Между 19 и 23 марта из гитлеровского штаба на гауляйтеров и военных командующих по всей Германии обрушился шквал приказов "выжженной земли". Тем, кто медлил с исполнением, грозила смертная казнь. Шпеер немедленно развил бурную деятельность.
Полностью сознавая, что подвергает свою жизнь опасности, он с помощью узкого круга высокопоставленных друзей-военных решил сорвать гитлеровский план. Шпеер звонил промышленникам, летал в военные гарнизоны, посещал провинциальных чиновников, повсюду убеждая - даже самых фанатичных нацистов, - что своим планом Гитлер подписывает смертный приговор Германии без надежды на возрождение.
Учитывая серьезные цели развернутой рейхсминистром кампании, его присутствие на филармоническом концерте могло показаться проявлением легкомыслия… если бы не один факт: одним из первых в списке национальных ценностей Германии, за сохранение которых боролся Шпеер, стоял Филармонический оркестр.
Несколькими неделями ранее доктор Герхарт фон Вестерман, администратор оркестра, попросил скрипача Ташнера, любимца Шпеера, обратиться к рейхсминистру с просьбой помочь сохранить оркестр. Формально музыканты были освобождены от военной службы, однако по мере приближения битвы за Берлин фон Вестерман все больше боялся, что в любой день музыкантов мобилизуют в фольксштурм. Хотя официально делами оркестра занималось министерство пропаганды Йозефа Геббельса, фон Вестерман знал, что на их помощь надеяться не стоит, поэтому он сказал скрипачу: "Ты должен помочь нам. Геббельс о нас забыл… иди к Шпееру и проси его о помощи… Мы слезно умоляем тебя".
Ташнер очень не хотел идти: любой разговор об уклонении или бегстве считался предательством и мог закончиться арестом, но в конце концов он согласился.
Встретившись со Шпеером, Ташнер неуверенно начал: "Господин министр, я хотел бы поговорить с вами о довольно щекотливом деле. Надеюсь, вы не поймете меня неправильно… но в наши дни о некоторых вещах трудно говорить…" Проницательно взглянув на скрипача, Шпеер быстро успокоил и подбодрил его, и Ташнер изложил просьбу оркестра. Рейхсминистр внимательно выслушал и попросил Ташнера передать фон Вестерману, что ему не о чем беспокоиться. Шпеер давно разработал план, который давал ему возможность сделать для оркестра гораздо больше чем избавление от фольксштурма. В самый последний момент он намеревался тайно эвакуировать весь оркестр, все 105 человек.
Шпеер уже выполнил первую часть плана. 105 музыкантов сидели на сцене Бетховен-Халле не в обычных смокингах, а в темных деловых костюмах. Из всей публики один Шпеер знал причину этого. Смокинги - вместе с прекрасными роялями, виолончелями, знаменитыми вагнеровскими тубами (Р. Вагнер ввел в партитуру "Кольца Нибелунгов" партию особой тубы, сочетавшей легкость звукоизвлечения корнета, благородство звука валторны и густоту тона тубы. - Пер.) и музыкальными партитурами - были потихоньку вывезены из города в автофургонах три недели тому назад. Ценный груз был припрятан в Плассенбурге близ Кульмбаха в 240 милях к юго-западу от Берлина - в очень удобном месте, как раз на пути наступающих американцев.
Вторая часть плана Шпеера - спасение людей - была более сложной. Несмотря на интенсивность авианалетов и близость вторгшихся в страну вражеских армий, министерство пропаганды не предложило отменить филармонические концерты.
Выступления были расписаны до конца апреля, официального окончания сезона, по три-четыре концерта в неделю между авианалетами. Об эвакуации музыкантов до этого срока не могло быть и речи: Геббельс несомненно обвинил бы музыкантов в дезертирстве. Шпеер был полон решимости эвакуировать оркестрантов на запад; он вовсе не собирался позволить им попасть в руки русских. Однако его план всецело зависел от скорости наступления западных союзников: Шпеер рассчитывал, что англо-американцы опередят русских в гонке к Берлину.
Шпеер не-собирался ждать, пока западные союзники войдут в город. Как только они окажутся так близко, что можно будет добраться до них за ночь на автобусе, он даст приказ эвакуироваться. Главной трудностью плана было то, что все музыканты должны покинуть город одновременно и после наступления темноты. Это означало, что побег должен состояться сразу после концерта. Чтобы избежать утечки информации, приказ должен быть отдан как можно позже. Шпеер изобрел гениальный способ предупредить музыкантов: в самую последнюю минуту дирижер оркестра объявит об изменении в программе и оркестр сыграет конкретное произведение, выбранное Шпеером. Это будет сигнал для музыкантов; сразу после концерта они погрузятся в автобусы, ожидающие в темноте позади Бетховен-Халле.
