Женевьева встала из-за стола, Морис последовал ее примеру. Не отстал бы от них и Моран, но один из мастеровых принес химику небольшой пузырек со спиртом, который и привлек все его внимание.
- Уйдем скорей, - сказал Морис, увлекая Женевьеву.
- О, успокойтесь, - молвила Женевьева, - это займет всего часа два.
И молодая женщина протянула ему свою руку, которую он сжал в своих.
Она раскаивалась в своих ухищрениях и счастьем платила ему за это раскаяние.
- Видите ли, - сказала она, прохаживаясь по саду и указывая Морису на пунцовые гвоздики, которые вынесли на воздух, чтоб их оживить. - Бедняжки, цветочки мои погибли.
- А в чем причина? Ваша небрежность, - сказал Морис. - Бедные гвоздики!
- Совсем не моя небрежность, а ваша невнимательность, друг мой.
- Однако же требования их были невелики, Женевьева. Капля воды, вот и все, а в мое отсутствие вы на это имели довольно времени.
- Ах, - сказала Женевьева, - если б цветы поливались слезами, эти бедные гвоздики не могли бы засохнуть.
Морис обнял ее, живо прижал к сердцу, и прежде нежели она успела защититься - жар уст его горел на полутомном, полуулыбающемся лице ее, обращенном к погибшим растениям.
Женевьева чувствовала себя до такой степени виновной, что благосклонно все сносила.
Диксмер вернулся довольно поздно и когда прибыл, то застал Морана, Женевьеву и Мориса в саду, спорящими о ботанике.
XX. Цветочница
Наконец настал знаменитый четверг, день дежурства Мориса.
Это было в июне. Уже начинало ощущаться приближение ужасной собаки, которую древние представляли томимой неутолимой жаждой и которая по верованию парижских плебеев гладко вылизывает мостовые. Париж был чист, как ковер, и душистый аромат, поднимаясь от цветов и исходя от деревьев, как будто старался хоть несколько изгладить из памяти жителей столицы чад крови, беспрестанно дымящийся на ее площадях.
Морис должен был прибыть в Тампль к девяти часам; два его сотоварища были Мерсево и Агрикола. В 8 часов он уже был на улице Сен-Жак в полном наряде гражданина муниципала, то есть трехцветный шарф опоясывал его стройный, гибкий, мужественный стан; он по обыкновению своему приехал верхом к Женевьеве, пожиная на пути нельстивые хвалы и одобрение взиравших на него достойных патриотов, мимо которых он проезжал.
Женевьева уже была готова; на ней было простое кисейное платье, что-то вроде мантильи из тонкой тафты, чепчик, украшенный трехцветной кокардой, - она в этом простом наряде была очаровательна.
Моран, который, как мы помним, заставил долго упрашивать себя стать их спутником и, конечно, опасаясь, чтобы не приняли его за аристократа, надел обыкновенное будничное платье - полусветское, полуремесленное. Он только что пришел с улицы, и на лице его были следы усталости.
Он утверждал, что целую ночь просидел, чтобы докончить какое-то необходимое дело.
Диксмер вышел тотчас по прибытии Мориса.
- Итак, что вы решили, Морис? Как же мы увидим королеву? - спросила Женевьева.
- Выслушайте, - сказал Морис. - Мой план составлен: я с вами вместе явлюсь в Тампль; познакомлю вас с Лореном, моим другом, который командует караулом, потом займу свое место и в удобную минуту приду за вами.
- Но, - спросил Моран, - где же мы увидим заключенных и каким образом?
- Во время завтрака или обеда, ежели вы согласны, сквозь окно, в которое за ними наблюдают муниципалы.
- Прекрасно, - сказал Моран.
Тогда Морис увидел, что Моран приблизился к шкафу, стоявшему в глубине столовой, и выпил залпом полный стакан вина. Это его удивило. Моран был очень воздержан и обыкновенно пил вино с водой.
Женевьева заметила, что Морис смотрел удивленно на пьющего.
- Вообразите, - сказала она, - Моран до того заработался, что у него со вчерашнего утра ничего еще во рту не было.
