Поэтому, едва оправившись, Александр вернулся в свое обожаемое Царское Село, где вновь возобновил уже привычную жизнь. Весну он провел там в одиночестве, вдали от двора, без обер-гофмаршала, принимая только своих министров в определенные для этого дни недели. Такое существование скорее пристало бы отшельнику, оплакивающему свои былые грехи, нежели великому императору, пекущемуся о счастье своего народа. Ведь Александр вставал зимой в шесть, летом в пять часов утра, одевался, шел в свой кабинет, где не терпел ни малейшего беспорядка и неизменно находил на письменном столе сложенный батистовый платок и пакет из десяти свежезаточенных перьев. Здесь император садился за работу, никогда не пользуясь назавтра тем же пером, за какое брался вчера, даже если он всего лишь им расписался. Покончив с почтой и подписав все, что нужно, он спускался в парк, где, несмотря на слухи о заговоре, ходившие уже два года, всегда прогуливался один, без охраны, не считая часовых Александровского дворца. К пяти часам он возвращался, ужинал в одиночестве и отходил ко сну, убаюканный музыкой, которую гвардейский оркестр наигрывал под его окнами, причем фрагменты он выбирал лично из самых унылых, так что царь засыпал в том же расположении духа, в каком провел день.
Императрица также жила в глубоком уединении, поглощенная, словно незримый ангел-хранитель, неусыпной заботой об императоре. Годы не погасили глубокой любви, которую ей с первого взгляда внушил юный царевич, она сберегла эту привязанность чистой и вечной, несмотря на многочисленные мужнины измены. В ту пору, когда я видел ее, это была женщина сорока пяти лет, еще стройная и осанистая, чье лицо, некогда прекрасное, уже потеряло большую часть былой красоты, растраченной в долгой борьбе с горестями. При всем том она была чиста, словно святая, даже клевета никогда не могла найти на ней ни малейшего пятнышка, так что при ее появлении всяк склонялся перед ней как перед носительницей не столько верховной власти, сколько высшей доброты, принося дань почтения скорее ангелу, изгнаннику небес, чем царствующей женщине.
Когда настало лето, врачи единогласно решили, что для полного восстановления сил императору необходимо путешествие, и сами же остановили свой выбор на Крыме, с его наиболее благоприятным климатом. Александр вопреки обыкновению не составил себе никакого плана на этот год и равнодушно воспринял предписание медиков. Как только решение ехать было принято, императрица вымолила позволение сопровождать супруга. Для императора этот отъезд обернулся дополнительными заботами, ибо каждый спешил до путешествия решить с ним свои дела, словно не рассчитывая его больше увидеть. Из-за этого ему пришлось в течение двух недель вставать в страшную рань и позже обычного ложиться. Однако видимого ухудшения здоровья не было, и в июне, после молебна о благополучном путешествии, на котором присутствовали все члены императорской семьи, Александр покинул Петербург вместе с императрицей, сопровождаемый несколькими адъютантами под командованием генерала Дибича и со своим неизменным кучером Иваном на облучке.
XIV
Император прибыл в Таганрог на исходе августа 1825 года, проездом посетив Варшаву, где задержался на несколько дней, чтобы отпраздновать день рождения великого князя Константина. Он уже побывал однажды в этом городе, атмосфера которого ему нравилась, Александр часто говаривал даже, что намерен удалиться туда на покой. Впрочем, путешествие явно пошло ему на пользу так же, как императрице. Все предвещало, что под этим прекрасным небом, у которого они просили исцеления, их ждет волшебный отдых. Правда, особое расположение царя к Таганрогу могло быть оправдано большими грядущими усовершенствованиями, которые он рассчитывал там произвести. Ведь в своем тогдашнем виде это был маленький город на берегу Азовского моря, из тысячи довольно незавидных домов которого только каждый шестой был сложен из кирпича или камня, а все остальные представляли собой деревянные лачуги под грязными саманными кровлями. Улицы Таганрога широки, но они немощеные, при малейшем дожде там вязнешь по колено, зато когда солнце и ветер высушивают эти влажные грязевые массы, бродящий по городку скот и лошади, груженные товарами местного производства, при каждом своем шаге поднимают тучи пыли, а ветер закручивает ее в такие плотные столбы, что при свете дня с нескольких шагов лошадь от человека не отличить. Эта пыль проникает всюду, просачивается в дома, сквозь закрытые жалюзи и наружные ставни, в одежду и в воду, отчего образуется осадок, избавиться от которого можно, только если прокипятить воду с известковой солью.
Император поселился в особняке губернатора, расположенном напротив крепости Азов, но там почти не находился: уходил утром, возвращался к обеду, часа в два. Все остальное время он бродил пешком то по грязи, то по пыли, пренебрегая всеми предосторожностями, которые сами местные жители предпринимали против осенних простуд, в том году многообразных и весьма зловредных. Основной заботой Александра были разметка и насаждение большого городского парка, работами по созданию которого руководил англичанин, привезенный им из Петербурга. Спал император на походной койке, подложив под голову кожаную подушку.
