Ну вот, теперь все вехи нашей истории расставлены, мы воткнули их в плодородную почву, которая тянется от Дордрехта до Гааги. Пусть каждый, кто пожелает, проследит теперь, как все обернется дальше, ибо грядущее оживет в следующих главах; что до нас, мы сдержали свое обещание, доказав, что ни у Корнелиса, ни у Яна де Витта во всей Голландии не было врага беспощаднее, чем тот, кого ван Берле имел в лице своего соседа, мингера Исаака Бокстеля.
Сам же виртуоз тюльпанного дела, процветая в неведении, продолжал свой путь к цели, намеченной Харлемским обществом любителей: он прошел стадию темно-коричневого тюльпана, создав тюльпан цвета жженого кофе. И мы, возвратившись к нему в тот же день, когда в Гааге совершились описанные нами кровавые события, найдем его на рассадной грядке в час пополудни выкапывающим из земли луковицы от тюльпанов цвета жженого кофе. Их цветение ожидалось весной 1673 года, когда они не преминут явить миру большой черный тюльпан, коего возжелали ценители из Харлема.
Итак, 20 августа 1672 года в час дня Корнелис находился в сушильне. Опершись локтями на стол, а ноги уперев в перекладину стола, он блаженно созерцал три дочерние луковички, которые только что отделил от материнского экземпляра: чистенькие, нетронутые, безупречные, они являли собой бесценное воплощение одного из самых волшебных чудес искусства и природы, соотнесенных друг с другом в комбинации, которая навсегда прославит имя Корнелиса ван Берле.
– Я выращу большой черный тюльпан, – говорил сам себе Корнелис, отделяя луковицы, – получу обещанную награду в сто тысяч флоринов и раздам их беднякам Дордрехта. Тогда ненависть, которую в годы гражданских войн внушает любой богач, уляжется, и я смогу, не опасаясь ни республиканцев, ни оранжистов, по-прежнему поддерживать свои грядки в прекрасном состоянии. И мне больше не придется бояться, что в день мятежа моряки из порта и дордрехтские лавочники вломятся сюда вырывать мои луковицы, чтобы накормить свои семьи, как они порой грозятся, узнав, что я купил луковицу за две-три сотни флоринов. Решено: я отдам бедным сто тысяч флоринов Харлемской премии. Хотя…
На этом "хотя" Корнелис ван Берле примолк и вздохнул.
– Хотя, – продолжал он, – очень заманчиво было бы потратить эту сотню тысяч на расширение моего цветника или даже на путешествие на восток, на родину прекрасных цветов. Но увы, непозволительно мечтать о таких вещах в наши времена, когда мушкеты, знамена, барабаны и прокламации – это главное, что принимается всерьез.
Ван Берле поднял глаза к небу и вздохнул.
Потом, снова взглянув на свои луковицы, которые для него значили больше, чем мушкеты, барабаны, прокламации и флаги, он пришел в восхищение:
– Однако до чего красивые луковицы, какие они гладкие, ладные, а этот их меланхоличный вид наверняка обещает, что мой тюльпан будет черным! Жилки на их кожице так тонки, что их даже не разглядишь невооруженным глазом. О, конечно же, ни одно пятнышко не осквернит траурного одеяния цветка, обязанного мне своим рождением… Как же назвать это дитя моих бессонниц, моих трудов и дум? Придумал: Tulipa nigra Barlænsis!
"Да, – размышлял он, – Barlænsis. Красивое имя. Любители тюльпанов всей Европы, иначе говоря, вся мыслящая Европа содрогнется, когда ветер разнесет эту весть на все четыре стороны: БОЛЬШОЙ ЧЕРНЫЙ ТЮЛЬПАН СУЩЕСТВУЕТ!
– Как он называется? – спросят любители.
– Tulipa nigra Barlænsis.
– Почему Barlænsis?
– В честь его создателя ван Берле, – ответят им.
– А кто такой этот ван Берле?
– Тот, кто уже вывел пять новых сортов – "Жанна", "Ян де Витт", "Корнелис" и другие.
