Вернувшись домой, Аттерсон тотчас сел и написал письмо Джекилу, где жаловался на свое отлучение от дома доктора и спрашивал о причине злосчастного разрыва с Лэньоном. Наутро пришел длинный ответ, составленный в довольно патетических выражениях и подчас темный по смыслу. Ссору с Лэньоном Джекил считал непоправимой. "Я не виню нашего старого друга, – писал Джекил, – и разделяю его мнение, что нам лучше не видеться. Я намерен отныне вести чрезвычайно уединенную жизнь. Вас не должно удивлять, если моя дверь часто оказывается закрытой даже для вас; вам из-за этого не следует сомневаться в моей дружбе. Предоставьте мне идти моим тяжким путем. Я не могу объяснить вам, какую кару и какую опасность я навлек на себя. Если я жестоко согрешил, то я и жестоко пострадал. Я никогда не думал, что наша земля может вместить столько невыносимых мучений и страхов. И единственное, что вы можете сделать, Аттерсон, для облегчения моей судьбы, это уважать мое молчание".
Аттерсон был потрясен. Мрачное влияние Хайда прекратилось, Джекил вернулся к своим старым обязанностям и знакомствам. Еще неделю назад ему улыбалась надежда, суля бодрую и почтенную старость. И вот в один миг и дружеские связи, и мир души, и весь уклад жизни – все рушилось. Такая крутая и неожиданная перемена наводила на мысль о безумии, но, судя по поведению Лэньона и его словам, эта перемена была вызвана более глубокими причинами.
Неделю спустя Лэньон слег, и не прошло и десяти дней, как он умер. Вечером после похорон глубоко расстроенный Аттерсон закрылся на замок в своем кабинете и, сидя там при печальном свете свечи, вынул и положил перед собою конверт, надписанный рукою и запечатанный печатью умершего друга. "Личное. Передать в собственные руки Г. Дж. Аттерсону, а если он умрет раньше меня, то уничтожить непрочитанным". Вот какая выразительная надпись была сделана на конверте, и адвокат теперь страшился увидеть то, что находилось внутри. "Я сегодня похоронил одного друга, – думал он, – что если это письмо будет стоить мне другого?" Потом он устыдился своего страха, как измены дружбе, и сломал печать. Внутри оказался другой, тоже запечатанный конверт, с надписью: "Не вскрывать до смерти или исчезновения доктора Генри Джекила". Аттерсон не верил своим глазам. Да, так и было написано: "до исчезновения". И здесь, как в том безумном завещании, которое он давно вернул доктору, здесь снова рядом с именем Генри Джекила эти слова об его исчезновении. Однако в завещании такая мысль возникла по злому предложению самого Хайда, там это имело слишком очевидную и ужасную цель. Что же эти слова означали здесь, собственноручно написанные Лэньоном? Душеприказчик мучился желанием пренебречь запретом и немедля проникнуть в глубину тайны.
Однако профессиональная честь и верность умершему другу были для него строго обязательны. И пакету пришлось упокоиться в самом дальнем углу личного сейфа адвоката.
Одно дело подавить любопытство, другое – победить его. Едва ли общество еще оставшегося в живых друга было теперь по-прежнему желанно для Аттерсона. Он думал о нем тепло, но в то же время с тревогой и опасением. Он не раз направлялся к дому Джекила, но, пожалуй, даже рад был, что его там не принимали. Может быть, он сам предпочитал разговаривать с Пулом, стоя на пороге, чувствуя и слыша за собой весь обширный город, и не входить в место добровольного заточения, не сидеть там, не беседовать с загадочным затворником. Правда, Пул не мог сообщить ничего приятного. Доктор, по его словам, чаще прежнего уединялся в своем кабинете над лабораторией, иногда даже и спал там; он был не в духе, стал очень молчалив, ничего не читал, его, очевидно, что-то тяготило.
Аттерсон так привык к неизменному характеру этих донесений, что мало-помалу почти перестал ходить к доктору.
Происшествие у окна
Однажды в воскресенье, когда мистер Аттерсон по обыкновению гулял с мистером Энфилдом, случилось так, что их путь опять пролегал по той же боковой улице. Поравнявшись с дверью, оба остановились и посмотрели на нее.