Кое-кто поговаривал, что эти занятия, до известной степени показные, маскируют тайный план: царь для того и заехал на край своей огромной империи, чтобы вдали от суеты принять некое великое решение. Думавшие так надеялись, что со дня на день из этого малого городишки выйдет в свет конституция для всей России. В том и состояла, по их предположениям, истинная цель этой якобы оздоровительной поездки: император хотел предпринять задуманное, избавившись от давления со стороны старой знати, приверженной предрассудкам еще петровских времен.
Однако Таганрог служил для Александра не единственным, а всего лишь главным местом его пребывания, постоянно там находилась только Елизавета, которой было не под силу разъезжать вместе с императором по Придонью, то в Черкасск, то в Донец. Вернувшись из одной такой поездки, он собрался еще и в Астрахань, но этому новому замыслу помешал внезапный приезд графа Воронцова, того самого, что оккупировал Францию вплоть до 1818 года, а позже стал одесским губернатором. Воронцов прибыл сообщить императору, что в Крыму готовы разразиться сильные народные волнения и утихомирить недовольных может только его личное присутствие. Итак, царю предстояло проехать триста лье. Но что такое триста лье в России, где лошади с растрепанными гривами мчат вас через леса и степи со скоростью мысли? Александр обещал императрице вернуться самое позднее через три недели и дал распоряжения относительно отъезда, который должен был состояться тотчас после возвращения курьера, посланного им в Алупку.
Курьер вернулся, доставив новые сведения касательно заговора. Как стало известно, бунтовщики посягают не только на правительство, но и на жизнь царя. Узнав об этом, Александр опустил голову, с глухим стоном закрыл руками лицо и воскликнул:
– О мой отец! Отец!
Дело происходило ночью. Император велел разбудить генерала Дибича, обитавшего в соседнем доме. В ожидании его прихода Александр, видимо, очень взволнованный, расхаживал по комнате, время от времени то бросаясь на кровать, то вскакивая от возбуждения. Генерал явился. Два часа прошли в обсуждениях и писанине, затем были посланы два курьера с депешами: одна предназначалась вице-королю Польши, другая – великому князю Николаю.
Назавтра лицо императора вновь приобрело обычное безмятежное выражение, никто не приметил бы в нем ни малейшего следа ночных тревог. Однако Воронцов, явившись к нему с просьбой о дальнейших указаниях, застал его в крайнем раздражении, абсолютно не свойственном мягкому характеру Александра. Тем не менее он назначил отъезд на следующее утро.
Дорога еще больше обострила его душевный разлад. Император ежеминутно жаловался на медлительность лошадей и плохое состояние дорог, чего с ним никогда раньше не случалось. Подавленность государя особенно усилилась, когда его врач Виллие посоветовал ему беречься от ледяного осеннего ветра. В ответ на это Александр сбросил плащ и меховую накидку, словно умышленно навлекая на себя опасность, от которой его предостерегали друзья. Такая неосторожность не осталась без последствий: к вечеру у императора начался безудержный кашель, на следующий день возникла перемежающаяся лихорадка, за несколько дней превратившаяся в род тропической лихорадки, в которой Виллие скоро узнал ту же хворь, что всю осень свирепствовала от Таганрога до Севастополя.
Поездка была незамедлительно прервана.
Словно чувствуя серьезность своего недуга и желая перед смертью еще раз повидаться с императрицей, Александр настоял, чтобы сей же час вернуться в Таганрог. По-прежнему не внимая мольбам Виллие, он решил, что поскачет верхом, но вскоре, не имея сил держаться в седле, был вынужден снова сесть в экипаж. Наконец третьего ноября он прибыл в Таганрог. Но, едва достигнув губернаторского дворца, лишился чувств.
Императрица, сама еле живая из-за болезни сердца, мгновенно забыла о своих недомоганиях и вся погрузилась в заботы о муже. Роковые приступы лихорадки, несмотря на перемену мест, ежедневно резко возобновлялись, и восьмого числа сэр Джеймс Виллие, понимая, что симптомы становятся все грознее и конца этому не видно, потребовал себе в помощники доктора Штофрегена, врача императрицы. Тринадцатого оба врача, опасаясь, что болезнь может дать осложнения на мозг, предложили кровопускание, но император упорно сопротивлялся, прося только ледяной воды, а в ответ на отказ отверг все прочие средства. Около четырех часов пополудни Александр потребовал чернила и бумагу, написал и запечатал письмо, а так как свечка еще продолжала гореть, сказал слуге:
– Мой друг, потуши эту свечу, а то ее могут принять за восковую и решат, что я уже умер.