Что ж, мое честолюбие в этом. Оно никому не принесет ни страданий, ни слез. Tulipa nigra Barlænsis! О нем не перестанут говорить и тогда, когда, быть может, даже моего крестного, этого величайшего политика, будут помнить только благодаря тюльпану, который я назвал в его честь. Ах, что за чудо эти луковички!.."
Мечты уносили Корнелиса все дальше, он говорил себе:
"Если в Голландии все успокоится к тому времени, когда мой тюльпан расцветет, хорошо бы раздать бедным и пятьдесят тысяч флоринов. Ведь и это много для человека, который, в конце-то концов, никому ничего не должен. А на оставшиеся пятьдесят тысяч я буду проводить опыты. Имея в распоряжении такие средства, я надеюсь сделать тюльпан пахучим. О, если бы мне удалось придать ему аромат розы, гвоздики или, того лучше, совсем новый, невиданный запах! Вернуть царице цветов ее природное благоухание, которое она, должно быть, источала на Индийском полуострове, в Гоа, в Бомбее, в Мадрасе и на том острове, что зовется Цейлоном, где некогда, как говорят, был земной рай… Да, царица утратила былой аромат, пересев с восточного престола на европейский, но если я смогу возвратить ей эту потерю, какая слава меня ждет! Тогда я ни за что не променяю на жребий Александра Македонского, Цезаря или Максимилиана свое право быть Корнелисом ван Берле! – тут он снова воззрился на свои луковички: – Как они прелестны!"
И Корнелис забылся в блаженном созерцании, с головой погружаясь в сладчайшие грезы.
Внезапно звонок в его кабинете затрезвонил громче обычного – тот, кто его дергал, делал это как-то уж слишком резко.
Корнелис вздрогнул, прикрыл луковички ладонью и спросил:
– Кто там?
– Сударь, – доложил лакей, – это посланец из Гааги.
– Посланец из Гааги? Чего он хочет?
– Это Кракэ, сударь.
– Кракэ, доверенный слуга господина Яна де Витта? Хорошо, пусть подождет.
– Я не могу ждать! – раздался голос из коридора.
И в тот же миг Кракэ наперекор прозвучавшему приказу устремился в сушильню. Это почти насильственное вторжение так неслыханно противоречило укладу, принятому в доме Корнелиса ван Берле, что рука хозяина, прикрывающая луковицы, при виде вбегающего в сушильню Кракэ непроизвольно дернулась, отчего две драгоценные луковки из трех покатились одна под соседний стол, другая – в камин.
– А, черт! – буркнул Корнелис, бросаясь в погоню за своими сокровищами. – Так в чем дело, Кракэ?
– Вот в этом, сударь, – отвечал Кракэ, выкладывая лист бумаги на большой стол, где лежала последняя луковка. – В том, что вас просили прочесть это, не теряя ни одного мгновения.
Тут Кракэ послышалось, что на улицах Дордрехта мало-помалу поднимается шум, похожий на тот, который он недавно слышал в Гааге, и малый без оглядки пустился наутек.
– Ладно, ладно, любезный Кракэ, – пробормотал Корнелис, шаря под столом в поисках бесценной луковки. – Прочту я твою записку.
Настигнув луковицу, он положил ее на ладонь и, внимательно осмотрев, сказал:
– Хорошо! Одна, по крайней мере, целехонька. Чертов Кракэ, что на него нашло? Ворваться этаким манером в мою сушильню! Посмотрим теперь, что со второй.
И, зажав в кулаке луковицу-беглянку, ван Берле направился к камину, встал на колени и принялся кончиками пальцев прощупывать пепел, к счастью, остывший.
Вскоре он нащупал ее и удовлетворенно буркнул:
– Ага, вот она, – вгляделся с почти отеческим вниманием и заключил:
– Невредима, как и первая.
В то мгновение, когда цветовод все еще на коленях разглядывал вторую луковицу, кто-то затряс дверь сушильни так грубо и так бесцеремонно ее распахнул, что Корнелис почувствовал, как его щеки загорелись, к ушам прихлынула жаркая волна – дурной советчик, именуемый гневом, нашел путь к его сердцу.
– Это еще что такое? – возмутился он. – Кто-то здесь спятил, черт возьми?