У фон Вестермана была партитура, избранная Шпеером в качестве сигнала. Когда эксперт Шпеера по культуре вручил ее, фон Вестерман не смог скрыть изумления и воскликнул: "Вы, разумеется, знакомы с этой музыкой. Вы знаете, что это картина смерти богов, уничтожения Валгаллы и конца света. Вы уверены, что именно это заказал министр?"
Ошибки не было, ибо для последнего концерта Берлинского филармонического оркестра Шпеер выбрал отрывок из вагнеровской "Гибели богов".
Вестерман не знал, что в этом выборе лежал ключ к финальному и самому амбициозному проекту Шпеера. Рейхсминистр намеревался спасти столько Германии, сколько сможет, и решил, что для этого есть только один путь. Уже несколько недель педантичный Альберт Шпеер пытался найти самый верный способ убить Адольфа Гитлера.
* * *
По всему Восточному фронту сосредоточились огромные русские армии, но они еще были далеко не готовы начать штурм Берлина. Советских командиров отсрочка раздражала. Одер представлял колоссальную преграду, и весенняя оттепель запоздала: река все еще была частично покрыта льдом. За нею раскинулись немецкие оборонительные укрепления: бункеры, минные поля, противотанковые рвы и замаскированные артиллерийские батареи. С каждым днем теперь немцы становились все сильнее, и этот факт тревожил генералов Красной армии. Никто так не стремился начать операцию, как сорокапятилетний генерал-полковник Василий Иванович Чуйков, командующий знаменитой 8-й гвардейской армией, которая прославилась в Советском Союзе, защищая Сталинград. Чуйков винил в задержке западных союзников. После неожиданного декабрьского наступления немцев в Арденнах британцы и американцы попросили Сталина ослабить немецкое давление, ускорив марш Красной армии на восток. Сталин согласился и развернул русское наступление в Польше раньше, чем планировалось. Чуйков считал, как он говорил впоследствии, что, "если бы наши коммуникации не были так растянуты и тылы не отставали, мы бы могли ударить по Берлину в феврале". Однако советский бросок из Польши был таким стремительным, что, когда армии достигли Одера, выяснилось, как сильно они опередили свои интендантские и коммуникационные службы. Наступление остановилось, по словам Чуйкова, из-за того, что "мы нуждались в боеприпасах, топливе и понтонах для форсирования Одера, водных преград и каналов, расположенных перед Берлином". То, что русским необходимо было перегруппироваться и подготовиться, дало немцам почти два месяца на организацию своей обороны. Чуйков злился. Каждый день ожидания означал для его гвардейцев больше потерь после начала штурма.
Генерал-полковник Михаил Ефимович Катуков, командир 1-й гвардейской танковой армии, также нетерпеливо ждал начала штурма, однако он был благодарен отсрочке.
Его люди нуждались в отдыхе, а его ремонтным бригадам требовалось время, чтобы привести в порядок технику. "Танки прошли по прямой около 570 километров, - сказал он одному из своих командиров корпусов, генералу Гетману, после того как они достигли Одера. - Однако, Андрей Лаврентьевич, их спидометры показывают более 2000. У человека нет спидометра, и никто не знает, какой износ у него".
Гетман согласился. Он не сомневался в том, что немцы будут сокрушены и Берлин капитулирует, но и он был рад возможности перегруппироваться. "По азбуке войны, товарищ генерал, - сказал он Катукову, - победа достигается не взятием городов, а уничтожением врага. В 1812 году Наполеон это забыл. Он потерял Москву, а ведь Наполеон был неплохим полководцем".
Примерно такое же настроение царило и в других армейских штабах по всему фронту.
Хотя не терпелось покончить с отсрочкой, все неустанно пользовались передышкой, ибо ни у кого не было иллюзий: предстояло жестокое сражение. Маршалы Жуков, Рокоссовский и Конев получили пугающие доклады о том, с чем могут столкнуться.
По оценкам их разведки, укрепрайон обороняло более миллиона немцев, и до трех миллионов гражданских лиц могли встать на защиту Берлина. Если доклады точны, противник превосходил Красную армию более чем в три раза.
Когда начнется штурм? Об этом маршалы еще не знали. Огромная группа армий Жукова должна была брать город, но и это могло измениться. Точно так, как англо-американские армии на Западном фронте ждали слова "Вперед" от Эйзенхауэра, командиры Красной армии ждали приказа своего Верховного главнокомандующего. Более всего остального маршалов беспокоила скорость, с которой англо-американцы продвигались от Рейна.
