Тюремщик смотрел, как они удалились; потом, когда все затихло и, по-видимому, опустело, поставил фонарь на пол, свесил ноги в подземелье и предался мечтам. Тюремщики также мечтают иногда, но только никто еще не проследил, о чем они мечтают.
Вдруг, как нарочно, в ту минуту, когда он глубже замечтался, на плечо ему упала тяжелая рука. Гражданин Гракх обернулся и, увидев перед собой незнакомую фигуру, хотел было закричать, но в то же мгновение холодный пистолет уперся ему в лоб. Голос тюремщика замер, руки опустились и глаза приняли самое умоляющее выражение.
- Ни слова - или ты убит, - сказал незнакомец.
- Что вам угодно, милостивый государь? - спросил тюремщик.
Как видите, даже в 93 году бывали минуты, в которые не говорили друг другу "ты" и забывали титуловаться "гражданами"…
- Я хочу, чтобы ты пустил меня вниз, - отвечал гражданин Теодор.
- Зачем это?
- Не твое дело.
Тюремщик с величайшим удивлением взглянул на просившего, но собеседник его заметил в этом взгляде молнию понятливости - и опустил свое оружие.
- Отказался бы ты иметь состояние?
- Не знаю, по этой части еще никто не делал мне предложения.
- Ну так я делаю первый.
- То есть предлагаете мне состояние?
- Да.
- А что вы понимаете под словом "состояние"?
- Да хоть бы пятьдесят тысяч ливров золотом; в наше время деньги редки, и пятьдесят тысяч ливров золотом стоят миллиона. Итак, я предлагаю тебе пятьдесят тысяч ливров.
- Чтобы я дал вам опуститься в эту яму?
- Да, но с условием, чтобы ты пошел в нее со мной и помог мне в том, что я хочу сделать.
- Но как же вы это сделаете? Через пять минут в подземелье нахлынут солдаты и схватят вас.
Справедливость этих слов поразила Теодора.
- А можешь ли ты помешать солдатам спуститься сюда?
- Нет никаких средств, как ни ломай голову.
Заметно было, что тюремщик напрягал всю свою сметливость, чтобы найти это средство, за которое ему заплатили бы пятьдесят тысяч ливров.
- А завтра, - спросил гражданин Теодор, - можем мы войти?
- Непременно, только беда в том, что не сегодня, так завтра поперек подземелья поставят железную решетку, и для большей благонадежности решетка эта будет сплошная, здоровая и без двери.
- В таком случае надо придумать что-нибудь другое.
- Да, надо придумать что-нибудь другое, - сказал тюремщик. - Подумаем.
По собирательному смыслу, в каком выражался гражданин Гракх, видно было, что он уже согласился с гражданином Теодором.
- Уж это мое дело, - сказал Теодор. - А что ты делаешь в Консьержери?
- Я тюремщик.
- То есть?
- Отворяю и запираю двери.
- И ночуешь там?
- Да.
- И обедаешь?
- Не всегда. У меня бывает свободное время.
- И тогда?
- Я пользуюсь им.
- Каким, например, образом?
- Хочу строить куры хозяйке харчевни "Ноев Колодец", которая обещала выйти за меня замуж, когда у меня будет тысяча двести франков.
- А где харчевня "Ноев Колодец"?
- На улице Виель-Драпри.
- Ладно.
- Тс!..
Патриот навострил ухо.
- Ай, ай, - заметил Гракх.
- Что тебе почудилось?
- Точно… голоса… шаги…
- Это они идут назад?
- Вот видите, что мы не успели бы.
Это "мы" было ясным выражением согласия.
- Правда, ты честный малый, гражданин, и тебе, кажется, предназначено.
- Что?
- Разбогатеть со временем.
- Дай-то бог!
- Будь уверен, - сказал гражданин Теодор, сунув в руку тюремщику десять луидоров.
- Черт побери, однако ж, - сказал гражданин Гракх, любуясь при свете фонаря на золото. - Значит, это серьезно?