– Сударь, сударь! – закричал слуга, врываясь в сушильню с лицом, еще более бледным и перепуганным, чем недавно Кракэ.
– Ну? – вопросил Корнелис, предчувствуя, что повторное нарушение всех правил не сулит добра.
– Ах, сударь, бегите, бегите скорее! – выкрикнул слуга.
– Бежать? Почему?
– Сударь, дом полон стражников!
– Чего им надо?
– Они ищут вас.
– Зачем?
– Чтобы арестовать.
– Арестовать? Меня?
– Да, сударь, и с ними судья.
– Что все это значит? – пробормотал ван Берле, сжимая в ладони свои две луковки и растерянно уставясь на лестницу.
– Они поднимаются! Идут сюда! – крикнул слуга.
– О мое дорогое дитя, мой благородный господин! – закричала кормилица, вбегая в сушильню. – Возьмите золото, драгоценности и бегите, бегите!
– Да как же мне убежать отсюда?
– Выпрыгнуть в окно.
– С двадцати пяти футов?
– Там шесть футов жирной, мягкой земли.
– Да, но я же упаду на тюльпаны!
– Неважно, прыгайте!
Корнелис взял третью луковичку, подошел к окну, открыл его, но мысль о том, как он попортит свои грядки, ужаснула его даже больше, чем высота, с которой пришлось бы лететь.
– Никогда, – сказал он, отшатываясь.
В это мгновение он увидел сквозь решетчатые перила лестницы солдатские алебарды. Кормилица воздела руки к небесам.
Что до Корнелиса ван Берле, надо отметить, к его чести – не как человека, а как цветовода, что бесценные луковки были сейчас его единственной заботой.
Он искал глазами, во что бы их завернуть, увидел листок из Библии, оставленный Кракэ, и, не вспомнив, откуда он взялся, завернул в него три луковки, спрятал на груди и замер в ожидании.
В тот же миг появились солдаты с судьей во главе.
– Вы доктор Корнелис ван Берле? – осведомился судья.
Он прекрасно знал молодого человека, но счел нужным соблюсти установленную законом формальность, что, разумеется, придает допросу характер весьма солидный и строгий.
– Да, это я, господин ван Спеннен, – ответил Корнелис, отвесив судье изящный поклон, – и вам это хорошо известно.
– В таком случае отдайте нам крамольные документы, которые вы прячете у себя.
– Крамольные документы? – вскричал Корнелис, ошеломленный столь диким обвинением.
– Ох, не притворяйтесь удивленным.
– Я вам клянусь, господин ван Спеннен, что абсолютно не понимаю, о чем вы толкуете, – настаивал Корнелис.
– Что ж, помогу вам освежить свою память, – сказал судья. – Отдайте нам бумаги, которые предатель Корнелис де Витт оставил у вас в январе прошлого года.
Догадка, подобная вспышке молнии, мелькнула на лице Корнелиса.
– О! О! Вот вы и начинаете вспоминать, не правда ли? – оживился ван Спеннен.
– Разумеется, но вы говорили о крамольных бумагах, а у меня нет ни одного документа подобного рода.
– Ах, так вы отрицаете?
– Категорически.
Судья огляделся, обвел взглядом кабинет.
– Какую из комнат вашего дома называют сушильней? – спросил он.
– Именно ту, где мы находимся, господин ван Спеннен.
Судья бросил взгляд на маленький листок, лежавший поверх пачки бумаг, которую он держал в руках.
– Так и есть, – сказал он с видом человека, хорошо осведомленного. Затем, повернувшись к Корнелису, спросил: – Вы соизволите отдать нам эти документы?
– Но я не могу, господин ван Спеннен. Они же не мои. Мне их дали на хранение, а это дело святое.
– Доктор Корнелис, – заявил судья, – именем закона приказываю вам открыть этот ящик и вручить мне находящиеся в нем бумаги.
И он уверенно указал пальцем на третий ящик шкафа, стоящего возле камина.
Бумаги, оставленные главным инспектором плотин, его крестник действительно положил в этот самый ящик – выходит, полиции все прекрасно известно?
– А, так вы не желаете? – сказал ван Спеннен, видя, что Корнелис, остолбенев от изумления, не двигается с места. – Тогда я сам открою.
