- И Ришар был прав; с тех пор как в тюрьме австриячка, служба там сущий ад.
Патриот дал собаке облизать тарелку.
- Дальше, - сказал он не оборачиваясь.
- Наконец, сударь, я принялся стонать, то есть со мною сделалось очень дурно; я попросился идти в больницу и уверил, что мои дети перемрут с голоду, если прекратится мое жалованье.
- И что же отвечал Ришар?
- Отвечал, что тюремщику не следует иметь детей.
- Но ведь за тебя, кажется, вступилась старуха Ришар.
- Хорошо, что так! Она затеяла с мужем историю, говорила, что он человек без сердца, и наконец Ришар сказал мне: "Так вот что, гражданин Гракх, уговорись с кем-нибудь из приятелей, чтоб он отдавал тебе частицу из своего жалованья, представь его мне вместо себя, а я даю слово, что он будет принят". И после того я ушел, сказав: "Хорошо, гражданин Ришар, поищу".
- И нашел, любезнейший… а?
В эту минуту хозяйка харчевни возвратилась с супом и бутылкой для гражданина Гракха. Но появление хозяйки было некстати ни для Гракха, ни для патриота, которым надо было еще кое о чем переговорить.
- Гражданка, - сказал тюремщик, - сегодня дядя Ришар дал мне награжденьице, значит, можно разгуляться на свиную котлетку с огурчиками да на бутылочку бургундского… Откомандируй-ка служанку да прогуляйся в погребок.
Хозяйка тотчас же сделала нужные распоряжения. Служанка вышла дверью, которая вела на улицу, а хозяйка отправилась в погребок.
- Недурно устроил, - заметил патриот. - Ты малый со смыслом.
- Да еще с таким смыслом, что, несмотря на ваши лестные обещания, не скрываю от себя, чем рискуем мы оба, если все это дойдет до Комитета общественной безопасности. Знаете вы чем?
- Разумеется.
- Мы оба рискуем своей головой.
- За мою не бойся.
- Да, сказать правду, боюсь-то я не за вашу голову.
- Так за свою?
- Точно так.
- А если я плачу за нее вдвое больше, чем она стоит?
- Все-таки голова - очень дорогая вещь.
- Только не твоя.
- Как не моя?
- По крайней мере, в настоящую минуту.
- Что это значит?
- А то, что голова твоя не стоит ни обола, потому что если б я был, например, агентом Комитета общественной безопасности, то тебя завтра же свели бы на гильотину.
Тюремщик обернулся так быстро, что на него залаяла собака, и побледнел как смерть.
- Не оборачивайся и не бледней, - сказал патриот, - а, напротив, доедай спокойно свой ужин. Я вовсе не агент, вызывающий на откровенность. Введи меня завтра в Консьержери, определи на свое место, передай ключи - и завтра же я отсчитаю тебе пятьдесят тысяч ливров золотом.
- И это верно?
- О, я даю тебе чудесный залог - мою голову.
Тюремщик задумался.
- Не размышляй, пожалуйста, - сказал патриот, видя его в зеркале. - Если ты донесешь на меня - ты исполнишь только свой долг, и республика не даст тебе ни одного су; если же, напротив, будешь служить мне и изменишь этому самому долгу - то несправедливо было бы заставлять тебя делать что-нибудь даром, и я дам тебе пятьдесят тысяч ливров.
- О, я очень понимаю, что гораздо выгоднее исполнить вашу просьбу, но опасаюсь последствий.
- Последствий!.. Чего тебе бояться их?.. Уж, верно, я не пойду доносить на тебя.
- Разумеется.
- На другой день после того, как я поступлю на службу, ты пойдешь осматривать Консьержери, и я дам тебе двадцать пять свертков, в каждом по две тысячи франков: свертки эти легко поместятся в двух карманах. Вместе с деньгами я дам тебе пропуск из Франции: ты уедешь, и где бы ты ни был, ты будешь если не богат, то, по крайней мере, человек независимый.
- Хорошо, будь что будет! Я бедняк, не вмешиваюсь в политику. Франция жила без меня и не пропадет без меня. Если поступок ваш дурен - вам же хуже.
- Во всяком случае, я поступаю не хуже других.
- Позвольте мне, сударь, не рассуждать о политике.
- Вот примерная философия и беспечность! Однако когда же ты отрекомендуешь меня Ришару?
- Да хоть сегодня вечером, если вам угодно.
- Разумеется. Кто же я такой?
- Мой двоюродный брат, Мардош.
- Мардош!.. Славное имя. А по ремеслу?
- От торговца кожаными штанами до кожевника рукой подать.
- А разве вы кожевник?
- Мог бы сделаться им.
- Возможно.
- А в котором часу последует мое представление?
- Пожалуй, хоть через полчаса.
- Лучше в девять часов.
- А когда я получу деньги?
- Завтра.
- Значит, вы ужасный богач.
- Так себе, не нуждаюсь.
- Верно, из "бывших"?..
- Не твое дело.