- Разве он здесь не обедал? - спросил Морис.
- Нет, он делает опыты в городе.
Женевьева приняла напрасную предосторожность. Морис, как истинно влюбленный, то есть как эгоист, смотрел на это действие Морана взором человека влюбленного, который обращает только поверхностное внимание на все, что не относится к предмету его страсти.
К этому стакану вина Моран добавил ломоть хлеба, который разом проглотил.
- Ну теперь, - сказал он, - я готов, любезный гражданин Морис, и мы тронемся по вашему приказанию.
Морис, который ощипывал листки одной из завянувших гвоздик, по пути им сорванной, подал руку Женевьеве, проговорив: "Пойдемте".
Они двинулись в путь. Морис был так счастлив, что грудь его не могла вмещать всего довольства. Он бы вскрикнул от радости, ежели бы не сдерживался. И вправду, чего же он мог желать еще? Он был уверен, что не только не любили Морана, но имел надежду быть любимым. День был прекрасный. Солнце яркими и горячими лучами озаряло землю. Идя с Женевьевой под руку, он чувствовал ее трепет; народные же глашатаи, что есть силы диким ревом возвещая торжество якобинцев, кричали о низвержении Бриссо и его соучастников, объявляя отечество спасенным.
Действительно, есть минуты в жизни, когда сердце человеческое слишком тесно, чтобы вмещать радость или печаль, в нем сосредоточенную.
- О, чудный день! - вскрикнул Моран.
Морис обернулся; его удивил этот возглас, этот первый порыв вырвавшегося восторга, у человека всегда скрытного и рассеянного.
- О да, да, удивительный! - сказала Женевьева, оперевшись на руку Мориса. - Как ясен, как хорош день. Если бы он мог остаться таким до вечера!
Морис отнес эти слова к себе, и его счастье удвоилось.
Моран сквозь зеленые очки свои взглянул на Женевьеву с особенным выражением признательности; может быть, и он отнес к себе эти слова.
Они перешли Малый мост, улицу Жюивери и Порт-Дамский мост, потом направили шаги на площадь Ратуши, улицу Бар-дю-Бек и улицу Сент-Авуа. Чем ближе подходили, тем легче становились шаги Мориса, спутники же его, напротив, все более и более отставали.
Так дошли они до улицы Виель-Одриетт. Тут вдруг цветочница заслонила дорогу нашим пешеходам, подавая им большие букеты цветов.
- О, какие прелестные гвоздики! - вскрикнул Морис.
- Да, да, превосходные, - сказала Женевьева. - Кажется, что тот, кто их растил, не имел других забот. Они не погибли у него.
Это слово сладостно отдалось в сердце молодого человека.
- Ах, красавец муниципал, - сказала цветочница, - купи удивительные гвоздики. Белое к пунцовому идет. Она приколет букет к платью пригожей гражданки. Она вся в белом. Вот красный букет к сердцу, и так как ее сердце близ твоего голубого мундира, то вот вам и национальные цвета.
Цветочница была молода и хороша, она высказала свое приветствие с особой ловкостью. Впрочем, ее приветствие весьма кстати пришлось; и если бы нарочно придумывать его, то лучше бы нельзя приноровить к обстоятельствам; к тому же цветы были в ящике красного дерева.
- Да, - сказал Морис, - я беру у тебя эти цветы потому только, что это гвоздики. Слышишь ли? Прочих же цветов я не терплю.
- Но, Морис, - сказала Женевьева, - это совершенно не нужно, у нас так много их в саду.
Однако же вопреки отказу, сорвавшемуся с уст, глаза Женевьевы высказывали, что ей смертельно хотелось бы иметь букет.
Морис выбрал лучший из букетов, это был тот самый, который подала цветочница.
Он состоял из двадцати пунцовых гвоздик острого, приятного запаха. Среди них красовалась одна - огромной величины.
- Возьми, - сказал Морис торговке, бросив ей пятифранковую ассигнацию, - возьми - это тебе.
- Спасибо, мой пригожий муниципал, - сказала цветочница. - Пять раз спасибо.
