Письмо принесли к адвокату на следующее утро, когда он был еще в постели. Едва он взглянул на письмо и услыхал, что случилось, как лицо его вытянулось.
– Я ничего не скажу вам, пока не увижу тело, – сказал он. – Дело может оказаться серьезным. Будьте добры подождать, пока я оденусь.
С тем же строгим выражением лица он наспех позавтракал и поехал в полицейский участок, куда перенесли тело.
– Да, – сказал он, – я узнаю его. К сожалению, я должен заявить, что это сэр Дэнверс Кэрью.
– Ох, сэр, неужели? – воскликнул полицейский. Но тут же его глаза загорелись профессиональным честолюбием. – Это произведет изрядный шум, – сказал он. – Может быть, вы поможете нам изловить преступника?
И он вкратце передал то, что видела служанка, и показал обломки палки.
У мистера Аттерсона упало сердце при имени Хайда, но, когда перед ним положили палку, у него не осталось никаких сомнений. Хотя она была обломана и расщеплена, он узнал в ней палку, много лет назад подаренную им самим Генри Джекилу.
– Этот мистер Хайд мал ростом? – спросил он.
– Чрезвычайно мал и чрезвычайно противен с виду, по словам служанки, – сказал полицейский.
Мистер Аттерсон задумался, затем поднял голову и сказал:
– Если хотите, я, кажется, могу свезти вас в моей карете туда, где он живет.
Было уже около девяти утра. Первый тяжелый осенний туман широкой шоколадной пеленой затянул небеса, но ветер безостановочно сражался с ним и по временам заставлял отступать. Пока кеб пробирался по улицам, мистер Аттерсон насмотрелся всяких сумеречных оттенков и окрасок: здесь было темно, как бывает поздним вечером, тут зловеще рдел горячий смутный отсвет, словно от странного пожара, а там туман на миг разрывался и сквозь крутящиеся клубы пробивался чуть живой луч дневного света. В этом переменчивом освещении унылый квартал Сохо, со слякотью на мостовой, с неряшливыми пешеходами, с фонарями, которые забыли потушить, а может быть, зажгли заново, чтобы отразить это нечаянное и печальное нашествие тьмы, представал взору адвоката словно выхваченный из какого-то города, привидевшегося в ночном кошмаре. Аттерсона к тому же одолевали мысли самого мрачного свойства, и, поглядывая на своего спутника, он ощущал подчас прилив того страха перед законом и его служителями, какой нападает иногда даже на самых честных людей.
Когда кеб подъехал к указанному дому, туман рассеялся и Аттерсон увидел закоптелую улицу, кабак, низкопробный французский ресторанчик, харчевню, где можно получить выпивку на пенни и на два пенса салата, оборванных детей, толпившихся в дверях, и много женщин различных национальностей, спешивших из дому с ключом в руках, чтобы пропустить с утра стаканчик. В следующее мгновение туман опять опустился на всю округу, коричневый, как умбровая краска, и отрезал дом от всего окружающего. Здесь-то и жил любимец Генри Джекила, человек, который должен был унаследовать четверть миллиона.
Старая женщина, с лицом цвета слоновой кости, с серебристо-седыми волосами, открыла дверь. У нее было злое, словно заглаженное лицемерием лицо, но манеры – превосходные.
– Да, – сказала она, – мистер Хайд живет здесь, но его нет дома, этой ночью он вернулся очень поздно, не пробыл у себя и часу, как ушел опять. Тут нет ничего странного, он ведет неправильный образ жизни и отсутствует часто; например, до вчерашнего дня его здесь два месяца не было.
– Раз так, нам надо осмотреть его квартиру, – сказал адвокат.
Когда же старуха пустилась уверять его, что это невозможно, он добавил:
– Мне следовало вам сказать, что со мной инспектор Ньюкомен из Скотланд-Ярда.
Лицо женщины мигом осветилось гнусной радостью.
– Ага, – сказала она, – он попался! Что он наделал?
Мистер Аттерсон и инспектор переглянулись.