- Как нельзя серьезнее.
- Что же надо делать?
- Приходи завтра в "Ноев Колодец", и я скажу тебе, что мне надо. Кстати, как тебя зовут?
- Гракх.
- Так вот, гражданин Гракх, устрой так, чтобы швейцар Ришар завтра прогнал тебя.
- Прогнал! А мое место?
- Разве ты думаешь остаться тюремщиком, когда у тебя будут пятьдесят тысяч франков?
- Нет, но покуда я беден - я уверен, что меня потащат на гильотину.
- Уверен?
- То есть около того; а когда буду на воле и разбогатею…
- Ты спрячешь деньги и будешь строить куры своей возлюбленной трактирщице.
- Ну хорошо! Идет!
- Так завтра в харчевне.
- В котором часу?
- В шесть после обеда.
- Улетайте скорее… вот они… Говорю "улетайте", потому что, кажется, вы прилетели сквозь потолок.
- Итак, до завтра, - проговорил Теодор, убегая.
В самом деле, уже давно было пора; шум шагов и голосов приближался; и в темном подземелье уже сверкал блеск приближавшихся огней.
Теодор добежал до двери, указанной писцом, который одолжил ему свою будку; сорвал ломом замок, подбежал к окну, отпер его и спустился на улицу. Но, выбираясь из "Зала потерянных шагов", он еще мог расслышать вопрос, заданный гражданином Гракхом Ришару, и ответ последнего.
- Гражданин архитектор совершенно прав: подземелье проходит под комнаты вдовы Капет; дело было опасное.
- Я думаю, - сказал Гракх, с совершенным сознанием, - что высказал высокую петицию.
Сантер показался в отверстии лестницы.
- Ну, а работники, гражданин архитектор? - спросил он Жиро.
- Придут на рассвете, и решетка будет тотчас на месте, - отвечал голос, как будто выходивший из глубины земли.
- И ты будешь спасителем отечества, - сказал Сантер полунасмешливо, полусерьезно.
- Ты не знаешь, как ты прав, гражданин генерал, - сказал про себя Гракх.
XXXVIII. Королевское дитя
Однако следствие над королевой уже началось, как мы видели в предыдущей главе. Народная ненависть жаждала этой венценосной головы. В средствах принести эту жертву не было недостатка, и, однако же, Фукье-Тенвиль, общественный обвинитель, решил не пренебрегать и тем обвинением, какое обещал Симон.
На другой день после встречи Фукье с Симоном в "Зале потерянных шагов" шум оружия еще раз заставил вздрогнуть узников, содержавшихся в Тампле. Узники эти были: принцесса Елизавета, дочь королевы, и ребенок, который в колыбели назывался его величеством, а теперь - маленьким Капетом.
Генерал Анрио с трехцветным султаном и саблей въехал на толстой лошади, сопровождаемый несколькими национальными гвардейцами в башню, в которой изнывало королевское дитя. По сторонам генерала шли: секретарь с чернильницей, свертком бумаги и неизмеримо длинным пером. Позади секретаря шел общественный обвинитель. Мы видели, знаем и еще раз увидим этого худощавого желтого и холодного человека, налитые кровью глаза которого заставляли трепетать самого Анрио в его военной броне. Шествие заключали национальные гвардейцы с поручиком. Симон с лукавой улыбкой, держа в одной руке меховой колпак, в другой шпандырь, шел впереди, указывая дорогу комиссии.
Они вошли в почерневшую, обширную и голую комнату, в глубине которой совершенно неподвижно сидел на постели юный Людовик. Когда мы видели бедного ребенка, бегавшего от зверской злости Симона, в нем еще была жизненная сила, которая боролась с гнусным обхождением тампльского сапожника: ребенок бегал, кричал, плакал, значит, он еще боялся, страдал, надеялся. Теперь же страх и надежда исчезли; страдание, без сомнения, существовало еще; но если и существовало оно, то ребенок-мученик таил его в глубине сердца, под покровом совершенной бесчувственности. Он даже не поднял головы, когда к нему подошли комиссары.