И она обратилась к другой паре граждан в надежде, что день, так хорошо начатый, будет благоприятным. Во время этой сцены, продолжавшейся несколько секунд, Моран, чуть стоя на ногах, потирал лоб, а Женевьева, бледная, вся дрожала; она взяла букет, поданный ей Морисом, и поднесла к лицу не столько для того, чтобы насладиться благоуханием, сколько для того, чтобы скрыть свое смущение.
Дальнейший путь продолжался в веселом расположении духа, по крайней мере, со стороны Мориса. Веселость Женевьевы была явно натянутая. Что касается Морана, то веселость его проглядывала странным образом, то есть подавленным вздохом, громким смехом и шутками всякого рода насчет прохожих.
В девять часов прибыли в Тампль. Сантер окликал муниципалов.
- Я здесь, - сказал Морис, поручая Женевьеву надзору Морана.
- А, добро пожаловать! - сказал Сантер, протягивая руку молодому человеку.
Морис остерегался не взять руки. Дружба Сантера в это время была весьма значительная вещь.
Женевьева невольно вздрогнула, а Моран побледнел.
- Кто эта прекрасная гражданка? - спросил Сантер. - И зачем она пришла сюда?
- Это жена доброго гражданина Диксмера; не может быть, чтобы ты не знал этого достойного патриота, гражданин генерал!
- Да, да, - сказал Сантер, - хозяин кожевни, капитан егерского легиона Виктора.
- Именно.
- Дельно, дельно. Она и впрямь прехорошенькая. А что это за мартышка ведет ее под руку?
- Это гражданин Моран, компаньон ее мужа, егерь роты Диксмера.
Сантер приблизился к Женевьеве.
- Добрый день, гражданка! - сказал он.
Женевьева принужденно молвила:
- Здравствуйте, гражданин генерал, - и невольно улыбнулась.
Сантеру приятно польстила улыбка и титул.
- Зачем пожаловала сюда прекрасная патриотка? продолжал Сантер.
- Гражданка, - подхватил Морис, - никогда не видала пленницы Тампля и желала бы взглянуть на нее.
- Да, - сказал Сантер, - прежде чем… - и он сделал рукой ужасный жест.
- Вот именно, - холодно промолвил Морис.
- Хорошо, - сказал Сантер, - старайся только, чтобы те не видали, как они войдут в башню. Это будет дурной пример. Впрочем, я полностью полагаюсь на тебя.
Сантер снова дружески пожал руку Мориса и, с покровительственным видом кивнув Женевьеве, отправился к другим по своей должности занятиям.
После довольно значительных эволюций гренадер и егерей, после передвижений орудий, грохот которых мог вселить в окрестностях спасительный страх, Морис взял опять Женевьеву под руку и, сопутствуемый Мораном, приблизился к посту, у ворот которого Лорен, надрываясь, выкрикивал команды своему батальону.
- Ага! - вскрикнул он. - Вот и Морис, да еще, поди ж ты, с какой-то недурненькой женщиной. Ужели эта пташка пожелает соперничать с моей Богиней Разума? Ежели так, пропала моя Артемиза!
- Ну что ж, гражданин адъютант? - сказал капитан.
- И вправду. Слушай! - скомандовал Лорен. - Правое плечо вперед! Здорово, Морис! Скорым шагом марш!
Барабаны ударили, роты разошлись по караулам, и, когда все заняли свои места, Лорен подошел к ним.
Морис представил Лорена Женевьеве и Морану.
Потом начались объяснения.
- Да, да, понимаю, - сказал Лорен. - Ты желаешь, чтобы гражданин и гражданка смогли войти в башню, это вещь возможная. Я только расставлю часовых и предупрежу их, чтобы они пропустили тебя и твоих приятелей.
Минут десять спустя Женевьева и Моран вошли за тремя муниципалами и заняли места за стеклянной перегородкой.
XXI. Красная гвоздика
Королева только что встала. Чувствуя себя два или три дня нездоровой, она сделала усилие и, чтобы дать возможность своей дочери немного подышать воздухом, спросила дозволения прогуляться на террасе, в чем не было ей отказа.