– Его, видно, не очень-то любят, – заметил инспектор. – А теперь, милая, дайте-ка нам с этим джентльменом посмотреть, что тут делается.
Во всем доме (в котором не было никого, кроме этой старой женщины) мистер Хайд пользовался только двумя комнатами, но зато они были убраны с роскошью и вкусом. В буфете стояли бутылки с вином, ложки и вилки были серебряные, столовое белье прекрасное. На степе висела хорошая картина (по предположению Аттерсона, подарок Генри Джекила, который слыл великим знатоком искусства), а ковры были толстые и приятной расцветки. Сейчас, однако, комнаты выглядели так, точно тут недавно рылись в страшной спешке: на полу валялась одежда с вывернутыми карманами, ящики были отомкнуты и выдвинуты, в камине лежала горка серого пепла, как будто там жгли бумаги. Среди пепла инспектор раскопал уцелевший в пламени корешок зеленой чековой книжки, а за дверью нашелся другой конец палки. Полицейский не мог скрыть своего восторга, так как все это подтверждало его предположения. Посещение банка, где, как оказалось, на счету убийцы лежало несколько тысяч фунтов, окончательно успокоило Ньюкомена.
– Можете быть уверены, сэр, – сказал он мистеру Аттерсону, – он у меня в руках. Он, вероятно, вовсе потерял голову, не то он никогда не оставил бы палку, а главное, не вздумал бы жечь чековую книжку. Ведь деньги – спасение для него. Теперь нам надо только поджидать его в банке да разослать описание его личности.
Последнее, однако, было нелегко выполнить. У мистера Хайда оказалось мало близких знакомых, и даже хозяин той служанки видел его всего дважды. Разыскать его родственников не удалось. Не сохранилось ни одной его фотографии. Лишь немногие могли бы описать его, но и те в своих описаниях противоречили друг другу, как обыкновенно случается с рядовыми свидетелями. В одном они сходились: скрывшийся убийца у всех видевших его вызывал неотвязное ощущение какого-то неопределенного уродства.
Эпизод с письмом
Только к вечеру удалось мистеру Аттерсону приехать к доктору Джекилу. Пул сразу же впустил его, и через кухню и кладовые, по двору, где когда-то был сад, провел в небольшое здание, которое называли или лабораторией, или анатомическим театром. Доктор купил весь участок у наследников одного знаменитого хирурга, но, интересуясь больше химией, чем анатомией, он изменил назначение постройки в глубине сада. Он принимал адвоката в этом помещении впервые, и мистер Аттерсон с любопытством озирался вокруг и разглядывал закоптелое здание без окон. Ему было не по себе, когда он проходил через анатомическую аудиторию, где раньше теснились пытливые студенты, а теперь было пусто и голо, на столах громоздилась химическая аппаратура, на полу валялись корзины, повсюду была рассыпана солома от упаковки и сквозь помутневший стеклянный потолок падал тусклый свет. В дальнем конце несколько ступеней вели вверх, к обитой красной байкой двери, и через нее адвокат попал наконец в кабинет доктора. Это была просторная комната со стеклянными шкафами по стенам. В ней стояло высокое зеркало на ножках, письменный стол и другая мебель, а три пыльных окна, забитые железными решетками, выходили во двор. В комнате горел огонь, а на полке над камином была поставлена зажженная лампа, потому что густой туман начинал забираться даже в дома. Там-то, у самого огня, сидел доктор Джекил, с виду тяжко больной. Он не встал навстречу, лишь протянул холодную руку и приветствовал гостя изменившимся голосом.
– Ну, – сказал мистер Аттерсон, как только Пул оставил их одних, – вы слышали новости?
Доктор содрогнулся.
– Газетчики кричат об этом на площади, – сказал он. – Мне было слышно из столовой.
– Вот что, – сказал адвокат, – Кэрью – мой клиент, но вы – тоже, и мне нужно отдавать себе отчет в том, что я делаю. Уж не вздумали ли вы спрятать этого субъекта?