– Ну, – сказал Энфилд, – эта история во всяком случае закончена. Мы больше никогда не увидим мистера Хайда.
– Надеюсь, – сказал Аттерсон. – Говорил я вам, что однажды видел его и испытал, как и вы, чувство омерзения?
– Без этого невозможно было смотреть на него, – ответил Энфилд. – И кстати, каким ослом, вероятно, сочли вы меня: не сообразить, что это задний ход в дом доктора Джекила! Отчасти из-за вас я в конце концов догадался об этом.
– Значит, вы все-таки догадались? – сказал Аттерсон. – Раз так, мы можем зайти во двор и хоть поглядеть в окна. Сказать по правде, я беспокоюсь за бедного Джекила: мне кажется, что присутствие друга, хотя бы под окнами, может пойти ему на пользу.
Во дворе было очень прохладно и сыровато, там царил преждевременный сумрак, хотя небо высоко над ними еще горело закатным светом. Среднее из трех окон было приоткрыто, и Аттерсон увидел, что подле него, с выражением глубокой грусти на лице, словно печальный узник, сидел, дыша вечерним свежим воздухом, доктор Джекил.
– Это вы, Джекил? – крикнул адвокат. – Надеюсь, вам лучше.
– Мне очень плохо, Аттерсон, – ответил доктор уныло, – очень плохо. К счастью, это не затянется надолго.
– Вы все сидите взаперти, – сказал Аттерсон. – Вам надо выходить, чтобы подстегнуть кровообращение, как делаем мы с мистером Энфилдом. Познакомьтесь: мой родственник мистер Энфилд – доктор Джекил. Идемте сейчас, берите шляпу и прогуляйтесь с нами немножко.
– Благодарю вас, – вздохнул тот. – Мне и самому очень хотелось бы. Впрочем, нет, нет, нет – это совершенно невозможно, я не решаюсь. Но, право, Аттерсон, я очень рад видеть вас. В самом деле мне очень, очень приятно. Я бы попросил вас с мистером Энфилдом зайти ко мне, да тут не прибрано.
– Ну, – сказал адвокат добродушно, – тогда все, что мы можем сделать, это постоять внизу и поговорить с вами отсюда.
– Я как раз это и собирался предложить, – ответил доктор, улыбаясь.
Но едва он договорил, как улыбка вдруг сошла с его лица и заменилась выражением такого ужаса и отчаяния, что у обоих стоявших внизу кровь заледенела в жилах. Они успели заметить все это лишь мельком, потому что окно мгновенно опустилось, но даже и мимолетного взгляда им было достаточно. Повернувшись, они молча покинули двор. Все так же в молчании они перешли на другую сторону, и, только выйдя на ближнюю большую улицу, где даже и по воскресеньям шевелилась какая-то жизнь, мистер Аттерсон наконец поглядел на своего спутника. Оба были бледны, и одинаковый страх читался во взглядах обоих.
– Господи помилуй, – сказал мистер Аттерсон.
А мистер Энфилд только строго кивнул головой и пошел дальше, не говоря ни слова.
Последняя ночь
Однажды вечером после обеда мистер Аттерсон сидел у камина, когда к нему неожиданно явился Пул.
– Что это вас принесло ко мне, Пул? – воскликнул адвокат. И, вглядевшись внимательней в лицо дворецкого, прибавил: – Чем вы так встревожены? Не заболел ли доктор?
– Мистер Аттерсон, – сказал тот, – у нас что-то неладно.
– Садитесь, и вот вам стакан вина, – сказал адвокат. – Не спешите и объясните мне толком, в чем дело.
– Вы знаете, какой нрав у доктора, – заговорил Пул, – знаете, что он подчас запирается у себя. Ну, так он опять заперся в кабинете. И мне это не правится, до смерти не нравится. Мистер Аттерсон, мне страшно.
– Вот что, милейший, – сказал адвокат, – говорите-ка ясней. Отчего вам страшно?
– Страх мучит меня уже с неделю, – ответил Пул, упрямо обходя вопрос, – и больше я не могу выдержать.
Внешний вид дворецкого вполне подтверждал его слова. Он плохо выглядел и, после того как в первый раз заявил о своем страхе, ни разу не глянул адвокату в лицо. Сейчас он сидел, уставясь наискось в пол и опустив на колено руку со стаканом, из которого не отпил ни глотка.