С каждым днем они все ближе подходили к Эльбе… и к Берлину. Если Москва вскоре не отдаст приказ к штурму, британцы и американцы могут войти в город раньше
Красной армии. Но пока Иосиф Сталин не произнес слово: "Вперед!", казалось, он сам чего-то ждет.
Часть четвертая
Решение
Глава 1
Бесконечный поток грузовиков с армейской амуницией грохотал по узкой, пыльной главной улице французского городка. Колонны направлялись на северо-восток в долгий путь к Рейну и Западному фронту. Останавливаться запрещалось; повсюду стояли военные полицейские, регулирующие транспортный поток. В любом случае у водителей не было причин останавливаться. Это был всего лишь еще один сонный французский городишко с обязательным собором, еще один контрольно-пропускной пункт на скоростном шоссе Ред Бол. Водители еще не знали, что Реймс в данный момент стал, быть может, самым важным городом в Европе.
Веками бушевали сражения за этот стратегический перекресток в Северо-Восточной Франции. Готический собор, величественно возвышавшийся в центре города, за свою историю неоднократно подвергался обстрелам, и каждый раз его восстанавливали. На его месте или в его святилище короновались все французские монархи от Хлодвига I в 496 году до Людовика XVI в 1774-м. Нынешняя война, к счастью, пощадила город и его памятник. Теперь в тени огромного, с двумя шпилями, кафедрального собора разместился штаб еще одного великого лидера - Дуайта Д. Эйзенхауэра.
Штаб Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами скрывался в переулке рядом с железнодорожной станцией в неприметном современном трехэтажном здании. Здание принадлежало Колледжу современной техники, бывшей технической школе для мальчиков.
Похожая на красно-кирпичную коробку с внутренним двором, школа была рассчитана более чем на 1500 студентов. Штабисты называли ее "маленькая красная сельская школа". Может быть, она казалась маленькой из-за требований, предъявляемых штабом Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами: с 1944 года число штабистов почти удвоилось и теперь составляло около 1200 офицеров и 4000 военнослужащих рядового и сержантского состава. В результате колледж смог вместить только Верховного главнокомандующего, офицеров его генерального штаба и их отделы. Остальные работали в других зданиях по всему Реймсу.
В классной комнате на третьем этаже, которую Эйзенхауэр использовал как свой кабинет, генерал работал почти непрерывно весь день. Комната была маленькой, обстановка - спартанской. Два окна, выходящие на улицу, занавешены светомаскировочными шторами. На натертом дубовом полу - несколько кресел, и больше ничего. В одном конце комнаты, в нише, на невысоком возвышении для учителя теперь стоял письменный стол Эйзенхауэра. На столе - синий кожаный письменный прибор, фотографии жены и сына в кожаных рамках и два черных телефона - один для обычной связи, другой - специальный инструмент для "зашифрованных" переговоров с Вашингтоном и Лондоном. И несколько пепельниц, так как Верховный главнокомандующий был заядлым курильщиком, выкуривавшим более шестидесяти сигарет в день.
Позади письменного стола стоял личный генеральский флаг, а в противоположном углу - флаг США.
Накануне днем Эйзенхауэр слетал в Париж на пресс-конференцию. Главной новостью была победа на Рейне. Верховный главнокомандующий объявил, что основная вражеская оборона на западе сокрушена. Хотя Эйзенхауэр сказал репортерам, что не хочет "с легкостью отзываться о войне, поскольку немцы намереваются драться до конца", по его мнению, немцы - "разбитый враг". Берлин на пресс-конференции был упомянут вскользь. Один из репортеров спросил, кто доберется до столицы первым, "русские или мы?". Эйзенхауэр ответил, что, по его мнению, "одно расстояние позволит русским дойти первыми", однако быстро добавил, что не "хотел бы делать какие-либо прогнозы; хотя русским "ближе", им противостоят "основные силы германских войск".
Ночь Эйзенхауэр провел в отеле "Рафаэль", затем, покинув Париж сразу после рассвета, прилетел в Реймс. В 7.45 утра он уже был в своем кабинете и проводил совещание с начальником штаба генерал-лейтенантом Уолтером Беделлом Смитом. В генеральской синей кожаной папке с застежкой уже лежали штук двадцать телеграмм, пришедших за ночь. Ответить на них мог только Верховный главнокомандующий, ибо все они имели пометку высшей секретности: "Только для Эйзенхауэра". Среди них было послание Монтгомери, в котором он искал одобрения своего броска к Эльбе и Берлину. Однако самой важной была телеграмма от человека, которому подчинялся Эйзенхауэр: начальника штаба США генерала Джорджа К. Маршалла. По случайному стечению обстоятельств обе телеграммы прибыли в штаб Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами накануне вечером с разницей в два часа, и обеим предстояло серьезно повлиять на Эйзенхауэра. В эту среду, 28 марта, телеграммы послужили катализатором в окончательной кристаллизации стратегии Верховного главнокомандующего, которой он будет следовать до конца войны.
