Вспоминая о старой агитации Монтгомери и Брука за стратегию одиночного удара, Эйзенхауэр заявил: "Просто следуя принципу, который всегда навязывал мне фельдмаршал Брук, я решил сконцентрироваться на одном главном наступлении, и весь мой план состоит в возвращении 9-й американской армии под командование Брэдли на той фазе операции, которая включает наступление в центре… план ясно показывает, что 9-я армия может снова прийти на помощь британской и канадской армиям в очистке всего побережья к западу от Любека". Затем "мы можем начать наступление на юго-восток, чтобы помешать нацистам занять горную цитадель".
"Национальная цитадель", которую Эйзенхауэр назвал "горной цитаделью", была теперь очевидной главной военной целью, в реальности более важной, чем Берлин. "Позвольте отметить, - сказал Верховный главнокомандующий, - что Берлин сам по себе более не является особо важной целью. Он потерял свою важность для немцев, и даже правительство готовится переехать в другой район. Сейчас важно сосредоточить наши войска для одного наступления, что приведет к падению Берлина, освобождению Норвегии и шведских портов с их грузами быстрее, чем распыление наших усилий".
Когда Эйзенхауэр добрался до заключительного абзаца своего послания, он уже едва сдерживал гнев. "Премьер-министр и его начальники штабов, - заявил он, - выступали против "Энвила" (вторжения в Южную Францию); они возражали против моего предложения уничтожить немцев к западу от Рура до нашего форсирования этой реки; они настаивали на том, что наступление на северо-восток от Франкфурта лишь втянет нас в бесконечные сражения на пересеченной местности. Теперь они явно хотят, чтобы я отказался от операции, в которую будут вовлечены многотысячные войска, до полного поражения Германии. Я согласен ежедневно и ежечасно изучать все проблемы со своими советниками и уверяю, что нами руководит единственная мысль - скорейшая победа в этой войне".
Чуть позже, но в тот же день в Вашингтоне генерал Маршалл и Объединенный комитет начальников штабов получили дополнение к протесту британских начальников штабов, прибывшему накануне. Вторая телеграмма по большей части была растянутым повторением первой, однако были два важных дополнения. За этот промежуток времени британцы узнали от адмирала Арчера, находящегося в Москве, о дополнительных данных разведки, направленных Дину из штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами. Британцы настаивали на том, чтобы не предоставлять эту информацию русским. В том случае, если обсуждения уже начались, Лондон хотел приостановить переговоры до тех пор, пока Объединенный комитет начальников штабов не пересмотрит ситуацию.
Однако уже начались разногласия и в среде самих британцев - не только из-за уместности депеши Эйзенхауэра, но и из-за того, какие ее части следует критиковать. Британские начальники штабов позабыли показать Черчиллю свои возражения, прежде чем отправлять их в Вашингтон. А возражения Черчилля отличались от возражений его военных советников. Черчилля не устраивало то, что "новый план Эйзенхауэра меняет оси наступления с Берлина на направление через Лейпциг и Дрезден". Премьер-министр считал, что, по этому плану, британским войскам "отводится практически роль статиста на севере". Хуже того, "уничтожаются все надежды на то, что британцы войдут в Берлин вместе с американцами".
Берлин, как всегда, главенствовал в мыслях премьер-министра. Ему казалось, что Эйзенхауэр, "возможно, ошибается, предполагая, что Берлин не является важной целью с военной и политической точки зрения". Хотя правительственным департаментам пришлось "по большей части переехать на юг, доминирующим влиянием падения Берлина на немецкие умы пренебрегать нельзя". Черчилля преследовала мысль, что его заподозрят в том, будто и он "пренебрег Берлином и оставил его русским". Он заявил: "Пока Берлин будет в руинах противостоять осаде, как это вполне вероятно, немецкое сопротивление будет стимулироваться. Падение Берлина может ввергнуть почти всех немцев в отчаяние".
В принципе соглашаясь с аргументами своих начальников штабов, Черчилль понимал, что они включили в свои возражения "много второстепенных, лишних факторов". Он указал на то, что доверие американских начальников штабов к Эйзенхауэру очень велико… американцы решат, что, как победоносный Верховный главнокомандующий, он чувствовал жизненно важную необходимость попытки добиться от русских… лучшего контакта между армиями Запада и Востока, и имел на это право". Черчилль боялся, что британский протест лишь обеспечит "американским начальникам штабов… возможности для дискуссии", и ожидал, что они "ответят быстро и находчиво". Что они и сделали.