– Аттерсон, клянусь вам, – воскликнул доктор, – клянусь вам, я никогда больше не взгляну на него! Клянусь своей честью, я покончил с ним навсегда. Все это прошло. Да ему и не нужна моя помощь. Вы не знаете его так, как знаю я: он в безопасности, в полной безопасности. Попомните мое слово, он не появится больше.
Адвокат угрюмо слушал своего друга: ему не нравилась эта лихорадочная речь.
– Вы, кажется, вполне уверены в этом, – сказал он, – и ради вас самого я хотел бы, чтобы вы оказались правы. Если дойдет до суда, может всплыть ваше имя.
– Да, совершенно уверен. Для такой уверенности у меня есть основания, которыми я не могу делиться ни с кем. Но по поводу одного обстоятельства я хочу попросить вашего совета. Я… я получил письмо и не знаю, показывать ли его полиции. Я предпочел бы передать его в ваши руки, Аттерсон. Вы, конечно, рассудите здраво, я так доверяю вам.
– Вы, вероятно, боитесь, как бы из-за этого письма его не задержали?
– Нет, – ответил доктор, – я не очень беспокоюсь о том, что станет с Хайдом. Я порвал с ним навсегда. Я думал о моей собственной репутации, которая подвергается опасности из-за этого мерзкого дела.
Аттерсон несколько мгновений раздумывал. Его поразил, но в то же время и несколько успокоил эгоизм его друга.
– Ладно, – сказал он наконец, – покажите мне письмо.
Письмо было написано странным прямым почерком, в конце стояла подпись "Эдуард Хайд". В нем довольно кратко говорилось, что благодетель автора письма, доктор Джекил, кому он так долго и так недостойно платил злом за все его щедроты, может не тревожиться о его безопасности, так как у него – у Хайда – есть верный способ спастись, на который можно вполне положиться. Письмо даже обрадовало адвоката: оно представляло эту связь в лучшем свете, чем он ожидал, и он теперь осуждал себя за некоторые свои прежние подозрения.
– А конверт у вас сохранился? – спросил он.
– Я нечаянно сжег его, – ответил Джекил. – Но на нем не было почтового штемпеля. Письмо принес посыльный.
– Оставить мне его пока у себя? – спросил Аттерсон.
– Я хочу, чтобы вы решали за меня, – последовал ответ. – Я больше не верю сам себе.
– Ну, я подумаю, – ответил адвокат. – Теперь вот еще что: это Хайд продиктовал то условие в завещании насчет вашего исчезновения?
Доктору, по-видимому, внезапно стало дурно: он крепко сжал губы и кивнул.
– Я так и знал, – сказал Аттерсон, – Он собирался убить вас. Вы еле-еле спаслись…
– Я не только спасся, – возразил доктор торжественно. – Я получил урок, и это гораздо важней. Ох, Аттерсон, какой урок я получил! – И он закрыл лицо руками.
Уходя из дома, адвокат остановился, чтобы перекинуться несколькими словами с Пулом.
– Кстати, – сказал он, – сегодня доктору приносили письмо. Кто его принес?
Но Пул объявил, что в тот день не приносили ничего, кроме почты; да и то все одни проспекты, прибавил он.
Такие сведения воскресили в душе гостя все прежние страхи, – с ними он и ушел. Очевидно, письмо передали через дверь лаборатории, возможно даже, что оно было написано в кабинете; а если так, то его следовало расценивать совсем иначе и к нему приходилось отнестись более осторожно. По дороге он слышал, как газетчики кричали, надрываясь до хрипоты: "Специальный выпуск! Ужасное убийство члена парламента!" Таким надгробным словом провожали его друга и клиента; и мистера Аттерсона невольно охватывали опасения, как бы водоворот скандала не затянул на дно доброе имя еще одного его друга и клиента. Ему предстояло принять решение по меньшей мере рискованное, и, хотя он привык полагаться на самого себя, теперь ему очень захотелось с кем-нибудь посоветоваться. Он не мог открыто просить о совете, но надеялся, что ему все-таки удастся выудить что-нибудь ненароком.
