Два посланца разминулись. Тому, кто от великого князя Николая направлялся к царевичу Константину, было поручено пустить в ход и доводы, и мольбы, чтобы добиться его согласия принять венец. Во исполнение этой миссии он как мог молил и уламывал царевича, но Константин был тверд и заявлял, что его желания остались неизменными с того дня, когда он отрекся от своих прав на престолонаследие.
Тогда к нему явилась его жена, принцесса Лович. Бросившись к его ногам, она сказала, что поскольку он отказался взойти на царский трон ради нее, чтобы стать ее мужем, она готова добровольно признать их брак недействительным и счастлива тем, что может отплатить ему такой же жертвой, какую он принес для нее. Но Константин поднял ее и, не желая позволять ей дальнейших настояний на эту тему, повторил, что решение его непреклонно.
Великий князь Михаил тем временем прибыл в Петербург с письмом от царевича, но Николай не пожелал воспринять его отказ как окончательный: он выражал надежду, что настойчивость его посланца приведет к счастливому результату.
Однако и посланец прибыл с категорическим отказом, а поскольку оставлять дела государства в таком неопределенном положении было рискованно, великому князю невольно пришлось принять отречение брата.
К тому же на следующий день после отправления курьера, которого Николай послал к царевичу, ему было сообщено, что в распоряжении Государственного совета находится документ, отданный туда на хранение 15 октября 1823 года и скрепленный печатью императора Александра, к коему приложено собственноручное письмо его величества, где содержится распоряжение сохранять конверт вплоть до нового приказа, а в случае смерти царя распечатать его на экстренном заседании.
Государственный совет повиновался – и обнаружил в конверте отречение великого князя Константина. Выглядело оно так:
"Письмо Его императорского высочества царевича и великого князя Константина императору Александру.
Ваше величество!
Ободренный многочисленными свидетельствами благосклонности ко мне со стороны Его императорского величества, я дерзаю просить о ней еще раз и повергаю к его стопам мою нижайшую просьбу. Не находя в себе ни достаточного разума, ни способностей, ни сил, необходимых в случае, если когда-либо я буду облечен высоким саном, к коему призван по своему рождению, настоятельно умоляю Его императорское величество передать эти права тому, кто следует непосредственно за мной, навеки обеспечив тем самым стабильность Империи. Что же касается меня, я этим отречением даю новые гарантии и новую силу тому, на которое я торжественно и по доброй воле согласился в пору развода с моей первой супругой. Все обстоятельства дня нынешнего чем дальше, тем больше укрепляют меня в решимости принять эти меры, дабы доказать Империи и всему свету искренность моих чувств.
Да примет Ваше императорское величество мое волеизъявление благосклонно! И да сможете вы убедить нашу августейшую матушку так же принять его и освятить своим высочайшим согласием! Я же, оставаясь в кругу частной жизни, всегда буду прилагать усилия, дабы служить добрым примером для ваших верных подданных и всех тех, кого одушевляет любовь к нашей дорогой родине.
Остаюсь с глубочайшим почтением Константин.
Петербург, 14 января 1822 года".
На это письмо Александр дал следующий ответ:
"Дражайший брат!
Я только что прочитал ваше письмо со всем вниманием, коего оно заслуживает; я не нашел там ничего, что могло бы стать для меня неожиданностью, ибо всегда умел оценить возвышенные чувства вашего сердца; это послание дало мне новое доказательство вашей искренней привязанности к Державе и ваших предусмотрительных забот о сохранении ее спокойствия. Следуя вашему желанию, я показал это письмо нашей возлюбленной матушке; прочтя его, она прониклась теми же чувствами, что и я, и с благодарностью признала великодушные мотивы, которые вами руководили. Исходя из соображений, на которые вы ссылаетесь, нам обоим остается лишь предоставить вам полную свободу следовать вашим неуклонным намерениям и молить Всемогущего, чтобы чувства столь чистые по милости его принесли самые благодатные плоды.
Ваш неизменно любящий брат Александр".
Итак, вторичный отказ Константина, возобновленный примерно в тех же выражениях около трех лет спустя, настоятельно побуждал великого князя Николая принять решение. 25 декабря на основании вышеприведенных писем он опубликовал манифест, в котором объявлял, что принимает императорский венец, возложенный на него отречением старшего брата; принесение присяги ему и его старшему сыну Александру должно было состояться на следующий день, 26-го.
Теперь Петербург вздохнул с облегчением: царевич Константин во многом напоминал Павла I, его характер внушал большие опасения, тогда как характер великого князя Николая, напротив, сулил основательные гарантии стабильности.
