои ордена и сказал:
– Тише! Разве тебе не ясно, куда мы идем?
– Проходите, дозор, – часовой понимающе кивнул, и убийцы проследовали мимо. В галерее, ведущей в прихожую, их встретил офицер, переодетый солдатом.
– Ну, как император? – спросил его Платон Зубов.
– Вернулся к себе час назад. Теперь уже наверняка лег.
– Отлично, – ответил Зубов, и дозор цареубийц продолжил свой путь.
Павел по своему обыкновению провел вечер у княжны Гагариной. Заметив, что он бледен и мрачен как никогда, она стала настойчиво расспрашивать, что с ним.
– Что со мной? – процедил император. – Пришло время нанести главный удар. Еще несколько дней, и все увидят, как падут головы, которые были мне очень дороги!
Эта угроза ужаснула Гагарину, знавшую о недоверии Павла к своей семье. Под первым же предлогом княгиня выскользнула из гостиной, чтобы предупредить Александра об опасности, и приказала отнести записку в Святомихайловский дворец. Офицер, стоявший на страже у дверей великого князя, имел предписание – не выпускать царевича, поэтому он позволил посланцу войти. Итак, Александр получил записку, которая усилила его тревогу, поскольку знал, что княгиня Гагарина посвящена во все секреты императора.
Около одиннадцати вечера император, по словам часового, вернулся во дворец и вскоре лег.
В этот момент заговорщики достигли прихожей, непосредственно за которой находилась царская опочивальня. Аргамаков постучался в дверь.
– Кто там? – спросил лакей.
– Это я, Аргамаков, адъютант его величества.
– Что вам угодно?
– Я пришел с докладом.
– Ваше высокопревосходительство, вы шутите! Сейчас без малого полночь.
– Да полно, вы ошибаетесь, уже шесть утра. Открывайте живо, иначе император разгневается.
– Не знаю, вправе ли я…
– Я на службе, и я вам приказываю!
Лакей повиновался. Заговорщики со шпагами в руках ворвались в прихожую. Насмерть перепуганный лакей забился в угол. Польский гусар, стоявший здесь на страже, догадавшись о намерениях ночных визитеров, приказал им удалиться. Зубов отказался и попробовал оттолкнуть караульного. В ответ раздался выстрел из пистолета, но единственного защитника того, кто еще час назад командовал пятьюдесятью тремя миллионами людей, обезоружили, скрутили и бросили на пол. При звуке выстрела Павел мгновенно проснулся, соскочил с кровати и кинулся к потайной двери, что вела в покои императрицы. Попытался ее открыть, но три дня назад сам в порыве подозрительности приказал заколотить. Тогда он вспомнил о лестнице, метнулся в тот угол комнаты, где она находилась, но поскольку был босиком, ему не удалось нажать так сильно, чтобы пружина сработала, и выход на лестницу оказался для него недоступным. В этот момент вышибленная дверь прихожей рухнула, император только и успел, что спрятаться за каминным экраном.
Бенингсен и Зубов ворвались в комнату, Зубов устремился к кровати и, увидев, что она пуста, закричал:
– Все пропало! Он ускользнул.
– Нет, – сказал Бенингсен. – Вот он.
– Пален! – закричал император, поняв, что он обнаружен. – На помощь! Пален!
– Ваше величество, – промолвил Бенингсен, приблизившись к Павлу и салютуя ему своей шпагой, – вы напрасно зовете Палена, он из наших. К тому же вашей жизни ничто не угрожает, вы всего лишь взяты под стражу именем императора Александра.
– Кто вы? – пробормотал царь, настолько взволнованный, что при бледном дрожащем свете ночника даже не узнал тех, кто с ним говорил.
– Кто мы? – переспросил Зубов, протягивая ему акт об отречении. – Мы посланцы Сената. Возьми эту бумагу, прочти и решай сам свою судьбу.
Зубов вложил документ ему в руки, а сам взял ночник, стоявший на камине, и поднес поближе, чтобы император мог прочитать его. Павел взял бумагу, пробежал глазами около трети текста, потом поднял голову и уставился на заговорщиков:
– Да что я вам сделал, великий Боже? – выкрикнул он. – За что вы так со мной поступаете?
– Вот уже четыре года вы нас тираните! – раздался чей-то голос.
Царь снова углубился в чтение. Но эта бумага, полная претензий к нему и составленная в оскорбительных выражениях, вывела его из себя. Павел забыл, что он один, раздет, безоружен, окружен мужчинами со шпагами. Он яростно смял акт об отречении и швырнул его себе под ноги:
– Никогда! – сказал он. – Я скорее умру.
С этими словами Павел рванулся было к своей шпаге, лежавшей на кресле в нескольких шагах от него.
В это время подоспела и вторая группа, состоявшая в основном из молодых аристократов, разжалованных или выгнанных со службы, среди которых одним из самых неистовых был князь Татаринов, поклявшийся отомстить за такое унижение. Как только он вошел, тут же бросился на Павла, оба упали на пол, опрокинув ночник и ширму. Падая, император издал ужасный крик, так как получил глубокую рану, ударившись головой об угол камина. Испугавшись, как бы этот вопль не услышали, князь Татаринов, князь Яшвиль и Скарятин бросились на него. Однако Павел еще на мгновение встал, но тут же упал снова. Все это происходило в темноте, среди криков и стонов, то пронзительных, то глухих. Наконец императору удалось отвести руку, зажимавшую ему рот, и он воскликнул по-французски:
– Господа, отпустите меня, дайте мне время помолиться Бо…
Последний слог замер, так как один из нападающих, сорвав с себя шарф, обмотал им свою жертву, которую не решались просто задушить, ведь труп будет выставлен на всеобщее обозрение, а нужно, чтобы покойник выглядел как умерший естественной смертью. Стоны перешли в хрипы, а вскоре затихли и они, и когда Бенингсен вернулся в комнату с факелами, император был мертв. Только тогда все увидели рану у него на голове, но неважно: ведь царя сразил апоплексический удар, и неудивительно, что, падая, он наткнулся на мебель.
В молчании, наступившем вслед за злодеянием, все смотрели на неподвижное тело, озаренное светом факелов, принесенных Бенингсеном. И тут раздался шум за дверью, ведущей в апартаменты императрицы: это она прибежала, услышав придушенные крики и глухие угрожающие голоса. Заговорщики, сначала испугавшись, успокоились, узнав ее голос, к тому же дверь, запертая для Павла, была столь же неприступна и для нее, а следовательно, у них было время завершить то, что затеяли: им никто не помешает.
Бенингсен приподнял голову императора и, убедившись, что тот недвижим, предложил перенести тело на кровать. И только теперь в комнату со шпагой в руке вошел Пален: верный своей двойственной роли, он выждал, пока все закончилось, чтобы присоединиться к сообщникам лишь после этого. При виде своего государя, на лицо которого Бенингсен набросил покрывало, он побледнел и остановился в дверях, прислонясь к стене, а шпага в его руке бессильно повисла.
– Что ж, господа, – сказал Бенингсен, вовлеченный в заговор одним из последних и единственный, кто за весь этот роковой вечер ни разу не утратил своего неколебимого хладнокровия, – пора присягнуть новому императору.
– Да, да! – в один голос закричали те, кому теперь не терпелось покинуть эту комнату больше, чем недавно – ворваться в нее. – Да, да! Да здравствует Александр!