На следующий день, четырнадцатого, оба врача, провожаемые молитвами императрицы, опять пришли к постели больного, но все их усилия по-прежнему были бесполезны, император даже вспылил и оттолкнул их от себя. Однако почти тотчас устыдился своей несдержанности и, подозвав обратно, сказал Штофрегену:
– Послушайте, я очень рад видеть вас и сэра Джеймса Виллие, но все-таки предупреждаю: мне придется отказаться от этого удовольствия, если вы будете морочить мне голову медициной.
Но около полуночи император все же согласился принять дозу каломели.
Около четырех часов вечера болезнь дала такой ужасающий всплеск, что пришлось срочно призвать священника. По настоянию императрицы сэр Джеймс Виллие вошел в комнату умирающего и, подойдя к его ложу, посоветовал, плача оттого, что пациент продолжал отказываться от помощи медицины, не отвергать хотя бы помощи религии. Император отвечал, что он согласен на все, что угодно.
И вот пятнадцатого в пять утра к нему привели исповедника. Едва он вошел, больной протянул ему руку со словами:
– Отец мой, обходитесь со мной как с человеком, а не как с императором.
Священник приблизился к кровати, принял исповедь императора и причастил августейшего больного.
Затем, поскольку он был осведомлен об упорстве, с каким Александр отказывается от всех лечебных мер, он стал убеждать умирающего с позиций религии, сказав, что существует опасность: Господь может расценить его смерть как самоубийство. Эта мысль произвела на Александра настолько глубокое впечатление, что он срочно велел позвать Виллие и объявил, что отдает себя полностью в его руки, и пускай тот делает все, что найдет нужным.
Виллие тотчас приказал поставить больному два десятка пиявок на голову, но было уже слишком поздно. Александра пожирал такой нестерпимый жар, что, начиная с этого момента, врачи и слуги стали терять всякую надежду. Комната наполнилась плачущей и стонущей прислугой. Что до Елизаветы, она отошла от изголовья больного только раз, чтобы уступить место священнику, и как только он ушел, вернулась и заняла свой привычный пост.
Около двух страдания императора, казалось, еще более усилились. Он сделал знак, подзывая, будто хотел что-то сообщить по секрету. Потом, словно вдруг передумав, громко воскликнул:
– Цари страдают больше всех прочих! – замолк, откинулся на подушку и пробормотал тихо: – Бесчестное дело они тогда учинили.
Что он хотел сказать, о ком? Никто этого так и не узнал, но некоторые считают, что это был последний упрек убийцам Павла.
Ночью император полностью лишился сознания.
Около двух часов генерал Дибич завел речь о старике, которого звали Александровичем: о нем говорили, что он спас многих здешних инородцев от такой же лихорадки, какая изнурила царя. Сэр Джеймс Виллие стал настаивать, чтобы этого человека отыскали, и царица, оживленная этим лучиком надежды, приказала немедленно привести его.
Она все это время простояла на коленях у изголовья умирающего, пристально глядя ему в глаза и с ужасом видя, как жизнь медленно покидает его.
Часов в девять утра явился старик. Он очень не хотел идти сюда, его привели чуть ли не силой. Взглянув на умирающего, он покачал головой, и когда его стали спрашивать о смысле этого убийственного жеста, сказал:
– Слишком поздно. Впрочем, и болезнь другая: у тех, кого я вылечивал, такой не было.
При этих словах последняя надежда Елизаветы угасла.
На следующую ночь, ровно в два пятьдесят, император скончался.
Согласно русскому календарю, это произошло 1 декабря.
Восемнадцатого ноября – в день возвращения Александра в Таганрог, – к его императорскому высочеству великому князю Николаю впервые послали курьера с сообщением о болезни государя. Другие курьеры с той же целью были отправлены 21, 24, 27 и 28 ноября. В письмах, которые они везли, шла речь о возрастающей угрозе, что привело в уныние все императорское семейство. Затем послание от 29 числа принесло наконец надежду на благополучный исход.
Как ни призрачны были упования, почерпнутые из этого письма, императрица-мать и великие князья Николай и Михаил приказали исполнить при большом стечении публики в огромном Казанском соборе "Тебе, Бога хвалим". Как только народ узнал, что эти благодарственные песнопения означают, что здоровье царя поправляется, толпу охватило всеобщее ликование, и она радостно заполонила все то пространство, что оставалось свободным вокруг августейших прихожан и их свиты.
"Тебе, Бога хвалим" шло к концу, чистые голоса певчих как раз напоследок взмыли к небесам, когда великому князю шепотом сообщили, что прибыл курьер из Таганрога с новой депешей, которую он согласен отдать только Николаю в собственные руки. Он ждет в ризнице. Великий князь тотчас встал и, сопровождаемый адъютантом, вышел из храма. Его уход заметила только императрица-мать, и богослужение продолжалось.