Месяцами ранее Объединенный комитет начальников штабов сформулировал миссию Эйзенхауэра как Верховного главнокомандующего одним предложением: "Вы вступите на континент Европа и совместно с другими объединенными нациями осуществите операции, нацеленные на сердце Германии и уничтожение ее вооруженных сил".
Эйзенхауэр блестяще выполнил эту директиву. Силой своей личности, административным талантом и тактом он сплотил военных более чем дюжины стран в самую внушительную силу в истории. Мало кто мог бы достичь этого, сведя враждебность к такому минимуму.
И все же пятидесятипятилетний Эйзенхауэр не соответствовал традиционному европейскому представлению о военном лидере. В отличие от британских генералов он не был приучен рассматривать политические цели как часть военной стратегии. Хотя Эйзенхауэр был великолепным дипломатом в политике компромисса и умиротворения, он не был сведущ в тонкостях международной политики, и гордился этим. По американской военной традиции, его научили никогда не узурпировать гражданскую верховную власть. Короче говоря, он довольствовался сражениями и победами, оставляя политику государственным деятелям.
Даже сейчас, в этот поворотный момент войны, цели Эйзенхауэра оставались, как всегда, чисто военными. Ему никогда не давали политической директивы, касающейся послевоенной Германии, да он и не считал это своей проблемой. "Моя работа, - позже скажет он, - состояла в том, чтобы быстро завершить войну, уничтожить германскую армию как можно скорее".
У Эйзенхауэра были все причины ликовать по поводу того, как продвигается работа: его армии молниеносно форсировали Рейн и ворвались в Центральную Германию за двадцать один день - гораздо раньше графика. Однако их головокружительное наступление, за которым так жадно следил свободный мир, теперь требовало от Верховного главнокомандующего ряда сложных решений. Непредвиденная скорость англо-американского наступления аннулировала некоторые стратегические, давно запланированные действия. Эйзенхауэру пришлось приспосабливать свои планы к новой ситуации. Это означало изменение и переоценку ролей некоторых армий и их командующих, особенно фельдмаршала Монтгомери и его могучей 21-й группы армий.
Самое последнее сообщение Монтгомери было боевым призывом к действию.
Пятидесятивосьмилетний фельдмаршал не спрашивал, как вести сражение; он требовал предоставить ему право возглавить наступление. Монтгомери быстрее большинства командующих осознал политическое значение военной ситуации и почувствовал, что захват Берлина западными союзниками жизненно важен. И он был убежден, что сделать это должна 21-я группа армий. Телеграмма Монтгомери не только свидетельствовала об упрямстве, но также делала очевидным тот факт, что между ним и Верховным главнокомандующим все еще остаются серьезные разногласия.
Реакция Эйзенхауэра на телеграмму фельдмаршала, как вспоминают генерал Смит и другие офицеры штаба Верховного главнокомандующего, была подобна "реакции лошади на колючку под седлом".
Ключевая разница между военными философиями Монтгомери и военными доктринами Эйзенхауэра заключалась в противопоставлении стратегии одиночного удара стратегии широкого фронта. Монтгомери и его шеф, начальник имперского генерального штаба фельдмаршал сэр Алан Брук, агитировали за молниеносный одиночный удар в сердце Германии. Почти сразу после падения Парижа, когда немцы еще были дезорганизованы и бежали из Франции, Монтгомери сначала представил свой план Эйзенхауэру. "Мы достигли той стадии, - писал он, - когда один по-настоящему мощный и полнокровный бросок к Берлину может быть успешным и, следовательно, закончит Германскую войну".
Монтгомери изложил свой план в девяти сжатых пунктах. Он убеждал, что англо-американским войскам не хватает возможностей снабжения и коммуникации для двух наступлений на Германию бок о бок. По его мнению, наступление могло быть только одно - его собственное, - что потребует "всех ресурсов материально-технического обеспечения… без ограничений". Другие операции должны продолжаться с тем материально-техническим обеспечением, которое останется. "Если, - предупреждал Монтгомери, - мы остановимся на компромиссном решении и расколем наши материально-технические ресурсы так, что ни один удар не будет полнокровным, мы продлим войну". Время является "столь важным фактором… что решение необходимо принять немедленно".