Кавалер Красного замка - Александр Дюма 19 стр.


- Какое мне дело до королевы! Это мать, у которой есть дочь, вот и все! Если отрубят кому-нибудь голову, так уж не дочери, а ей. Пусть отрубят мне голову и спасут мою дочь! Пускай ведут меня под гильотину, только бы ни один волос не упал с головы дочери, и я пойду припеваючи тра-ла-ла!

И Тизон принялась петь ужасающим голосом, потом вдруг замолчала и залилась хохотом.

Человек в плаще, по-видимому, также испугался этого начала помешательства и отступил на шаг.

- О, ты не уйдешь так легко! - в отчаянии сказала Тизон, ухватив его за плащ. - Нельзя говорить матери: сделай то-то, и я спасу твое дитя, а потом прибавлять: "может быть". Спасешь ли ее?

- Да.

- Когда же?

- Когда поведут ее из Консьержери на эшафот.

- Зачем ждать? Почему не сегодня ночью, не сегодня вечером, не сию минуту?

- Затем, что не могу.

- А, не можешь! - кричала Тизон. - Видишь, что не можешь… А я так могу!

- Что же ты можешь?

- Могу преследовать узницу, как ты называешь ее. Могу наблюдать за королевой, как ты говоришь, аристократ ты этакий! Могу входить в темницу во всякий час, днем и ночью - и буду делать это. А чтобы она убежала - об этом еще мы потолкуем… Увидим, убежит ли она, если не хочешь спасти мою дочь? Голову за голову - хочешь? Мадам Вето была королевой - знаю; Элоиза Тизон бедная девушка - знаю; но перед гильотиной нет разницы.

- Итак, пусть будет по-твоему! - сказал человек в плаще. - Спаси ту, и я спасу эту!

- Поклянись.

- Клянусь.

- Чем?

- Чем хочешь.

- Есть у тебя дочь?

- Нет.

- Так чем же тебе клясться тогда? - сказала Тизон, в отчаянии опустив руки.

- Клянусь могилой моего отца.

- Не клянись могилой - накличешь несчастье! Боже! Боже! Как подумаю, что дня через три и мне, может быть, придется клясться могилой моей дочери!.. Дочь моя, бедная моя Элоиза! - вскричала Тизон таким громким голосом, что многие растворили окна.

Увидев, что отворяются окна, второй мужчина отделился от стены и подошел к первому.

- С этой женщиной нечего делать, - сказал первый второму, - она помешана.

- Нет, она мать, - отвечал тот и увел своего товарища.

Когда они начали удаляться, Тизон как будто образумилась.

- Куда же вы? - кричала она. - Спасать Элоизу? Так подождите, и я пойду с вами. Подождите же!.. Подождите!

И несчастная мать с криком побежала за ними; но на первом же повороте улицы потеряла их из виду. Не зная, куда повернуть, она с минуту стояла в нерешительности, смотря во все стороны, и, видя себя одинокой посреди ночи и безмолвии, этого двойного символа смерти, она испустила раздирающий душу крик и без чувств рухнула на мостовую.

Пробило десять часов.

Одновременно пробили часы и на башне Тампля. Королева сидела в знакомой нам комнате у чадящей лампы между своей сестрой и дочерью и, закрытая от взоров муниципальных чиновников дочерью, притворившейся, будто она обнимает свою мать, читала записку, написанную на тончайшей бумажке и таким мелким почерком, что глаза ее, обожженные слезами, едва разбирали написанное.

Вот содержание записки:

"Завтра, во вторник, попроситесь выйти в сад, что, без всякого сомнения, позволят вам, потому что приказано сделать вам эту милость, как только вы попросите. Обойдя сад три или четыре раза, притворитесь, что вы устали, подойдите к харчевне и попросите позволения у старухи Плюмо посидеть у нее. Там через минуту сделайте вид, что вам сделалось еще хуже, и упадите в обморок. Тогда запрут двери, чтобы оказать вам помощь, и вы останетесь с принцессой Елизаветой и дочерью. Люк погреба тотчас отворится. Бросайтесь в это отверстие с вашей сестрой и дочерью - и вы трое будете спасены".