Все предвкушали назавтра праздничные торжества, но к вечеру по городу стали распространяться странные слухи: говорили, что отречение царевича Константина подложное, сам вице-король Польши, напротив, движется с войском на Петербург, дабы потребовать то, что причитается ему по праву. Добавляли также, что офицеры разных полков, в том числе Московского, во всеуслышание заявили, что отказываются приносить Николаю клятву верности, поскольку их единственный законный государь – Константин.
Эти слухи застали меня в одном из домов, где я вечером был в гостях. Вернувшись к себе, я нашел письмо от Луизы с просьбой немедленно прийти к ней в любое время. Я тотчас поспешил туда и застал ее крайне обеспокоенной: граф по обыкновению пришел к ней, но был настолько взбудоражен, что, как ни старался, не смог этого скрыть. Когда же Луиза стала его расспрашивать, он, хоть ни в чем не признался, отвечал ей с тем особым глубоким чувством, которое проявляется в самые серьезные моменты жизни. Привыкшая к его любви и доброте, она была поражена этой мучительной нежностью, подтвердившей ее подозрения: вне всякого сомнения, на завтра готовится нечто неожиданное, и что бы это ни было, граф в этом замешан.
Луиза умоляла меня сходить к нему, надеясь, что со мной он будет откровеннее, и в случае, если речь зайдет о заговоре, она просила меня сделать все возможное, чтобы убедить его отказаться от дальнейшего участия. Согласившись выполнить эту миссию, я не испытал никакого затруднения, тем более что давно уже разделял те же опасения. К тому же признательность графу была почти такой же сильной, как ее любовь.
Графа я не застал, однако, поскольку все в доме привыкли к моим визитам, как только я сказал, что хотел бы его дождаться, меня провели к нему в опочивальню. Войдя туда, я тотчас увидел, что в комнате все приготовлено к его приходу, значит, он не собирается провести ночь вне дома.
Слуга ушел, оставив меня одного. Я стал оглядываться вокруг, проверяя, нет ли здесь чего-нибудь, что подтверждало бы мои сомнения. На ночном столике я заметил пару двузарядных заряженных пистолетов. Это при нынешних обстоятельствах меня насторожило.
Я плюхнулся в кресло, полный решимости не уходить из спальни графа, пока он не вернется. Часы прозвонили полночь, потом два, а там и три. Усталость притупила мое беспокойство, и я задремал.
Проснувшись около четырех, я увидел графа, который сидел за столом и что-то писал. Пистолеты лежали рядом. Он был очень бледен.
При первом же моем движении он обернулся и сказал:
– Вы спали, я не хотел вас будить. Все, что вы собираетесь мне сказать, я знаю наперед, мне понятно, что привело вас сюда. Возьмите это письмо. Если завтра к вечеру я не появлюсь, отдайте его Луизе. Я собирался утром отослать вам его с камердинером, но предпочитаю вручить сам.
– Значит, мы не напрасно боялись. Готовится какая-то интрига, не так ли? И вы в ней участвуете?
– Тише! – граф больно сжал мне руку и огляделся. – Молчите! В Петербурге неосторожное слово убивает.
– Ох, какое безумие! – прошептал я.
– Не думаете ли вы, что я не понимаю, насколько бессмысленно все это? Я это знаю не хуже вашего. Думаете, у меня есть хотя бы малая надежда на успех? Нет, я иду к пропасти, и даже чудо не смогло бы помешать мне упасть в нее. Все, что я могу, – закрыть глаза, чтобы не видеть, как она бездонна.
– Но почему, здраво оценивая опасность, вы так хладнокровно подвергаете себя ей?
– Потому что теперь отступать уже слишком поздно, скажут, что я струсил, потому что я дал своим друзьям слово и теперь должен следовать за ними… даже на эшафот.
– Но как могло случиться, что вы, вы, отпрыск знатной семьи?..
– Что вы хотите? Люди безумны: во Франции цирюльники дерутся, чтобы стать важными господами, а мы здесь будем драться, чтобы стать цирюльниками.
– Как?! Неужели речь идет о том, чтобы…?
– Установить республику, да! Ни больше, ни меньше! Начнем стричь бороды нашим рабам, пока они не отстригут нам головы. Право же, я сам от жалости могу только пожимать плечами. А кого мы выбрали ради нашей великой политической реформы? Князя!
– Как это? Какого князя?
– О, князей у нас много, если нам чего не хватает, так это людей.
– Так, выходит, у вас уже и конституция готова?
– Конституция! – с горькой усмешкой подхватил граф Алексей. – О, да-да, у нас есть русский кодекс, его составил курляндец Пестель, а Трубецкой его перерабатывал в Лондоне и Париже. Еще у нас имеется катехизис, содержащий пассажи вроде, к примеру, такого: "Не доверяй абсолютно никому, кроме своих друзей и своего оружия! Твои друзья тебе помогут, а твой кинжал тебя защитит… Ты славянин, и на своей родной земле, на брегах морей, что ее омывают, ты построишь четыре порта: Черный, Белый, Далматский и Ледяной, а посредине воздвигнешь трон богини просвещения".