Без всяких предисловий они взяли стулья и уселись: обвинитель - у изголовья постели, Симон - в ногах, секретарь - у окошка; национальные гвардейцы с поручиком стали поодаль в тени.
Те из присутствующих, которые смотрели на узника, если не с участием, то хоть с любопытством, тотчас заметили в ребенке бледность, странную полноту, которая была не что другое, как опухоль, и кривизну колен, суставы которых начинали пухнуть.
- Ребенок этот серьезно болен, - сказал поручик с уверенностью, которая заставила Фукье-Тенвиля, уже сидевшего и готового начать писать допрос, обернуться.
Маленький Капет поднял глаза, ища в сумраке того, кто произнес эти слова, и узнал в нем молодого человека, который уже защитил его однажды на тюильрийском дворе от побоев Симона. Луч доброго чувства сверкнул в синих глазах ребенка - и только.
- А, это ты, гражданин Лорен, - сказал Симон, обращая внимание Фукье-Тенвиля на друга Мориса.
- Я самый, гражданин Симон, - отвечал с невозмутимой твердостью Лорен.
Но так как Лорен, всегда готовый стать лицом к лицу с опасностью, не искал ее без всякой пользы, то и воспользовался случаем поклониться Фукье-Тенвилю, который отвечал ему учтивым поклоном.
- Кажется, ты заметил, гражданин, что ребенок болен? - спросил обвинитель. - Разве ты лекарь?
- Если и не лекарь, то, по крайней мере, учился медицине.
- Что же ты находишь в нем?
- То есть какие признаки болезни? - спросил Лорен.
- Да.
- Опухшие глаза и щеки, бледные и исхудалые руки, опухоль в коленях, и если б я пощупал его пульс, то уверен, что насчитал бы от восьмидесяти пяти до восьмидесяти шести пульсаций в минуту.
Ребенок, по-видимому, бесчувственно слушал перечисление своих страданий.
- Чему же наука может приписать такое состояние узника? - спросил общественный обвинитель.
Лорен почесал за ухом.
- Право, гражданин, - отвечал он, - я не знаю хорошо, как содержать маленького Капета, и потому не могу сказать утвердительно… впрочем…
Симон навострил уши и смеялся в душе, ожидая, что его враг может скомпрометировать себя.
- Впрочем, - продолжал Лорен, - я полагаю, что он болен от недостатка движения.
- Я тоже полагаю, - сказал Симон. - Еще бы! Он не хочет ходить.
Ребенок не обратил внимания на слова сапожника.
Фукье-Тенвиль встал, подошел к Лорену и что-то шепнул ему на ухо.
Никто не слыхал слов общественного обвинителя, но видно было, что он о чем-то спрашивал.
- О-о-о! Неужели ты веришь этому, гражданин? Это ужасно со стороны матери…
- Во всяком случае, мы узнаем это, - сказал Фукье. - Симон говорит, что слышал это от него самого, и взялся заставить его признаться.
- Это было бы чудовищно, - сказал Лорен. - Однако это возможно. Австриячка не без греха, и, справедливо или нет… это меня не касается… из нее сделали Мессалину… Но не довольствоваться этим и делать ее Агриппиной… воля ваша, это, по-моему, уж слишком.
- Однако вот что доносит Симон, - бесстрастно сказал Фукье.
- Я нисколько не сомневаюсь, что Симон сказал это… Есть люди, которым не страшны никакие доносы, даже самые невозможные… Но не находишь ли ты, - продолжал Лорен, пристально смотря на Фукье, - ты, человек честный и умный, наконец, человек сильный, что спрашивать у ребенка подобные подробности о той, которую, по самым естественным и священным законам природы, он должен почитать, почти значило бы оскорблять целое человечество в лице этого ребенка?
Обвинитель не шевельнул бровью, вынул из кармана бумагу и показал Лорену.
- Конвент приказывает мне расследовать это дело, - сказал он. - Остальное меня не касается.