- Господи, - сказала дочь королевы, - неужели будет конец нашей несчастной участи?

- Не ловушка ли этот листок? - спросила Елизавета.

- Нет, нет, - сказала королева, - этот почерк мне всегда напоминал присутствие таинственного друга, но друга честного и верного.

- Кавалера? - спросила дочь королевы.

- Его самого, - отвечала королева.

Принцесса Елизавета сложила руки.

- Прочитаем каждая потихоньку эту записку, - продолжала королева, - чтобы, если одна из нас забудет что-нибудь, другая вспомнила.

И все трое прочитали глазами; но когда доканчивали чтение, дверь из комнаты заскрипела на петлях. Обе принцессы обернулись. Одна королева не изменила своего положения, только каким-то почти незаметным движением она поднесла билетик к голове и спрятала в своей прическе.

Дверь отворял муниципал.

- Что вам угодно, милостивый государь? - спросили в один голос принцесса Елизавета и дочь королевы.

- Гм, - заметил муниципал, - кажется, сегодня вечером вы ложитесь поздненько…

- Разве община издала новый указ, определяющий, в котором часу мне ложиться в постель? - сказала королева, обернувшись с обыкновенным видом своего достоинства.

- Нет, гражданка, - отвечал муниципал. - Но если это необходимо, пожалуй, издадут.

- А покуда, милостивый государь, - сказала Мария-Антуанетта, - имейте уважение не говорю к комнате королевы, но к комнате женщины.

Муниципал проворчал что-то сквозь зубы и удалился.

Через минуту лампа погасла, и три дамы по обыкновению разделись в потемках: темнота служила им покровом стыдливости.

На следующий день, в девять часов утра, королева перечитала в постели вчерашнюю записку, чтобы ни в чем не уклониться от заключавшихся в ней инструкций, изорвала на части, почти неосязаемые, потом оделась за занавеской и, разбудив сестру, пошла будить дочь.

Спустя еще минуту она вышла и позвала карауливших муниципалов.

- Что тебе надо, гражданка? - спросил один из них, явившись в дверях, между тем как другой продолжал завтракать, не обращая внимания на зов королевы.

- Милостивый государь, - сказала Мария-Антуанетта, - я сейчас была в комнате у дочери… Бедняжка в самом деле больна… У нее от беспокойства распухли и ломят ноги. Вы знаете, что я осудила ее на это бездействие. Мне было позволено прогуливаться в саду. Но так как проходить туда надобно мимо дверей комнаты, в которой жил когда-то мой муж, то у меня разрывалось сердце, силы изменяли мне, и я возвращалась, довольствуясь прогулкой по террасе. Теперь этой прогулки недостаточно для моего бедного ребенка. Итак, прошу вас, гражданин муниципал, попросить у генерала Сантера, чтобы мне предоставлено было право пользоваться данной мне свободой… Я вам буду за это очень благодарна.

Королева произнесла эти слова так нежно и вместе с тем с таким достоинством; она так хорошо избежала всякого титула, могущего оскорбить республиканскую стыдливость ее собеседника, что он, явившись, как большая часть этих людей, с покрытой головой, мало-помалу приподнял с нее простой колпак и, когда королева договорила, поклонился ей, сказав:

- Будьте спокойны, сударыня; у гражданина генерала попросят позволения, которого вы желаете.

Потом, уходя как будто за тем, чтобы самому убедить себя, что он уступил справедливости, а не слабости, муниципал повторял:

- Справедливо, справедливо, что ни говори, а справедливо.

- Что там справедливого? - спросил другой муниципал.

- Чтобы эта женщина пошла прогуливаться с больной дочерью.

- А еще чего надо ей?

- Да просит прогуляться с часок по саду.

- Вот вздор! - возразил тот. - Пускай-ка лучше попросит позволения пройтись от Тампля до площади Революции; вот эта прогулка действительно освежит ее.