– Это еще что за дьявольский жаргон, ваше высокопревосходительство?
– А, так вы меня не понимаете, не так ли? – захохотал граф, все больше впадая в какую-то лихорадочную веселость, мучительная надрывность которой опьяняла его. – Это потому, что вы, знаете ли, инициации не прошли! Правда, если бы вы прошли ее, поняли бы не больше, но тогда вы бы цитировали Гракхов, Брута, Катона, вы бы кричали, что надобно свергнуть тиранию, сразить Цезаря, покарать Нерона, вы бы провозглашали, что…
– Ничего такого я бы провозглашать не стал, я вам клянусь. Я бы, напротив, набрал в рот воды, и ноги бы моей не было во всех этих клубах, являющих собой скверную пародию на наших фейанов и якобинцев.
– А клятва-то, клятва? Не думаете же вы, что мы о ней позабыли? Разве приличный заговор может обойтись без клятвы? Извольте, вот какова наша: "Если я нарушу слово, пусть покарает меня и моя собственная совесть, и этот клинок, на коем я присягал, пусть он пронзит мое сердце, пусть принесет гибель всем, кто мне дорог, и с этой минуты пусть вся моя жизнь станет не чем иным, как чередой беспримерных страданий!" Немножко отдает мелодрамой, не правда ли? Весьма вероятно, что у вас там в вашем театрике Гете или в Амбигю зрители бы такое освистали, но мы в Петербурге еще отстаем, так что будьте покойны: я вызвал настоящий шквал аплодисментов, когда это декламировал.
– Но, во имя неба, – вскричал я, – как возможно, что вы, столь ясно видя комическую сторону этого предприятия, все-таки ввязались в него?
– Вы спрашиваете, как это можно? Что вы хотите? Мне было скучно, жизнь в моих глазах не стоила ломаного гроша, я, как дурак, сам полез в эту западню. Потом, как только получил письмо от Луизы, хотел оттуда улизнуть. Мне тогда сказали, что с этим покончено, тайное общество распущено, но это была неправда, а моего слова мне не вернули. А год назад ко мне пришли и заявили, мол, родина на меня рассчитывает: бедная родина, каким языком ее заставляют говорить! У меня было большое желание послать все это куда подальше, потому что, видите ли, я теперь счастлив настолько же, насколько был несчастен тогда. Но ложный стыд меня удержал, так что теперь я готовлюсь, как давеча выразился Бестужев, заколоть тиранов и разметать по ветру их прах. Очень возвышенно, вы не находите? Но – а это уже не столь поэтично – тираны прикажут нас повесить, и поделом.
– А вы подумали об одном обстоятельстве, ваша милость? – спросил я тогда, взяв графа за обе руки и в упор глядя ему в глаза. – Это событие, о котором вы толкуете, похохатывая, убьет несчастную Луизу.
Тут слезы навернулись ему на глаза, и он пробормотал:
– Луиза будет жить.
– О, вы плохо ее знаете, – отвечал я.
– Наоборот: я говорю так именно потому, что знаю ее. Луиза больше не имеет права умереть, она будет жить ради нашего ребенка.
– Бедная женщина! – вскричал я. – Не думал, что ее положение настолько ужасно.
– Послушайте, – сказал граф, – я не знаю, как все обернется завтра, а вернее, уже сегодня. Вот письмо для нее. Я еще надеюсь, что все пройдет лучше, чем мы думаем, и эта шумиха закончится ничем. Тогда порвите его, пусть все остается так, как если бы оно не было написано. В противном случае вы передадите его Луизе. В нем просьба к моей матери принять ее, как родную дочь. Я отдаю ей все, что имею, но вы же прекрасно понимаете: если меня арестуют и приговорят, первым делом конфискуют мое имущество, следовательно, дарственная станет бесполезной. Что касается моих наличных средств, будущая республика позаимствовала у меня все до последнего рубля, так что об этом беспокоиться нечего. Вы обещаете исполнить то, о чем я прошу?
– Клянусь вам.
– Благодарю. А теперь прощайте. Да берегитесь, чтобы вас никто не приметил выходящим от меня в этот час. Это может вас скомпрометировать.
– Сказать по правде, не знаю, должен ли я сейчас вас покинуть.
– Да, мой дорогой друг, вы должны это сделать. Подумайте, насколько важно, чтобы в случае несчастья у Луизы остался по крайней мере брат. Вы уже и так достаточно запятнали себя связями со мной, Муравьевым и Трубецким, будьте же осторожны, если не ради себя, то ради меня. Я прошу вас об этом ради Луизы.