К тому же ее побуждала другая причина. Однажды, правда, случай единственный, она с высоты башни увидела дофина в саду, но первый же знак, которым обменялись сын и мать, Симон заметил и в ту же минуту заставил ребенка воротиться домой.
Но что до того! Она видела, и этого уже было много. Правда, бедный малютка-пленник был бледен и очень изменился. К тому же он был одет, как ребенок простого звания - в карманьолку и грубое нижнее платье; но ему оставили длинные, белокурые кудри, украшавшие его, как лучезарным венцом.
Если бы она могла еще раз увидеть, какое это было бы торжество для материнского сердца!
К тому же было еще другое.
- Сестрица, - сказала принцесса Елизавета, - вы знаете, что мы нашли в коридоре пучок соломы, всунутый в угол стены. По нашим сигналам это значит: принять меры осторожности и то еще, что друг близок к нам.
- Это правда, - отвечала королева, взирая на свою сестру и дочь с состраданием и стараясь ободриться, чтобы не отчаяться в их спасении.
Исполнив обязанности по службе, Морис тем более был хозяином в Тампльской башне, что случай назначил его быть дежурным днем, а муниципалов Агриколу и Мерсеваля ночью.
Сменившиеся муниципалы ушли, оставив свой отчет в совете Тампля.
- А что, гражданин муниципал, - сказала жена Тизона, кланяясь Морису, - вы привели с собой кой-кого, чтобы взглянуть на наших горлиц? Одна только я осуждена не видеть мою бедную Элоизу.
- Это мои друзья, которые еще никогда не видывали вдовы Капета.
- Так им очень хорошо будет стать за стеклянной дзерью.
- Разумеется, - сказал Моран.
- Только мы будем похожи на тех безжалостных любопытных, - сказала Женевьева, - которые приходят наслаждаться страданиями пленников.
- Что бы вам поставить на дороге в башне ваших друзей! Она там прогуливается сегодня с сестрой и дочерью. Ей оставили дочь, тогда как у меня, которая ни в чем не виновата, отняли мою. О аристократы! Что бы они ни делали, вечно будет им снисхождение, гражданин Морис!
- Но у нее отняли сына! - отвечал последний.
- Ах, если б я имела сына, - проговорила тюремщица, - я думаю, что менее скорбела бы о дочери.
В это время Женевьева несколько раз обменялась взглядом с Мораном.
- Друг мой, - сказала молодая женщина Морису, - гражданка права. Если бы вы могли каким-нибудь образом поставить меня на пути Марии-Антуанетты, мне бы не так неловко было смотреть на нее отсюда. Мне кажется, что глядеть подобным образом на людей унизительно и для них, и для нас.
- Добрая Женевьева, - сказал Морис, - как вы всегда деликатны.
- Да, черт возьми, гражданка, - вскричал один из товарищей Мориса, объедавшийся в передней комнате хлебом и сосисками, - если бы вам довелось сидеть в тюрьме, а вдова Капета полюбопытствовала вас видеть, она бы не была так разборчива, чтобы отказать себе в этой прихоти.
Женевьева, движением быстрее молнии, повернулась к Морану, чтобы прочесть в его глазах, какое действие произвела на него эта выходка. Действительно, Моран вздрогнул; странный свет, как бы фосфорический, сверкнул в его глазах. Судороги мгновенно свели его кулаки, но все это было так быстро, что осталось незамеченным.
- Как зовут этого муниципала? - спросила она у Мориса.
- Это гражданин Мерсеваль, - отвечал молодой человек. Потом прибавил, как бы извиняясь за его грубость: - Каменотес.
Мерсеваль, услыхав это, покосился на Мориса.
- Ну! Ну! - сказала жена Тизона. - Доканчивай скорей свою сосиску и полбутылки вина, пора убрать.
- Это не вина австриячки, ежели я завтракаю в эти часы, - проворчал муниципал. - Если бы в ее власти было заставить убить меня 10 августа, она бы сделала это; зато в тот день, в который она чихнет в мешок, я буду в первых рядах, как прикованный к своему месту.