– Я не могу больше выдержать, – повторил он.
– Ну, ну, – сказал адвокат, – я понимаю, вы не зря беспокоитесь, Пул; видно, случилось что-то важное. Постарайтесь мне объяснить, что именно.
– По-моему, случилось преступление, – хрипло произнес Пул.
– Преступление! – вскричал адвокат, изрядно перепугавшись и поэтому легко раздражаясь. – Какое преступление? Что это значит?
– Не смею сказать, сэр, – услыхал он в ответ, – но может быть, вы пойдете со мной и посмотрите сами?
Вместо ответа мистер Аттерсон встал и надел шляпу и пальто. Он удивился, заметив, какое огромное облегчение выразилось при этом на лице дворецкого. Не меньше изумило его и то, что вино так и осталось нетронутым, когда Пул ставил стакан на стол, поднимаясь, чтобы идти следом.
Была бурная, холодная, настоящая мартовская ночь. Бледный месяц лежал плашмя, как будто опрокинутый ветром на спину, и быстро неслись облака, прозрачные, как тончайшая ткань. Ветер не давал говорить, больно сек лицо и словно сметал прочь пешеходов. Улицы были на редкость безлюдны, и Аттерсону казалось, что никогда еще не видел он эту часть Лондона столь пустынной. Он предпочел бы обратное. Ни разу в жизни не испытывал он такого острого желания видеть и слышать своих ближних, потому что тягостное предчувствие беды, как он ни боролся с ним, все росло и росло в его душе. Перед домом доктора, куда они добрались наконец, яростный ветер гнал пыль и тонкие деревца бились о решетку сквера. Пул, державшийся все время на несколько шагов впереди, приостановился посередине мостовой и, несмотря на злую непогоду, снял шляпу и отер лоб красным носовым платком. При всей их спешке это не был все-таки пот усталости; лоб его увлажняла душившая его тоска, – недаром лицо его было бледно, а голос, когда он заговорил, звучал хрипло и срывался.
– Вот, сэр, – сказал он, – мы и дошли. Дай бог, чтобы там не случилось ничего худого.
– Будь по вашим словам, Пул, – отозвался адвокат.
Затем дворецкий очень осторожно постучал. Дверь приоткрыли на цепочку, и кто-то спросил:
– Это вы, Пул?
– Все в порядке, – сказал Пул. – Откройте дверь.
Они вошли в ярко освещенный холл. В камине пылала гора дров, а вокруг огня, словно стадо овец, сбилась вся прислуга, и мужчины и женщины. Увидев мистера Аттерсона, горничная разразилась истерическими всхлипываниями, а кухарка, выкрикнув: "Слава богу, это мистер Аттерсон!" – кинулась к нему, как будто собираясь заключить его в объятия.
– Что это? Почему вы все здесь? – сказал адвокат ворчливо. – Непорядок, так не годится делать; вашему хозяину это не понравилось бы.
– Они все боятся, – сказал Пул.
Наступило полное молчание, никто не возражал ему, и только горничная заплакала уже совсем громко.
– Потише ты! – сказал ей Пул со злобой, тоже свидетельствовавшей о расстроенных нервах.
И в самом деле, когда раздались жалостные причитания девушки, все они вздрогнули, оглянулись на внутреннюю дверь, и на всех лицах выразилось испуганное ожидание.
– А теперь, – продолжал дворецкий, обращаясь к кухонному мальчишке, – принеси-ка мне свечу, и мы сразу возьмемся за дело.
И, попросив мистера Аттерсона следовать за собой, он повел его во внутренний дворик.
– Теперь, сэр, – сказал он, – ступайте как можно тише. Надо, чтобы вы слушали, но нельзя, чтобы услыхали вас. И смотрите, сэр, если он вдруг позовет вас к себе, не входите.
При этом неожиданном заключении нервы мистера Аттерсона не выдержали и вся его уравновешенность чуть не соскочила с него. Однако он взял себя в руки, вслед за дворецким вошел в здание лаборатории и, пройдя через анатомический театр, заваленный корзинами и бутылями, подошел к лестнице. Здесь Пул сделал ему знак отойти в сторону и прислушаться, а сам, поставив свечу на стол и, очевидно, собрав все свое мужество, поднялся по ступенькам и нерешительно постучал по красной обивке кабинетной двери.