– Ради нее я готов сделать все, что угодно.
– Вот и славно. Прощайте же. Я устал, мне необходимо несколько часов отдохнуть: предвижу, что денек выдастся трудный.
– Прощайте, раз вы этого хотите.
– Я на этом настаиваю.
– Из предусмотрительности.
– Э, мой дорогой, это уж никак не по моей части, я тут не ведущий, а ведомый. Итак, простимся. Кстати, у меня нет необходимости говорить вам, что одно неосторожное слово погубит нас всех?
– О!..
– Ну же, давайте обнимемся.
Я бросился в его объятия.
– А теперь в последний раз: прощайте.
Не в силах вымолвить больше ни слова, я вышел и закрыл за собой дверь. Однако прежде чем я дошел до конца коридора, она снова отворилась и я услышал его голос:
– Поручаю вам Луизу.
Действительно, в ту же ночь заговорщики собрались у князя Оболенского. На этом собрании, где присутствовали главные предводители тайного общества, они изложили рядовым его членам свой генеральный план, для исполнения которого выбрали завтрашний день, то есть день присяги. Следовательно, было решено поднять солдат на мятеж, внушив им сомнение в подлинности отречения царевича Константина, который, преимущественно занимаясь армией, был ею весьма любим. Тогда к первому полку, отказавшемуся приносить присягу, присоединится второй, ближайший, и так до тех пор, пока соберется достаточно впечатляющая масса, чтобы с этим войском можно было выйти на Сенатскую площадь под бой барабана, который привлечет толпу. Явившись туда, заговорщики надеялись, что этой нехитрой демонстрации окажется достаточно, чтобы император Николай, питая отвращение к применению силы, вступил в переговоры с бунтовщиками и отказался от своих прав на престол, а они выдвинут ему следующие условия:
1. Немедленный созыв депутатов от всех губерний.
2. Публикация манифеста Сената с сообщением, что депутаты призваны проголосовать за новые законы управления империей.
3. Учреждение временного правительства, в состав коего войдут также депутаты от Польши, дабы принять меры для сохранения единства государства.
В случае, если Николай, прежде чем принять эти условия, пожелает посоветоваться с царевичем, он должен разрешить заговорщикам и взбунтовавшимся полкам обосноваться на зимних квартирах под Петербургом в ожидании прибытия царевича, которому и представить конституцию, составленную Никитой Муравьевым. Если Константин восстания не одобрит, что, по мнению заговорщиков, маловероятно, собирались все свалить на неимоверную преданность, которую они якобы питали к его персоне. В случае же, если император Николай, напротив, откажется от каких-либо переговоров, его надлежало арестовать вместе со всем семейством, а там уж обстоятельства подскажут, как с ними поступить.
Если все сорвется, заговорщики покинут столицу, чтобы, разъехавшись, разжигать очаги восстания по всей империи.
Граф Алексей, присутствуя на этой долгой и бурной дискуссии, доказывал несостоятельность одних предложений и молча пожимал плечами, слыша другие, но ни его протесты, ни молчание не помешали большинством голосов принять все это. Но он считал, что честь обязывает его попытать счастья вместе со всеми так, будто шансы на успех все же есть.
Впрочем, остальные, казалось, нимало в нем не сомневались, восторженно веря в князя Трубецкого. После совещания все вышли на улицу, и один из заговорщиков, некто Булатов, пылко воскликнул, обращаясь к графу:
– Не правда ли, мы выбрали великолепного предводителя?
– Да, – ответил граф. – Он превосходно сложен.
Возвратясь домой, он застал меня.
XVI
Поскольку то, что мне предстояло сказать Луизе, не могло ее успокоить, да к тому же я все еще надеялся, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешает замыслам заговорщиков, я вернулся к себе и попытался немного поспать. Однако я был так озабочен, что проснулся, едва забрезжил рассвет, тотчас оделся и побежал на Сенатскую площадь. Там все было спокойно.
Заговорщики прошлой ночью времени даром не теряли. Согласно принятым решениям, каждый из них направился на свой пост, указанный Рылеевым, который был у них военным главой подобно тому, как Трубецкой – предводителем политическим. Лейтенант Арбузов должен был поднять гвардейских моряков, два брата Бодиско и прапорщик Гудимов – Измайловский гвардейский полк, князь Щепин-Ростовский, штабс-капитан Михаил Бестужев с братом Александром и двумя офицерами Московского полка Броком и Волковым собирались заняться этим полком, наконец, поручик Сутгоф отвечал за первый полк гренадерского корпуса. Что касается графа, он в этом спектакле соглашался не более чем на роль среднего актера, обещая делать то же, что и другие. Поскольку он был известен как человек слова и не претендовал на место в правительстве, ему не слишком докучали уговорами и настояниями.