Вскоре он сидел уже у собственного камина. По другую сторону сидел его помощник мистер Гест, а между ними, на точно рассчитанном расстоянии от огня, помещалась бутылка особого старого вина, которая давно таилась от солнечных лучей в подвалах дома. Город все так же тонул в тумане, и уличные фонари светились, как рубины, но сквозь спустившиеся вниз облака, все окутывавшие и душившие, жизнь города катилась по большим артериям и шумела, точно могучий ветер. В комнате же было весело от пылавшего камина. В бутылке давно растворились все кислоты, время смягчило великолепный оттенок вина; так густеют с годами краски витражей. Жар осенних дней, накалявших когда-то виноградники по склонам холмов, готов был выйти на свободу, чтобы разогнать туманы Лондона. Адвокат постепенно успокаивался. Ни от одного человека не было у него так мало секретов, как от мистера Геста. Да, пожалуй, Аттерсон не всегда сохранял от него в тайне даже и то, что собирался скрыть. Гест по делам часто бывал у доктора; он знал Пула; он не мог не слышать, что Хайд там – частый гость; вдруг у него окажутся свои соображения? Почему бы ему не взглянуть на письмо, которое могло помочь разобраться в этой тайне? А главное, ведь Гест, будучи великим знатоком почерков, сочтет такую услугу со своей стороны вполне естественной. Кроме того, клерк был человек разумный: читая такой странный документ, он, наверное, обронит какое-нибудь замечание, а оно может подсказать мистеру Аттерсону дальнейшие действия.
– Скверное это дело с сэром Дэнверсом, – сказал он.
– Да, сэр, разумеется. Оно возбудило большое волнение в обществе, – ответил Гест. – Преступник, очевидно, был просто сумасшедший.
– Я хотел бы узнать ваше мнение по этому поводу, – подхватил Аттерсон. – У меня есть один документ, написанный его рукой. Только пусть это останется между нами, потому что я еще не знаю, как мне быть с ним. Вообще это дело темное. Да вот он. Как раз для вас – автограф убийцы.
Глаза Геста блеснули, он уселся поглубже и стал с увлечением рассматривать письмо.
– Нет, сэр, – сказал он. – Он не сумасшедший. Но это странный почерк.
– И уж во всяком случае весьма странный корреспондент, – добавил адвокат.
Тут вошел слуга с запиской.
– От доктора Джекила, сэр? – спросил клерк. – Мне кажется, я узнаю его почерк. Что-нибудь секретное, мистер Аттерсон?
– Просто приглашение на обед. А вы хотите посмотреть?
– Дайте-ка мне на минутку. Благодарю вас, сэр.
И, положив оба листка рядом, он стал тщательно сличать написанное.
– Благодарю вас, сэр, – сказал он наконец, возвращая оба письма. – Очень интересный автограф.
Наступило молчание. Некоторое время мистер Аттерсон боролся с желанием заговорить.
– Почему вы сравнивали письма, Гест? – спросил он вдруг.
– Знаете, сэр, – ответил клерк, – тут несколько неожиданное сходство: два почерка во многом одинаковы, только наклон разный.
– Удивительно, – сказал Аттерсон.
– Вот именно, удивительно, – подтвердил Гест.
– Пожалуй, не стоит болтать об этом письме, – сказал шеф.
– Не стоит, сэр, – согласился его помощник. – Я понимаю.
Едва мистер Аттерсон в тот вечер остался один, он спрятал письмо в сейф, где ему суждено было отныне лежать. "Как, – думал он. – Генри Джекил подделывает письма убийцы?" И он чувствовал, что кровь стынет у него в жилах.