И судья действительно выдвинул ящик во всю длину. Сначала на свет появились два десятка луковиц, тщательно разложенных по порядку и снабженных этикетками, а потом и пакет, сохраненный в том же виде, в каком несчастный Корнелис де Витт вручил его своему крестнику.
Судья сломал печати, разорвал конверт, бросил жадный взгляд на первые листки, попавшиеся ему на глаза, и страшным голосом вскричал:
– Ага! Значит, донос не был ложным! Правосудие не обмануто!
– Как? – Корнелис ничего не понимал. – Да что такое происходит?
– Ах, уж теперь-то довольно прикидываться невинным, господин ван Берле, – отрезал судья. – Следуйте за нами!
– С какой стати мне за вами следовать? – вскричал доктор.
– Потому что я именем Генеральных Штатов арестую вас (именем Вильгельма Оранского тогда еще не арестовывали: для этого он еще недостаточно долго пробыл штатгальтером).
– Арестуете? – закричал Корнелис. – Но что я такого сделал?
– Это меня не касается, доктор, вы будете объясняться с вашими судьями.
– Где?
– В Гааге.
Ошарашенный Корнелис обнял кормилицу, готовую лишиться чувств, пожал руки своим плачущим навзрыд слугам и последовал за судьей, который запер его в полицейском возке как государственного преступника и приказал везти в Гаагу галопом.
VIII. Вторжение
Как нетрудно догадаться, все это было следствием дьявольской интриги мингера Исаака Бокстеля.
Мы помним, что он при помощи подзорной трубы получил возможность наблюдать за встречей Корнелиса де Витта со своим крестником и не упустил ни малейшей подробности.
Он видел все, но мы также помним, что он ничего не слышал. При виде заботливости, с какой Корнелис спрятал врученный ему пакет в тот ящик, где хранились самые драгоценные луковицы, Бокстель догадался о важности документов, врученных главным инспектором плотин молодому цветоводу.
Когда Бокстель, следивший за политикой куда внимательнее, чем его сосед, узнал, что Корнелис де Витт взят под стражу и обвиняется в серьезнейшем государственном преступлении, он подумал, что теперь, наверное, одного его слова было бы достаточно, чтобы крестника арестовали вслед за крестным.
Однако, сколь бы сладостна ни была для Бокстеля такая мысль, поначалу он содрогнулся, понимая, что его донос может привести человека на эшафот.
Но тем и страшны недобрые помыслы, что злые сердца мало-помалу свыкаются с ними.
К тому же мингер Исаак Бокстель подбадривал себя следующим софизмом: "Корнелис де Витт плохой гражданин, коль скоро обвинен в измене и сидит в тюрьме. Я же, напротив, честный гражданин, ведь меня ни в чем не обвиняют, и я свободен, как ветер. Итак, если Корнелис де Витт плохой гражданин, в чем не может быть сомнения, так как обвинение и арест это доказывают, то и его сообщник Корнелис ван Берле такой же плохой гражданин, как он. Следовательно, поскольку я честный гражданин, а честным гражданам надлежит изобличать граждан нечестных, долг повелевает мне, Исааку Бокстелю, изобличить Корнелиса ван Берле".
Но эти рассуждения, сколь бы они ни были возвышенны и глубокомысленны, возможно, не настолько бы проникли в сознание Бокстеля и, может быть, завистник устоял бы перед примитивной жаждой мести, если бы демон алчности не объединился с демоном зависти.
Бокстель знал, как далеко ван Берле зашел в своих изысканиях, касающихся черного тюльпана.
При всей своей скромности доктор Корнелис не мог утаить от ближайших друзей свою почти несокрушимую уверенность в том, что в 1673 году он получит награду в сто тысяч флоринов, объявленную обществом садоводов Харлема.
Вот эта почти полная уверенность Корнелиса ван Берле и разожгла лихорадку, терзавшую Исаака Бокстеля.
Если Корнелиса схватят, это наверняка породит в его доме смятение и неразбериху. В ночь после ареста никому и в голову не придет бдительно сторожить садовые тюльпаны.