- Справедливо, - сказал Лорен, - и признаюсь, что если ребенок сознается…
И молодой человек с отвращением опустил голову.
- Впрочем, - продолжал Фукье, - мы опираемся не на одно только показание Симона; есть еще другое, публичное…
И Фукье вынул из кармана вторую бумагу. Это был листок газеты "Le Pere Duchesne", издаваемый под редакцией Эбера.
Действительно, обвинение было здесь напечатано без всяких околичностей, со всей откровенностью.
- Написано… даже напечатано, - сказал Лорен. - Но покуда я не услышу подобного обвинения из уст ребенка, разумеется, обвинения добровольного, свободного, не вынужденного угрозами…
- Далее?..
- Несмотря ни на каких Симонов и Эберов, я буду сомневаться, как сомневаешься, конечно, и ты сам.
Симон с нетерпением выжидал конца разговора; мерзавец не знал, как сильно действует на умного человека взгляд, отличаемый им в толпе. Но Фукье почувствовал силу взора Лорена и хотел быть понятным этому наблюдателю.
- Начинается допрос, - сказал общественный обвинитель. - Секретарь, бери перо.
Секретарь настрочил предисловие протокола и ждал, подобно Симону, Анрио и всем прочим, окончания разговора Фукье-Тенвиля с Лореном.
Лишь ребенок, по-видимому, не принимал никакого участия в сцене, в которой он был главным актером, и глаза его, на мгновение озаренные молнией высшего разума, снова потухли, как олово.
- Тише, гражданин Фукье-Тенвиль будет допрашивать ребенка! - сказал Анрио.
- Капет, - сказал обвинитель, - знаешь ли ты, что стало с твоей матерью?
Лицо маленького Капета, бледное как мрамор, вспыхнуло румянцем, но он не отвечал.
- Слышал ли ты меня? - спросил обвинитель.
То же молчание.
- О, еще бы! Он прекрасно слышит, - сказал Симон, - но, знаете, он, как обезьяна, не хочет отвечать, чтобы его не приняли за человека и не заставили работать.
- Отвечай, Капет, - сказал Анрио. - Тебя спрашивает Комиссия Конвента, и ты должен повиноваться законам.
Ребенок побледнел, но не отвечал.
- Да будешь ли ты отвечать, волчонок! - сказал Симон и показал ему кулак.
- Замолчи, Симон, - сказал Фукье-Тенвиль, - тебе никто не предоставлял слова.
- Слышишь, Симон, тебе не предоставляли слова, - сказал Лорен. - Это во второй раз говорят тебе при мне. В первый раз это было, когда ты обвинял дочку Тизон, чтобы ей отрубили голову для твоего удовольствия.
Симон замолчал.
- Любила ли тебя мать, Капет? - спросил Фукье.
Прежнее молчание.
- Говорят, будто нет? - продолжал обвинитель.
Что-то похожее на бледную улыбку мелькнуло на губах ребенка.
- Ведь говорят вам, он сказал, что мать слишком любила его! - заревел Симон.
- Посмотри-ка, Симон, не досадно ли, что маленький Капет, такой разговорчивый наедине с тобой, делается немым при людях? - сказал Лорен.
- О, если бы только мы были вдвоем!
- Да, если б вы были вдвоем; но, к счастью, вы не вдвоем. О, если б вы были вдвоем, честный Симон, благородный патриот, как бы ты избил бедного ребенка! Но ты не один и не смеешь, подлое существо, перед честными людьми, которые знают, что древние, взятые нами за образец, щадили все слабое; ты не смеешь, потому что ты не один; да и не из честных, достойных людей, коли истязаешь детей ростом с мизинец!
- О! - заревел Симон, заскрежетав зубами.
- Капет, - продолжал Фукье, - признался ли ты в чем-нибудь Симону…
Во взгляде ребенка сверкнула невыразимая ирония.
- Насчет твоей матери, - продолжал обвинитель.
Ребенок посмотрел с презрением.
- Отвечай, да или нет? - вскричал Анрио.