Муниципал докончил завтрак и ушел. Королева, в свою очередь, попросила позволения позавтракать в комнате у дочери, что и было ей позволено.

Дочь королевы, чтобы подтвердить слух о своей болезни, не встала, и принцесса Елизавета и королева сидели возле ее постели.

В одиннадцать часов по обыкновению пришел Сантер. Приход его был возвещен барабанным боем и появлением нового батальона и новых муниципалов, пришедших на смену тем, которые кончили караул.

Осмотрев вступающий и выступающий батальоны, он порисовался на тяжелой, коренастой лошади посреди тампльского двора и потом остановился. В это время к нему обычно обращались, кому надо было, с требованиями, доносами и просьбами.

Муниципал воспользовался свободной минутой и подошел к генералу.

- Что тебе? - отрывисто спросил Сантер.

- Гражданин, - отвечал муниципал, - я пришел по просьбе королевы…

- Это еще что? От какой королевы? - перебил Сантер.

- Ах, в самом деле! - сказал муниципал, удивляясь собственному увлечению. - Что это сорвалось у меня с языка?.. Неужели я с ума сошел? Я пришел по просьбе мадам Вето…

- Давно бы так; теперь я понимаю. В чем же дело?

- Я пришел сказать, что маленькая Вето больна, кажется, от недостатка воздуха и движения.

- Так что же! Неужели и в этом обвиняют нацию?.. Нация позволила ей гулять в саду - она отказалась. Как угодно!

- Вот в этом-то и раскаивается она теперь и просит у тебя позволения прогуляться в саду.

- И ей никто не мешает. Слушайте, вы! - сказал Сантер, обращаясь к целому батальону. - Вдова Капет может прогуливаться по саду. Ей позволено нацией; да только смотреть, чтобы она не улизнула через стены… Случись это - я всем вам отрублю головы.

Шутка гражданина генерала была воспринята с гомерическим смехом.

- Я предупредил вас, а теперь прощайте. Еду в Конвент. Кажется, поймали Родана и Барбару, и дело идет о выдаче им паспорта… на тот свет.

Эта новость и привела гражданина генерала в приятное расположение духа.

Сантер поскакал галопом.

За ним вышел сменный батальон. Наконец муниципалы уступили место новопришедшим, которым Сантер дал инструкции касательно королевы.

Один из муниципалов пошел к Марии-Антуанетте и заметил, что она покраснела, а сестра мысленно благодарила бога.

"О, - думала она, смотря в окно на небо, - укротится ли твой гнев, господи, и десница твоя перестанет ли тяготеть над нами?"

- Благодарю вас, милостивый государь, - сказала королева муниципалу с той прелестной улыбкой, которая погубила Барнава и столько людей свела с ума. - Благодарю!

Потом, обратившись к своей собачке, прыгавшей около хозяйки и ходившей на задних лапках - животное понимало по глазам госпожи, что готовится что-то необыкновенное, - королева сказала:

- Пойдем, Блек, пойдем гулять.

Собака залаяла, запрыгала и, посмотрев хорошенько на муниципала, как будто понимая, что он обрадовал ее хозяйку, подползла к нему, махая длинным пушистым хвостом, и даже осмелилась приласкаться.

Муниципал, который, может быть, остался бы равнодушным к мольбам королевы, был тронут ласками собаки.

- Хоть бы для этого бедного животного, гражданка Капет, выходили вы почаще, - сказал он. - Сострадание велит заботиться обо всех созданиях.

- В котором часу, милостивый государь, можно нам выходить? - спросила королева. - Как вы думаете, солнце принесло бы нам пользу?

- Можете выходить когда захотите, - отвечал муниципал. - На этот счет нет особых распоряжений. Впрочем, я полагаю, что лучше бы в полдень, когда сменяют караульных. Это произвело бы менее движения в замке.

- Хорошо, в полдень, - сказала королева, прижимая руку к сердцу, чтобы унять его биение.

И она взглянула на этого человека, который, по-видимому, был не так жесток, как его собратья, и, быть может, за уступчивость желаниям узницы готовился погубить жизнь в борьбе, замышляемой заговорщиками.