Что ж, именно в эту ночь Бокстель перемахнет через ограду, а поскольку он знает, где хранится луковица большого черного тюльпана, он похитит ее. Тогда черный тюльпан расцветет не у Корнелиса, а у него, и это он, а не соперник получит награду в сто тысяч флоринов, не говоря уж о высшей чести назвать новый цветок tulipa nigra Boxtellensis. При таком финале будет утолена его жажда не только мести, но и денег.
Просыпаясь поутру, он думал только о черном тюльпане, засыпая, грезил о нем же и ни о чем другом.
Наконец, 19 августа около двух часов пополудни искушение достигло такой силы, что мингер Исаак больше не мог противиться ему. И он настрочил анонимный донос, где отсутствие подписи искупалось точностью сведений, и отнес его на почту.
Даже те ядовитые писульки, что проскальзывали в зевы бронзовых львов у дворца венецианских дожей, куда горожане совали свои доносы, никогда не порождали настолько стремительных и жестких ответных действий.
Послание в тот же вечер дошло до главного судьи, и он мигом известил своих коллег, что ожидает их завтра утром. И они собрались, приняли решение об аресте и передали соответствующий приказ господину ван Спеннену, который, как мы знаем, исполнил сей долг с рвением, подобающим истинному патриоту, и арестовал Корнелиса ван Берле в тот же час, когда оранжисты Гааги поджаривали куски мертвых тел Корнелиса и Яна де Виттов.
Но у Исаака Бокстеля, то ли от стыда, то ли по слабости характера не успевшего закалиться в злодействах, в тот день не хватило духу направить подзорную трубу ни на сад, ни на мастерскую, ни на сушильню соседа. Он и так слишком хорошо знал, что произойдет в доме бедного доктора Корнелиса. Он даже из постели не вылез, когда в комнату вошел его единственный слуга, завидовавший слугам ван Берле так же горько, как его хозяин – их господину. Бокстель сказал ему:
– Сегодня я не встану. Я болен.
Около девяти он услышал с улицы сильный шум. При этих звуках его затрясло, он стал бледнее настоящего больного и дрожь била его сильнее, чем при настоящей лихорадке. Вошел слуга, но Бокстель поспешно юркнул под одеяло.
– Ах, сударь! – закричал лакей, нимало не сомневаясь, что, выразив скорбь о несчастье, постигшем ван Берле, он приятно удивит своего хозяина. – Ах, сударь! Знаете, что творится здесь, совсем рядом?
– Откуда, по-твоему, я могу это знать? – прошелестел Бокстель почти неслышным шепотом.
– Так вот, сейчас к вашему, господин Бокстель, соседу, Корнелису ван Берле, пришли, чтобы взять его под стражу. Его обвиняют в государственной измене.
– Ба! – все более слабеющим голосом пролепетал тот. – Быть не может!
– Так, по крайней мере, говорят. К тому же я только что видел, как к нему заявился судья ван Спеннен со стражниками.
– А, если ты сам видел, тогда другое дело, – выговорил Бокстель.
– Как бы то ни было, я, пожалуй, сбегаю и еще что-нибудь разузнаю, – сказал лакей. – Не беспокойтесь, сударь, я буду вас держать в курсе.
Бокстель оставил рвение своего слуги без комментариев, ограничившись ободряющим жестом. Лакей вышел и вернулся спустя четверть часа.
– О, сударь, все, что я вам рассказал, чистая правда, – объявил он.
– То есть как?
– Господин ван Берле арестован, его посадили в карету и отправили в Гаагу.
– В Гаагу?
– Да, если все, о чем говорят, правда, плохи его дела.
– А что говорят? – спросил Бокстель.
– Черт возьми, сударь! Говорят, ну, это, может, еще и не так, однако болтают, что горожане вроде бы сейчас, в это самое время, убивают господ Корнелиса и Яна де Виттов.
– Ох! – пробормотал, а вернее, прохрипел Бокстель и зажмурился, стараясь прогнать жуткое видение, которое, должно быть, представилось его умственному взору.
– Дьявольщина! – сказал себе лакей, выйдя от него. – Видать, мингер Бокстель расхворался не на шутку, иначе бы он от такой вести в два счета из кровати выпрыгнул.