В субботу 31 марта американские военные лидеры оказали Эйзенхауэру безоговорочную поддержку и согласились с британцами лишь по двум пунктам: Эйзенхауэр должен представить свои подробные планы в Объединенный комитет начальников штабов, а дополнительные детали, сообщенные Дину, следует придержать.
С точки зрения американских начальников штабов, "битва за Германию находится сейчас в той стадии, когда полевой командующий лучше всех рассудит, какие средства быстрее приведут к уничтожению немецких армий и их способности к сопротивлению… Генералу Эйзенхауэру следует и далее свободно связываться с главнокомандующим Советской Армией". Для американских военных руководителей существовала только одна цель, и она не включала политические компенсации. "Единственная цель, - говорили они, - это скорая и полная победа".
И все же спор был далек от завершения. В Реймсе усталый Эйзенхауэр снова и снова объяснял свою точку зрения. Днем, выполняя инструкции Маршалла, он послал в Объединенный комитет начальников штабов длинное и детальное изложение своих планов. Затем он телеграфировал в Москву и приказал Дину не раскрывать Сталину дополнительную информацию, присланную из штаба Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами. После этого он заверил Маршалла в очередном послании: "Вы можете быть уверены, что в будущем телеграммы, которыми я обмениваюсь с военной миссией в Москве, будут дублироваться для Объединенного комитета начальников штабов и британцев". И наконец, Эйзенхауэр добрался до призыва Монтгомери, прибывшего почти сорок восемь часов назад, на который он до сих пор не ответил.
Не только срочность предыдущих телеграмм заставила Эйзенхауэра ответить Монтгомери в последнюю очередь. Отношения между ними стали столь напряженными, что он теперь общался с фельдмаршалом только в случаях крайней необходимости.
Как Верховный главнокомандующий объяснил много лет спустя: "Монтгомери стал вести себя так оскорбительно, пытаясь подорвать доверие к американцам - и ко мне в особенности, - что… в конце концов я перестал с ним разговаривать".
Верховный главнокомандующий и его штаб - включая, что интересно, старших британских генералов его штаба - считали Монтгомери эгоцентричным смутьяном, который в бою был слишком осторожным и медлительным. "Монти хотел въехать в Берлин верхом на белом коне, - вспоминал британский генерал-майор Джон Уайтли, заместитель начальника оперативного отдела штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, - но все чувствовали, что, если что-то надо сделать быстро, не поручайте это Монти". Генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, заместитель начальника штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, сформулировал это иначе: "В тот момент Монти был последним человеком, которого Айк выбрал бы для наступления на Берлин - Монти понадобилось бы по меньшей мере шесть месяцев на подготовку". Брэдли был человеком другого сорта. Как сказал Эйзенхауэр своему адъютанту: "Брэдли никогда не медлит, никогда не останавливается, чтобы перегруппироваться, если видит шанс наступать".
Сейчас гнев, вспыхнувший из-за критики его телеграммы Сталину, вкупе с давнишней неприязнью к Монтгомери, ясно отразился в ответе Эйзенхауэра фельдмаршалу.
Послание просто излучало раздражение: "Я должен твердо придерживаться своего решения насчет передачи 9-й армии под командование Брэдли… Как я уже говорил вам, видимо, на более поздней стадии операции, за Эльбой, американская армия снова перейдет к вам. Вы заметите, что я нигде не упоминаю Берлин. Что касается меня, то это место стало не более чем географическим пунктом, а я никогда ими не интересовался. Моя цель - уничтожить вражеские войска…"
Пока Эйзенхауэр разъяснял свою позицию Монтгомери, Черчилль в Чекерсе писал Верховному главнокомандующему историческое обращение. Оно было почти во всех отношениях полной противоположностью телеграмме Эйзенхауэра Монтгомери. Около семи часов вечера премьер-министр телеграфировал Верховному главнокомандующему:
"Если позиция врага ослабнет, как вы, очевидно, ожидаете… почему бы вам не форсировать Эльбу и наступать как можно дальше? Это имеет важное политическое значение… так как русская армия, кажется, решительно настроена войти в Вену и захватить всю Австрию. Если мы намеренно оставим им Берлин, даже если он окажется в пределах нашей досягаемости, эти два события могут усилить их очевидную убежденность в том, что все сделали они.