Но в это мгновение какое-то сострадание смягчило сердце женщины; душа королевы встрепенулась; она подумала про десятое августа и трупы ее друзей, усеявшие дворцовые ковры. Она вспомнила второе сентября и голову принцессы Ламбаль, выставленную на пике перед ее окнами; ей пришли на ум двадцать первое января и голова ее мужа, умершего на эшафоте под шум барабанов, заглушавших его голос… Но королева подумала, наконец, о своем сыне, бедном ребенке, болезненные крики которого не один раз слышала она из своей комнаты, хотя не могла подать ему помощи, - и сердце ее огрубело.

- Увы, - прошептала она, - несчастье, все равно что кровь древней гидры, оплодотворяет жатву новых несчастий!

XXVI. Блек

Муниципал вышел, чтобы позвать своих товарищей и прочитать протокол, составленный смененными муниципалами.

Королева осталась с сестрой и дочерью.

Все трое переглянулись.

Дочь королевы обвила руками ее шею.

Принцесса Елизавета приблизилась к сестре и подала ей руку.

- Помолимся богу, - сказала королева, - но будем молиться так, чтоб никто не подозревал нашей молитвы.

Бывают роковые минуты, когда молитва, этот естественный гимн, вложенный в сердце человека, возбуждает в людях подозрение, потому что молитва есть плод надежды и благодарности. В глазах же сторожей надежда или благодарность возбуждали беспокойство, потому что королева могла надеяться только на одно - бегство и могла благодарить бога только за одно - за средство бежать.

Окончив эту мысленную молитву, все трое не произносили ни слова.

Пробило три четверти двенадцатого, потом двенадцать.

Еще не замер бронзовый звук последнего удара часов, как на спиральной лестнице послышался шум, поднимавшийся к комнате королевы.

- Это смена, - сказала она, - сейчас придут за нами.

Королева увидела, что сестра и дочь ее побледнели.

- Будьте смелей, - сказала она, тоже побледнев.

- Двенадцать часов! - кричали внизу. - Велите выйти узницам!

- Мы здесь, господа! - отвечала королева, почти с сожалением бросив последний взгляд на черные стены и, если не грубую, то, по крайней мере, простую мебель, подругу ее заключения.

Первая дверь вела в коридор. Он был совершенно темный, и три узницы могли скрыть свое волнение. Впереди бежал маленький Блек, но, добежав до второй двери, той, от которой Мария-Антуанетта старалась отвратить взор, верное животное уткнулось мордой в гвозди с широкими шляпками и после жалобного лая испустило продолжительный стон. Королева поскорее прошла, будучи не в силах отогнать собачку, и искала стену, чтобы прислониться.

Королева сделала еще несколько шагов, но потом ноги изменили ей, и она вынуждена была остановиться. Сестра и дочь приблизились к ней, и с минуту три женщины стояли неподвижно, образуя из себя печальную группу; мать прижалась лицом к голове дочери.

Блек подбежал к своей хозяйке.

- Ну, что же, идет она или нет? - раздался чей-то голос.

- Сейчас, - отвечал муниципал, который оставался стоять из уважения к этой горечи, величественной в своей простоте.

- Пройдем, - сказала королева и пошла по лестнице.

Когда заключенные спустились по винтовой лестнице, напротив последней двери, над которой солнечный свет прочертил широкие золотые полосы, барабан пробил дробь, призывавшую стражу, потом воцарилась тишина, вызванная любопытством, и тяжелая дверь лениво отворилась, повернувшись на скрипучих петлях.

У тумбы, смежной с этой дверью, сидела или, вернее, лежала на земле женщина. Это была Тизон, которую королева не видала целые сутки, что и вчера вечером и сегодня утром немного ее удивляло.

Королева увидела дневной свет, деревья, сад и по ту сторону барьера глаза ее с жадностью искали маленькую харчевню, где, без сомнения, дожидались ее друзья, как вдруг при шуме ее шагов Тизон раздвинула руки, и королева увидела бледное и расстроенное лицо под начинавшими седеть волосами.