Николаю не нужно было читать письмо, чтобы догадаться, какую роковую весть оно принесло. К тому же конверт был запечатан черной печатью. Великий князь узнал почерк Елизаветы. Он развернул депешу, там содержалось всего несколько слов:
"Наш ангел на небесах, а я все еще прозябаю на земле, но уповаю на скорую встречу с ним".
Великий князь велел позвать митрополита, показал ему письмо и поручил сообщить печальное известие императрице-матери, сам же вернулся, занял свое место с ней рядом и погрузился в молитву.
Через мгновение старец вышел на хоры. По его знаку все голоса умолкли, воцарилась мертвая тишина. Всеобщее удивленное внимание сосредоточилось на нем, он же медленным торжественным шагом приблизился к алтарю, взял украшавшее его массивное серебряное распятие и, набросив черное покрывало на этот символ всех земных скорбей и небесных надежд, приблизился к императрице и протянул ей для целования распятие, облаченное в траур.
У нее вырвался крик, и она упала лицом вниз: поняла, что ее старшего сына нет более среди живых.
Что до императрицы Елизаветы, печальная надежда, которую она выражала в своем коротком трогательном послании, не замедлила исполниться. Через четыре месяца после кончины Александра она покинула Таганрог и направилась в Калужскую губернию, где для нее было только что приобретено великолепное имение. Проехав не более трети пути, царица почувствовала, что слабеет, и остановилась в Белёве, маленьком городке Курской губернии. Спустя неделю она соединилась со своим "ангелом небесным".
XV
Это скорбное известие мы узнали от графа Алексея, который как лейтенант кавалергардии присутствовал на том богослужении. Мы оба, Луиза и я, подумали тогда, что граф необычно возбужден. Подобное настроение было ему отнюдь не свойственно, а тут оно бросалось в глаза вопреки его обычному самообладанию. В шесть часов вечера граф, простившись с нами, направился к князю Трубецкому, а мы поделились своими наблюдениями.
Мою бедную соотечественницу они весьма опечалили, ведь все это наводило на мысль о заговоре, от которого граф Алексей на несколько месяцев отошел в начале своей связи с Луизой.
Правда, с тех пор всякий раз, когда Луиза пробовала завести разговор на эту тему, граф старался успокоить ее, уверяя, что этот заговор почти сразу же распался. Но кое-какие признаки, не ускользающие от внимания любящей женщины, заставляли ее думать, что все обстоит совсем иначе и граф пытается обмануть ее.
На следующий день Петербург проснулся в трауре. Императора Александра обожали, и, поскольку об отречении Константина еще не было известно, все сравнивали легкий, мягкосердечный нрав одного с капризной грубостью другого. О великом князе Николае тогда никто и не вспоминал.
Хотя Николай знал, что Константин подписал акт об отречении, он был далек от того, чтобы воспользоваться этим отказом, о котором его брат, возможно, успел уже пожалеть. Напротив, он видел в нем своего императора, а потому принес ему клятву верности и послал письмо, убеждая вернуться и занять родительский престол. Но в то время, когда посланец Николая вез в Варшаву это письмо, великий князь Михаил выехал в Петербург из Варшавы, везя другое, от царевича:
"Дражайший брат, вчера вечером я с глубочайшим прискорбием узнал о кончине нашего обожаемого государя, моего благодетеля императора Александра. Спеша выразить вам чувство жестокого горя, которое причинила мне эта утрата, считаю своим долгом сообщить, что с этим же курьером я посылаю Ее императорскому величеству, нашей августейшей матушке, письмо, в коем объявляю, что, сообразно рескрипту, полученному мною от покойного императора 2 февраля 1822 года, каковой санкционирует мой отказ от трона, я и ныне неукоснительно следую своему решению уступить вам все мои наследственные права на трон императоров всея Руси. В то же время я прошу нашу возлюбленную матушку и всех, кого это может касаться, предать гласности мое неизменное на сей счет намерение, дабы исполнение его было утверждено.
После этой декларации я вижу свой священный долг в том, чтобы покорнейше просить Ваше императорское величество принять от меня первого клятву верности и повиновения и позволить мне заявить, что я не питаю желаний, направленных на получение каких-либо новых почестей и титулов, а хотел бы просто сохранить за собой единственный титул царевича, которого мой августейший отец меня удостоил за мою службу. Отныне для меня единым счастьем станет благосклонное принятие Вашим императорским величеством моего глубокого почтения и безграничной преданности, залогом коих прошу считать более тридцати лет усердия и непрестанного рвения, коим я пылал на службе покойным императорам, моему отцу и моему брату. С теми же чувствами я вплоть до моего последнего вздоха не перестану в том же качестве и на своем нынешнем месте служить Вашему императорскому величеству и его преемникам.
С глубочайшим почтением Константин".