Далее, лично я не считаю, что Берлин потерял свое военное значение, и уж точно не политическое. Падение Берлина окажет сильное психологическое влияние на германское сопротивление в каждой части рейха. Пока Берлин держится, огромные массы немцев считают своим долгом продолжать сражаться. Мысль о том, что захват Дрездена и соединение с русскими были бы исключительной победой, меня не прельщает… Пока Берлин остается под немецким знаменем, он не может, по моему мнению, не быть самой важной точкой в Германии.
Таким образом, я бы, конечно, предпочел действовать согласно плану, по которому мы форсируем Рейн, а именно, 9-й американской армии следует идти с 21-й группой армий к Эльбе, форсировать ее и направиться к Берлину…"
* * *
В Москве, когда сгустились сумерки, американский и британский послы вместе с Дином и Арчером встретились с советским премьером и вручили послание Эйзенхауэра.
Совещание было коротким. На Сталина, как позже доложил Верховному главнокомандующему Дин, "огромное впечатление произвело направление наступления в Центральной Германии", и он одобрил план Эйзенхауэра, так как "его самая важная цель - разделение Германии пополам". Сталин также считает, что "последний рубеж немцев будет, вероятно, в Западной Чехословакии и Баварии". Одобряя англо-американскую стратегию, Сталин уклончиво говорил о своей собственной. Окончательной координации советских планов, сказал премьер, придется подождать, пока ему представится возможность проконсультироваться со своим штабом. В заключение встречи он пообещал ответить на послание Эйзенхауэра в течение двадцати четырех часов.
Несколько минут спустя посетители ушли. Сталин взял телефонную трубку и позвонил маршалам Жукову и Коневу. Он говорил сжато, но его приказы были ясными: оба командующих должны были немедленно вылететь в Москву на срочное совещание, назначенное на следующий день, Пасхальное воскресенье. Хотя Сталин не объяснил причин этих приказов, он решил, что западные союзники лгут; он был совершенно уверен: Эйзенхауэр планирует наступать на Берлин наперегонки с Красной армией.
Глава 3
Тысячемильный полет до Москвы с Восточного фронта был долгим и утомительным.
Маршал Георгий Жуков устало откинулся на спинку сиденья своего штабного автомобиля, выкрашенного маскировочной землисто-серой краской. Машина запрыгала вверх по мощенному булыжником холму и вырвалась на простор Красной площади, пронеслась мимо собора Василия Блаженного с его разноцветными куполами, завернула налево и въехала за крепостные кремлевские стены через западные ворота.
Непосредственно за Жуковым в другом армейском седане ехал маршал Иван Конев.
Золоченые стрелки на циферблате курантов величественной Спасской башни приближались к пяти утра.
По пронизываемым ветрами внутренним дворам оба штабных автомобиля втянулись в архитектурную чащу украшенных фресками дворцов, соборов с золотыми куполами и массивных желтых правительственных зданий - бывших владений русских царей и князей - и направились в центр кремлевской территории. Около высокой белокирпичной колокольни Ивана Великого, построенной в XVII веке, оба автомобиля замедлили ход, миновали ряд древних пушек и остановились перед длинным трехэтажным зданием песочного цвета. Несколько секунд спустя двое мужчин в ладно скроенных серовато-коричневых мундирах с тяжелыми золотыми погонами, на каждом из которых сверкала единственная, в дюйм шириной, звезда советского фельдмаршала, вошли в лифт и поднялись на этаж, где находились рабочие комнаты Сталина. В эти короткие мгновенья, окруженные адъютантами и сопровождающими офицерами, маршалы любезно разговаривали друг с другом. Случайный наблюдатель принял бы их за близких друзей. По правде говоря, они были давними соперниками.
И Жуков и Конев достигли вершин своей профессии. Оба были крепкими, прагматичными, взыскательными людьми, во всем добивающимися совершенства. Службу у них весь офицерский корпус считал честью вкупе с высокой ответственностью.
Невысокого, плотного, несурового на вид Жукова знали лучше: общество и русские солдаты почитали его величайшим советским полководцем. Однако среди личного состава находились и такие, кто считал его чудовищем.