Моран побледнел, как мертвый.
- Пойдемте, пойдемте, гражданин Морис, - сказала Женевьева, - пойдемте туда, куда вы хотели нас вести; здесь, мне кажется, я как будто сама в заключении, мне душно.
Морис повел Морана и Женевьеву; часовые, предупрежденные Лореном, пропустили их беспрепятственно.
Он поставил их в маленькое углубление верхнего этажа, так, что в то время, когда королева, принцесса Елизавета и дочь королевы должны были подняться на галерею, августейшие заключенные непременно прошли бы мимо них.
Так как прогулка назначена была на десять часов и оставалось только несколько минут до этого времени, то Морис не только не оставил друзей своих, но еще, чтобы и малейшее подозрение не пало на это предприятие, хотя не совсем правильное, встретив гражданина Агриколу, взял его с собой.
Пробило десять часов.
- Отворите! - крикнул голос снизу. Морис узнал его - это был голос генерала Сантера.
В ту же минуту караульные бросились к ружьям, заперли решетки, часовые зарядили свои ружья. Тогда по всей башне раздались звуки железа и шагов, которые сильно подействовали на Морана и Женевьеву, ибо Морис заметил, как они побледнели.
- Сколько предосторожностей, чтобы уберечь трех женщин! - проговорила Женевьева.
- Да, - сказал Моран, стараясь улыбнуться. - Если бы те, которые замышляют освободить их, были на нашем месте и видели бы то, что мы видим, то это отняло бы у них охоту.
- И точно, - прибавила Женевьева, - я начинаю думать, что они не спасутся.
- И я на это не надеюсь, - отвечал Морис.
С этими словами он наклонился к решетке лестницы.
- Тише, - сказал он, - вот заключенные.
- Назовите мне их, - проговорила Женевьева, - ведь я никого не знаю.
- Первые две, что идут по лестнице, - это сестра и дочь Капета. Последняя, впереди которой бежит собачка, Мария-Антуанетта.
Женевьева сделала шаг вперед. Моран, напротив, вместо того чтобы смотреть, прижался к стене.
Его губы были бледней камней башни.
Женевьева в своем белом платье и со своими прекрасными, светлыми глазами походила на ангела, ожидающего пленниц, чтобы осенить горестный путь их и мимоходом освежить сердце мгновенной радостью.
Принцесса Елизавета и дочь королевы прошли, бросив взгляд удивления на пришельцев; нет сомнения, первой пришла мысль, что это были те, которые подали им знак, ибо она живо повернулась к своей спутнице и, пожимая ей руку, уронила платок свой, как бы желая тем предупредить королеву.
- Сестрица, - сказала она, - я, кажется, уронила свой платок.
И она продолжала подниматься по лестнице с юной принцессой.
Королева, тяжелое дыхание и легкий, сухой кашель которой показывали, что она нездорова, нагнулась, чтобы поднять платок, упавший к ногам ее, но собачка проворнее ее схватила его и пустилась с ним к принцессе Елизавете. Королева продолжала подниматься и после нескольких ступеней очутилась против Женевьевы, Морана и молодого муниципала.
- Ах, цветы! - сказала она. - Как давно я их не видала! Какой приятный запах, и как вы счастливы, сударыня, что у вас такие цветы!
При этом скорбном возгласе Женевьева протянула руку, чтобы предложить букет королеве. Тогда Мария-Антуанетта взглянула на нее, и легкий румянец показался на ее поблекшем челе.
Но привычным движением, плодом дисциплины, Морис наклонился, чтобы остановить руку Женевьевы.
Тогда королева осталась в нерешимости, и, смотря на Мориса, она увидела в нем того молодого муниципала, который имел привычку выражаться твердо, сохраняя между тем уважение.
- Это запрещено, сударь? - спросила она.
- Нет, нет, сударыня, - сказал Морис. - Женевьева, вы можете предложить ваш букет.
- О, благодарю вас, сударь! - вскричала королева.
И поклонясь Женевьеве с приветливой грациозностью, Мария-Антуанетта протянула свою тощую руку и без разбора вынула из букета один цветок.