- Отвечай "да"! - заорал Симон, замахнувшись шпандырем.
Ребенок вздрогнул, но не сделал ни малейшего движения, чтобы увернуться от удара.
Присутствующие испустили что-то вроде крика, возбуждаемого отвращением. Лорен сделал еще лучше: он бросился со своего места, и прежде, чем рука Симона опустилась, схватил ее кисть.
- Отпустишь ли ты меня? - завопил Симон, побагровев от бешенства.
- Послушай, - продолжал Фукье, - нет ничего худого в том, что мать любит свое дитя; скажи же нам, Капет, как любила тебя мать? Это может принести ей пользу.
Малолетний узник вздрогнул при мысли, что может быть полезным своей матери.
- Она любила меня, - отвечал он, - как любит мать своего сына. Есть только один способ для матерей любить детей, и дети только одним способом любят свою мать.
- А, помнишь, змееныш, что мне говорил?.. А?..
- Тебе приснилось, Симон, - перебил Лорен.
- Лорен, Лорен! - закричал сапожник сквозь зубы.
- Ну да, Лорен! Что же дальше? Лорена трудно прибить - он сам колотит негодяев; на Лорена невозможно донести, потому что он удержал твою руку в присутствии генерала Анрио и гражданина Фукье-Тенвиля, и они одобряют это и не стали от этого холоднее! Лорена нельзя подвести под нож гильотины, как бедную Элоизу Тизон… Все это досадно, все это бесит тебя, мой бедный Симон!
- Ладно, ладно! Сочтемся после, - отвечал сапожник, рыча, как гиена.
- Да, любезный друг, - отвечал Лорен, - но я надеюсь с помощью Верховного Существа… слышишь, я сказал: "Верховного Существа"… - но я надеюсь с помощью Верховного Существа и моей сабли раньше распороть тебе брюхо… Ну-ка, посторонись, ты мешаешь мне видеть.
- Разбойник!
- Молчать! Мешаешь мне слушать!
И Лорен уничтожил Симона своим взглядом. Симон сжимал кулаки, грязью которых он так гордился, однако только этим и должен был ограничиться.
- Он начал говорить и, вероятно, будет продолжать, - сказал Анрио. - Спрашивай, гражданин Фукье.
- Будешь ты отвечать теперь? - спросил Фукье.
Ребенок снова замолчал.
- Видишь, гражданин, видишь! - сказал Симон.
- Удивительное упрямство, - заметил Анрио, смущенный этой чисто королевской гордостью.
- Его худо вышколили, - сказал Лорен.
- Кто же? - спросил Анрио.
- Разумеется, учитель.
- А!.. Ты обвиняешь меня! - вскричал Симон. - Доносишь на меня!.. Это любопытно!
- Попытаемся взять лаской, - сказал Фукье.
И, обратившись к ребенку, по-видимому, совершенно бесчувственному, продолжал:
- Что же, мой милый? Отвечайте национальной комиссии; не увеличивайте тяжесть вашего положения, отказываясь от полезных показаний. Вы говорили гражданину Симону о том, как любила вас матушка, как выражала она свою любовь…
Людовик окинул собрание взором, который гневно остановился на Симоне, но не отвечал.
- Может быть, вы считаете себя несчастным? - продолжал обвинитель. - Может быть, вам не нравится помещение, пища, обхождение? Может быть, вы хотите более свободы, другой темницы, другого сторожа? Не хотите ли прогуливаться верхом на лошади, играть с вашими ровесниками?
Но Людовик снова впал в глубокое молчание, которое нарушил только для защиты матери. Комиссия не могла надивиться твердости и уму ребенка.
- Какой же составить протокол? - спросил секретарь.
- Поручите Симону, - сказал Лорен. - Писать тут нечего, а это ему с руки.
Симон погрозил своему беспощадному неприятелю кулаком. Лорен расхохотался.
- Постой, не так посмеешься, когда будешь чихать в мешок! - сказал Симон, опьянев от бешенства.