Странная беседа с доктором Лэньоном
Время шло. В награду за поимку преступника предлагали тысячи фунтов, потому что убийство сэра Дэнверса воспринималось как оскорбление, нанесенное всему обществу. Но мистер Хайд исчез из поля зрения полиции, словно никогда не существовал. Правда, раскопали много случаев из его прошлого, и притом постыдных. Выплыли рассказы о его неистовствах, о его бессердечии и жестокости, о его гнусной жизни, о его странных приятелях, о ненависти, которая сопутствовала ему повсюду, но о его теперешнем местонахождении – ни звука. С тех пор как наутро после убийства Хайд покинул свой дом в Сохо, он словно в воду канул. Проходили дни, и постепенно мистер Аттерсон начал оправляться от своих страхов и несколько успокаиваться. На его взгляд, смерть сэра Дэнверса с лихвой окупилась исчезновением мистера Хайда. Теперь, когда это дурное влияние прекратилось, для доктора Джекила началась новая жизнь. Он стал выходить, возобновил отношения с друзьями и опять сделался привычным гостем и добрым хозяином. Он и раньше был известен своей благотворительностью, теперь он начал отличаться даже религиозностью. Он был деятелен, он много бывал на свежем воздухе и творил добро. Его лицо прояснилось и посветлело, словно от внутреннего сознания выполняемого долга. И более двух месяцев доктор жил мирно.
Восьмого января Аттерсон обедал у доктора в узком кругу друзей; Лэньон тоже был там, и лицо хозяина обращалось от одного к другому, как в былые времена, когда все трое были неразлучны. Но двенадцатого, а потом и четырнадцатого дверь дома оказалась закрытой перед адвокатом.
– Доктор не выходит и никого не принимает, – сказал Пул.
Пятнадцатого Аттерсон сделал новую попытку, и опять не был принят. Он привык за последние два месяца видеться со своим другом почти ежедневно, и вновь возвратившееся одиночество угнетало его. На пятый вечер он позвал к себе обедать Геста. На шестой Аттерсон отправился к доктору Лэньону.
Там его по крайней мере не отказались принять. Но, войдя, он был потрясен переменой во внешности доктора. На лице его ясно читался смертный приговор. Из румяного он стал бледным, исхудал, заметно полысел и постарел. Но эти признаки надвигающегося физического распада не так поразили адвоката, как взгляд Лэньона и выражение лица, свидетельствовавшие о каком-то страхе, глубоко запавшем в душу. Маловероятным казалось, чтобы доктор боялся смерти, однако именно это склонен был заподозрить Аттерсон. "Да, – подумалось ему, – он сам врач, он понимает свое состояние, он уверен, что дни его сочтены, и эта уверенность ему не по силам". Однако когда Аттерсон сказал Лэньону, что тот плохо выглядит, Лэньон сам с великой твердостью объявил себя человеком обреченным.
– Я перенес удар, – сказал он, – мне уже не поправиться. Это вопрос нескольких недель. Ну что ж, жизнь была хороша. Я любил жизнь, да, сэр, любил. Иногда я думаю, что, будь нам все известно, мы легче соглашались бы убраться отсюда.
– Джекил тоже болен, – заметил Аттерсон. – Вы видели его?
Но Лэньон изменился в лице и поднял дрожащую руку.
– Я больше не хочу видеть доктора Джекила, не хочу ничего слышать о нем, – громко сказал он срывающимся голосом. – Я с этой личностью порвал навсегда. И я прошу вас избавить меня от всяких напоминаний о человеке, который для меня больше не существует.
– Ну, ну, – сказал мистер Аттерсон. И, помолчав, спросил: – Не могу ли я помочь чем-нибудь? Мы все трое – старинные друзья, Лэньон; нам других себе не нажить.
– Тут ничем нельзя помочь, – отрезал Лэньон, – Спросите его самого.
– Он не хочет меня видеть, – сказал адвокат.
– Ничуть не дивлюсь этому, – последовал ответ. – Может статься, Аттерсон, позже, уже после моей смерти, вы разберетесь, кто здесь прав, кто виноват. Мне больше нечего сказать. А пока, если вы можете посидеть у меня и поговорить о чем-нибудь другом, прошу вас, останьтесь и будем беседовать. Но если вы не можете обойти эту проклятую тему – идите себе с богом, потому что для меня она невыносима.