- Иметь деньги и бросать деньги, рискуя попасть под гильотину! Воля ваша, "бывшие" очень глупы.
- Что делать. У санкюлотов столько ума, что другим ничего не осталось.
- Тише!.. Несут вино.
- Так до свидания… вечером… напротив Консьержери.
- Знаю.
Патриот расплатился и вышел.
За дверями раздался громовой голос.
- Шевелись же, гражданка! Подавай котлеты с огурчиками. Брат мой Гракх умирает с голоду!
- Экий молодец этот Мардош, - сказал тюремщик, пробуя стакан бургундского, который наливала ему хозяйка, устремив на гостя нежный взгляд.
XLI. Регистратор военного министерства
Патриот вышел, но не удалился. Сквозь закоптелые окна он наблюдал за тюремщиком, чтобы убедиться, не заведет ли он речи с каким-нибудь агентом республиканской полиции, одной из самых лучших когда-либо существовавших полиций, потому что одна половина общества следила за другой не столько ради славы правительства, сколько для безопасности собственной головы.
И не случилось ничего такого, чего мог бы опасаться наш патриот. Около девяти часов тюремщик встал, потрепал тратирщицу за подбородок и вышел.
Патриот встретился с ним на набережной Консьержери, и они вошли вдвоем в темницу.
В тот же вечер уговор состоялся, и Мардош определился тюремщиком на место Гракха.
За два часа перед тем, как это дело улаживалось в квартире тюремного придверника, в другой части тюрьмы тоже происходила сцена, хотя, по-видимому, и нелюбопытная, но тем не менее весьма важная для действующих лиц этой истории.
Регистратор Консьержери, измученный дневной службой, уже собрал списки и собирался уходить, как вдруг перед его конторкой появился человек, приведенный гражданкою Ришар.
- Гражданин регистратор, - сказала она, - ваш сослуживец, из военного министерства, прислан гражданином министром проверить списки военных преступников.
- Поздненько, гражданин, - сказал регистратор, - я уже спрятал бумаги.
- Извините, любезный сослуживец, - отвечал новопришедший, - но у нас такая тьма работы, что разъезжаешь только в свободное время, а свободное время бывает у нас тогда, когда другие ужинают и ложатся спать.
- Если так, то извольте, любезный товарищ, но только, пожалуйста, поторопитесь; теперь, как вы сказали, пора ужинать, а я ужасно проголодался. Есть у вас полномочие?
- К вашим услугам, - сказал регистратор военного министерства, вытащив из портфеля бумаги, которые товарищ его, как ни торопился уйти, однако пересматривал с величайшим вниманием.
- О, тут все в порядке, - сказала жена Ришара, - мой муж и я все освидетельствовали.
- А все-таки надо, все-таки надо, - сказал регистратор, продолжая рассматривать.
Регистратор военного министерства ждал очень терпеливо, как человек, готовый к подобным формальностям.
- Все в порядке, можете приступить к делу, когда вам будет угодно, - сказал тюремный регистратор. - А много списков надо вам проверить?
- Около сотни.
- В таком случае вам придется поработать не один день.
- Потому-то, любезный товарищ, я намерен завести у вас маленькое отделеньице, разумеется, с вашего позволения.
- Как понимать это?
- А вот я познакомлю вас с моей женой - отличная стряпуха, а потом вы познакомитесь со мной: я добрый малый.
- Оно и видно; однако, любезный товарищ…
- Пожалуйста, без церемоний; я куплю дорогою устриц на площади Шатле да захвачу цыпленка в мясной, и мадам Дюран приготовит нам два-три отличных блюда.
- Право, любезный товарищ, вы соблазняете меня, - сказал тюремный регистратор, ослепленный таким великолепным ужином, недоступным для чиновника, который получал в месяц всего-навсего десять ливров ассигнациями, в сущности же, едва стоивших два франка.
- Так, значит, вы не отказываетесь?
- Куда ни шло!
- В таком случае работу до завтра, а сегодня гуляем.
- Гуляем.
- Куда же вы?
- Сию минуту, надо только предупредить жандармов, которые стерегут австриячку.
- Это для чего?
- А чтобы они знали, что я ушел, и, следовательно, зная, что никого нет в регистратуре, обращали бы внимание на каждый шорох.
- Прекрасная предосторожность!
- Теперь вы понимаете меня?
- Понимаю. Идемте.
Тюремный регистратор постучался в дверцу, и один из жандармов отпер ее с вопросом:
- Кто там?
- Я… регистратор… ухожу. Прощай, гражданин Жильбер!
- Прощай, гражданин регистратор. - И дверца захлопнулась.
Регистратор военного министерства наблюдал эту сцену с величайшим вниманием, и покуда дверь темницы королевы оставалась растворенной, украдкой заглянул в первую половину: он увидел жандарма Дюшена, сидевшего у стола, и, следовательно, убедился, что при королеве состоят только два сторожа.
Само собой разумеется, когда тюремный регистратор обернулся, товарищ его придал своей физиономии вид совершеннейшего равнодушия.