Жуков был профессионалом; карьеру свою он начал еще при царе рядовым в драгунском эскадроне. В 1917 году, когда началась русская революция, он примкнул к революционерам; как советский кавалерист, он сражался с врагами революции с такой отвагой и яростью, что после Гражданской войны ему присвоили офицерское звание в Красной армии. Хотя он был одарен блестящим воображением и природным талантом командира, он мог остаться в относительной неизвестности, если бы не жестокие сталинские чистки генералитета Красной армии в тридцатых годах.
Большинство уничтоженных были ветеранами революции, однако Жуков, который был скорее "армейским", чем "партийным", чистки избежала Безжалостное уничтожение старой гвардии ускорило его продвижение по службе. К 1941 году он поднялся на высочайшую в СССР военную должность: начальник советского Генерального штаба.
Жукова называли "солдатским полководцем". Может, потому что он сам когда-то был рядовым, среди военнослужащих он славился своей снисходительностью. Если его войска сражались хорошо, он считал военные трофеи не более чем справедливой наградой. Однако от офицеров он требовал строгой дисциплины. Старшие командиры, не сумевшие выполнить поставленную задачу, часто разжаловались на месте, а затем наказывались. Наказание обычно принимало одну из двух форм: офицера посылали или в штрафной батальон, или на самые опасные участки фронта - рядовым. Иногда провинившемуся предоставлялся выбор.
Однажды во время польской кампании 1944 года Жуков вместе с маршалом Константином Рокоссовским и генералом Павлом Батовым, командиром 65-й армии, следил за наступлением войск. Вдруг Жуков в бинокль увидел что-то и крикнул Батову: "Командира корпуса и командира 44-й стрелковой дивизии - в штрафной батальон!" Рокоссовский и Батов бросились на защиту своих генералов.
Рокоссовскому удалось спасти командира корпуса, но относительно второго офицера Жуков остался непреклонным. Генерала немедленно понизили в звании, отправили на передовую и приказали руководить самоубийственной атакой. Он погиб почти мгновенно, а Жуков потом представил павшего офицера к высочайшей русской военной награде - Герой Советского Союза.
Жуков был трижды Героем Советского Союза, как и его главный соперник Конев.
Почести сыпались на обоих маршалов, однако в то время как слава Жукова гремела по всему СССР, Конев оставался фактически неизвестным, и анонимность его мучила.
Конев был высоким, резким, энергичным мужчиной с хитринкой в голубых глазах. Ему было 48 лет, на год меньше, чем Жукову, и в некоторых отношениях его карьера развивалась аналогично карьере Жукова. Он тоже воевал за царя, перешел на сторону революции и продолжал службу в советских войсках. Однако была одна разница, и для таких, как Жуков, существенная. Конев пришел в Красную армию комиссаром, и, хотя в 1926 году он перешел на командные посты и стал кадровым офицером, в глазах других военных его прошлое пятном осталось на его репутации.
Кадровые военные всегда очень не любили политработников, которые имели такую власть, что командир не мог отдать приказ без подписи стоящего выше по званию комиссара. Жуков, хотя и преданный партиец, никогда не считал бывших комиссаров настоящими военными профессионалами. В предвоенные годы постоянным источником раздражения для него было то, что он и Конев командовали в одних и тех же регионах и повышались в званиях примерно в одном темпе. Сталин, в тридцатых годах тщательно отобравший их обоих для своей когорты молодых генералов, прекрасно знал о их яростном соперничестве и играл на нем.
Конева, несмотря на его грубость и прямолинейность, в военной среде считали более вдумчивым и более образованным из двух маршалов. Ненасытный читатель, он держал в штабе маленькую библиотеку и иногда удивлял штабных офицеров длинными цитатами из Тургенева и Пушкина. Рядовые и сержанты знали его как сторонника жесткой дисциплины, но, в отличие от Жукова, он берег своих офицеров, сохраняя их ярость для врага. На поле боя он мог быть жестоким. Во время одной фазы днепровской операции после того, как его войска окружили несколько немецких дивизий, Конев потребовал немедленной капитуляции. Когда немцы отказались, он послал в атаку своих казаков. "Мы позволили казакам рубить шашками, сколько им хотелось, - сказал он в 1944 году Миловану Джиласу, главе югославской военной миссии в Москве. - Они даже рубили руки тем, кто поднимал их, чтобы сдаться".
Хотя бы в этом Жуков и Конев находили общий язык: они оба не могли простить нацистам их зверств. К немцам они не испытывали ни сострадания, ни жалости.