– Сэр, пришел мистер Аттерсон и хочет видеть вас, – сказал он громко, все время делая адвокату отчаянные знаки, чтобы тот прислушивался.
– Скажите ему, что я никого не могу видеть, – прозвучал изнутри жалобный голос.
– Благодарю вас, сэр, – произнес Пул с оттенком торжества.
И, взяв свечу, он провел мистера Аттерсона через двор в большую кухню, где огонь уже погас и по полу прыгали сверчки.
– Сэр, – сказал он, глядя прямо в глаза мистеру Аттерсону, – это говорил мой хозяин?
– У него голос и в самом деле сильно изменился, – ответил адвокат, бледнея, но не отводя взгляда.
– Изменился? Ну еще бы! – сказал дворецкий. – Ведь я провел двадцать лет в доме этого человека, как же мне не знать его голоса? Нет, сэр: моего хозяина убили. Это случилось неделю назад, – мы слышали, как он тогда кричал и взывал к Господу Богу, а кто там теперь и почему он остается там, это уж вовсе непонятно, мистер Аттерсон!
– Очень странные вещи вы рассказываете, Пул; даже довольно дикие вещи, любезный, – промолвил мистер Аттерсон пренебрежительно. – Предположим, что все так, как вы думаете, предположим, что доктор Джекил – ну, убит, – что же заставляет убийцу оставаться здесь? Это непоследовательно, просто противоречит здравому смыслу.
– Ну, мистер Аттерсон, вас трудно убедить, но я все-таки постараюсь, – сказал Пул. – Надо вам знать, всю эту неделю он, или оно, или что там другое поселилось в кабинете, день и ночь оно все требует одно лекарство и все не может добиться своего. У него – у хозяина то есть – был такой обычай: писать заказы на листке бумаги и просовывать под дверь на лестницу. Ничего другого мы и не видели всю эту неделю: одни бумажки да закрытая дверь, даже еду приходилось оставлять здесь, и ее уносили тайком, когда никто не видел. И вот, сэр, каждый день, а то и дважды и трижды в день летели заказы и отказы и меня гоняли по всем аптекарским складам, какие есть в городе. И каждый раз, как я приносил ему медикаменты, появлялась новая бумажка с требованием все вернуть обратно, потому-де, что в них есть примесь, и тут же лежал новый заказ для другой фирмы. Это снадобье необходимо ему до зарезу – уж не знаю только, зачем.
– Не сохранилась ли у вас хоть одна такая бумажка? – спросил мистер Аттерсон.
Пул порылся в кармане и вытащил измятую записку. Адвокат старательно изучил ее, склонясь поближе к свече. Там стояло следующее:
"Доктор Джекил свидетельствует свое почтение господам Моу. Он спешит известить их, что в присланной ими последней пробе оказались примеси и поэтому состав совершенно непригоден для его целей. В 18… году доктор Джекил закупил у фирмы Моу довольно большое количество этого вещества. Теперь он просит поискать самым тщательным образом, не сохранилось ли у них хоть немного из прежнего запаса, и если сохранилось, то немедленно прислать, невзирая на цену. Доктору Джекилу оно чрезвычайно необходимо". До сих пор письмо шло в сдержанных тонах, но здесь чувства доктора вдруг обнаружились и у него даже получилась клякса. "Ради бога, – приписал он, – найдите мне хоть немного старого состава".
– Странная записка, – сказал мистер Аттерсон и добавил резко: – Почему вы распечатали ее?
– Приказчик на складе у Моу здорово рассердился и швырнул мне ее обратно, словно мусор какой, – возразил Пул.
– И это, несомненно, почерк доктора, как вы считаете? – продолжал адвокат.
– По-моему, похож, – сказал слуга довольно угрюмо, а потом прибавил другим тоном: – Да что говорить о почерке – я видел его самого!
– Видели его? – переспросил мистер Аттерсон. – Ну и что же?