Перемена была так разительна, что королева остолбенела от изумления.

Тогда с медлительностью, свойственной людям, у которых уже нет рассудка, старуха стала на колени перед дверью и загородила дорогу Марии-Антуанетте.

- Чего хотите вы, милая? - спросила королева.

- Он сказал, чтобы вы меня простили.

- Кто такой? - спросила королева.

- А человек в плаще, - отвечала Тизон.

Королева с удивлением взглянула на дочь и на принцессу Елизавету.

- Ладно, ладно, - сказал муниципал, - пропусти вдову Капет. Ей позволено гулять в саду.

- Знаю, - отвечала старуха, - оттого-то я и пришла сюда… Я должна была просить у нее прощения; а меня не пускали наверх, я и дождалась здесь.

- Отчего же не пустили вас наверх? - спросила королева.

Тизон расхохоталась.

- Они думают, что я сумасшедшая!

Королева посмотрела на нее и действительно увидела в блуждающих глазах несчастной странный отблеск, смутный свет, свидетельствующий об отсутствии мысли.

- Боже мой! Что с вами случилось, бедняжка?

- Что случилось!.. Так вы не знаете?.. Нет, вы очень хорошо знаете… потому что за вас осудили ее…

- Кого?

- Элоизу!

- Вашу дочь?

- Да, ее… мою бедную дочь!

- Осудили!.. Кто же? Как? За что?

- Потому что она продала букет…

- Какой букет?

- А гвоздику-то… Однако ж ведь она не цветочница, - продолжала Тизон, как будто собираясь с мыслями. - Как же могла она продать букет?

Королева вздрогнула. Невидимая нить связала эту сцену с теперешним ее положением; она понимала, что не должна терять времени на бесполезные разговоры.

- Пропустите меня, милая, - сказала она, - прошу вас, вы расскажете мне после.

- Нет, сейчас; вы должны меня простить; я должна помочь вашему бегству, чтоб он спас мою дочь.

Королева побледнела, как смерть.

- Боже мой! - прошептала она, обращая глаза к небу.

И потом сказала муниципалу:

- Потрудитесь, милостивый государь, удалить эту женщину; вы видите, что она помешана.

- Ну, ну, старая, долой! - крикнул муниципал.

Но старуха Тизон ухватилась за стену.

- Нет, пусть она простит меня, чтоб он спас мою дочь!

- Да кто такой?

- Человек в плаще.

- Сестра, - сказала принцесса Елизавета, - утешьте ее несколькими словами.

- О, с удовольствием, - отвечала королева. - В самом деле, это будет короче.

И потом обратилась к старухе:

- Чего же хотите вы, моя милая? Скажите.

- Я хочу, чтоб вы простили мне все дерзости, которые я наговорила вам, все доносы, и чтобы вы, увидев человека в плаще, приказали ему спасти мою дочь… потому что он сделает все, что вы захотите.

- Я, право, не понимаю, что это за человек в плаще, - отвечала королева, - но если вам для успокоения совести необходимо получить от меня прощение за обиды, которые, как говорите, вы нанесли мне, - о, я прощаю вас от души, бедная женщина, и пусть простят меня так же точно все те, кого я обидела.

- О, - вскричала Тизон с непередаваемым выражением радости. - Он спасет мою дочь, если вы меня простите! Дайте вашу руку, сударыня, вашу руку!

Королева, ничего не понимая, подала ей руку. Тизон схватила ее и прижала к губам.

В эту минуту на улице Тампль раздался хриплый голос глашатая:

"Суд и решение над заговорщицей девицей Элоизой Тизон, приговоренной к смерти!"

Лишь только слова эти коснулись ушей старухи Тизон, лицо ее расстроилось, она привстала на одно колено и раскинула руки, заслоняя путь королеве.

- Боже мой, - прошептала Мария-Антуанетта, не пропустившая ни слова из ужасного объявления.

Назад Дальше