– Вот в том-то и дело! – сказал Пул. – Это вышло так. Я неожиданно вошел в аудиторию со двора. Он, наверное, пробрался туда, чтобы поискать то зелье или еще за чем-нибудь, потому что дверь в кабинете была открыта и он находился в том конце помещения и рылся среди корзин. Он поднял голову, когда я вошел, выкрикнул что-то и бросился по лестнице в кабинет. Я его видел всего один миг, но у меня волосы на голове стали дыбом. Если, сэр, это был мой хозяин, зачем он был в маске? Если это был мой хозяин, почему он взвизгнул, точно крыса, и побежал от меня? Я служу ему много лет. И потом… – Лакей остановился и провел рукой по лицу.
– Это всё очень странные обстоятельства, – сказал мистер Аттерсон. – Но я, кажется, начинаю догадываться. Вашего хозяина, Пул, очевидно, постигла одна из таких болезней, которые терзают и уродуют больного. Отсюда, по-моему, перемена в его голосе; отсюда настойчивые попытки найти лекарство, с помощью которого бедняга все-таки еще надеется выздороветь, – дай-то бог, чтобы он не обманулся! Вот мое объяснение. Оно довольно грустно, Пул, – да, да, с ним страшно согласиться, но оно просто и естественно, соответствует фактам и разрешает все наши мучительные тревоги.
– Сэр, – сказал дворецкий, покрываясь какой-то пятнистой бледностью, – эта тварь… нет, это был не хозяин, в том-то и дело. Мой хозяин, – тут он оглянулся и заговорил шепотом, – высокий, статный мужчина, а этот – почти карлик.
Аттерсон хотел было возразить ему.
– О, сэр, – воскликнул Пул, – как мне не знать своего хозяина, прослужив ему двадцать лет? Вы думаете, я не знаю, где приходится его голова в проеме двери, когда он выходит из кабинета? Ведь я каждое утро видел его там столько лет подряд! Нет, сэр, эта тварь в маске была вовсе не доктор Джекил, – бог знает, что это было, но никак не доктор Джекил. И я крепко уверен, что тут совершилось убийство.
– Пул, – ответил адвокат, – раз уж вы говорите такое, мой долг удостовериться. Я вовсе не хочу мешаться в дела вашего хозяина и очень озадачен этой запиской, которая, по-видимому, доказывает, что он еще жив, но все-таки считаю своим долгом взломать дверь.
– Ага, мистер Аттерсон, вот это другой разговор! – воскликнул дворецкий.
– А теперь еще один вопрос, – продолжал Аттерсон, – кто это сделает?
– Да мы с вами, сэр, – отважно заявил Пул.
– Хорошо оказано, – заметил адвокат. – И что бы из этого ни вышло – вам ничего не будет, уж я сам позабочусь об этом.
– В аудитории есть топор, – сказал Пул, – а себе вы можете взять здесь кухонную кочергу.
Адвокат поднял простое, но увесистое орудие и взвесил его в руке.
– Вы понимаете, Пул, – промолвил он, поглядывая на дворецкого, – что мы с вами можем подвергнуться опасности?
– Пожалуй, что и так, сэр, – ответил Пул.
– Тогда лучше будем откровенны, – сказал Аттерсон. – Оба мы подозреваем больше, чем говорим; давайте выложим все начистоту. Это существо в маске, которое вы видели, – вы его узнали?
– По правде сказать, сэр, оно бежало так быстро, да еще так скорчилось, что мне трудно в этом поклясться, – последовал ответ. – Однако вы, может быть, хотите спросить, не был ли это мистер Хайд? Ну да, по-моему именно он. Видите ли, оно было почти такого же роста, так же быстро и легко двигалось, да и кто другой мог войти через дверь лаборатории? Вы помните, сэр, что в день того убийства у него был с собой ключ? Но это еще не все. Я не знаю, мистер Аттерсон, вы когда-нибудь видели этого мистера Хайда?
– Да, – сказал адвокат, – однажды я говорил с пим.
– Тогда вы не хуже нашего должны знать, что в этом джентльмене сидит что-то неладное, и всегда кажется – не знаю, как бы это лучше сказать, – ну, словно вас до мозга костей пробирает какой-то мерзкой ледяной дрожью.
– Должен признаться, со мной было почти то же, что вы описываете, – подтвердил мистер Аттерсон.