При выходе из Консьержери им встретились два человека - гражданин Гракх и двоюродный брат его Мардош.
Кузен Мардош и военный регистратор, каждый как будто повинуясь толчку одного и того же чувства, встретившись, надвинули себе на глаза один меховую шапку, другой - шляпу с широкими полями.
- Это что за люди? - спросил военный регистратор.
- Я знаю только одного - это тюремщик Гракх.
- А, значит, тюремщикам позволено выходить из Консьержери?
- В определенные дни.
Военный регистратор не наводил дальнейших справок. Два новых приятеля свернули на мост Шанж; на углу площади Шатле регистратор купил, как обещал, корзинку с двенадцатью дюжинами устриц, и потом они продолжали путь до Гревской набережной.
Квартира военного регистратора была простенькая: три комнаты на Гревскую площадь в доме без привратника. У каждого жильца был особый ключ от своей двери, выходящей на улицу, и они условились, на случай, если кто-нибудь позабыл свой ключ, стучать молотком один, два или три раза, смотря по тому, в котором кто жил этаже. Лицо, дожидавшееся другого, узнавало его по этому знаку, спускалось с лестницы и отпирало дверь. У гражданина Дюрана ключ был в кармане, и ему не пришлось стучать. Поднялись на второй этаж; Дюран вынул другой ключ и вошел в квартиру.
Военная регистраторша очень понравилась тюремному регистратору: в самом деле это была хорошенькая женщина, которая с первого взгляда могла заинтересовать каждого печалью, разлитой по ее физиономии. Замечательно, что печаль самая соблазнительная прелесть в молодой женщине: печаль заставляет влюбиться любого мужчину, не исключая даже тюремного регистратора.
Новые знакомые поужинали с большим аппетитом; одна только мадам Дюран ничего не ела. С обеих сторон сыпались вопросы. Военный регистратор спросил у своего товарища с любопытством, довольно замечательным в эту эпоху каждодневных драм, и что передается в Суд, и когда решаются дела, и какой там надзор. Тюремный регистратор, очень довольный тем, что его слушают с вниманием, отвечал охотно, рассказывал о правах и привычках тюремщиков, о Фукье-Тенвиле и, наконец, о гражданине Сансоне, главном актере трагедии, которая каждый день разыгрывалась на площади. Потом, обращаясь к товарищу, начал, в свою очередь, осведомляться, как идут дела в его министерстве.
- О, между нами огромная дистанция, - отвечал Дюран. - Я далеко не такая важная особа, как вы, и потому не могу знать того, что там делается. Надо вам сказать, что я скорее секретарь регистратуры, нежели настоящий регистратор, и исполняю должность главного регистратора. Я человек темный, работаю, а другие пожинают лавры; таков обычай во всех присутственных местах Франции, даже республиканских. Небо и земля, может быть, изменятся когда-нибудь, бюрократия же наша никогда не изменится.
- Пожалуй, я буду вам помогать, - сказал тюремный регистратор, восхищенный добрым видом своего хозяина и в особенности прекрасными глазами госпожи Дюран.
- О, весьма благодарен вам, - отвечал тот, кому было сделано это милое предложение, - всякая перемена в месте или привычках приятно разнообразит жизнь бедного чиновника, и я скорее сожалел бы, что моя работа в Консьержери кончилась, нежели стал бы роптать, что она долго тянется… разумеется, если бы мне можно было каждый вечер брать с собою мадам Дюран, которая иначе будет томиться здесь от скуки.
- Я не вижу никакого препятствия, - отвечал тюремный регистратор, восхищенный приятным развлечением, которое обещал ему товарищ.
- Она будет мне диктовать роспись, - продолжал Дюран, - а я стану писать, а потом, по окончании работы, если нынешний ужин не очень дурен, вы иногда зайдете ко мне поужинать.
- Но только не очень часто, - наивно отвечал тюремный регистратор. - Если я буду возвращаться позже обычного, меня распекут в одной квартире на улице Пти-Мюск.
- И дела наши устроятся как нельзя лучше, - сказал Дюран, - не правда ли, моя милая?
Мадам Дюран, бледная и по-прежнему печальная, подняла глаза на мужа и отвечала:
- Как вам угодно.
Пробило одиннадцать часов; пора было расходиться. Тюремный регистратор встал и простился со своими новыми друзьями, выразив им удовольствие, какое внушили ему знакомство с ними и ужин.
Гражданин Дюран проводил гостя до лестницы и, вернувшись, сказал:
- Пора, Женевьева, ложитесь спать.
Женщина, не отвечая, встала, взяла лампу и ушла в правую дверь.
Дюран, или, вернее, Диксмер, посмотрел ей вслед, постоял несколько секунд в задумчивости и потом ушел в свою комнату, находившуюся на противоположной стороне.
XLII. Две записки
Начиная с этого дня, регистратор военного министерства аккуратно каждый вечер занимался в конторе своего товарища - тюремного регистратора; мадам Дюран подготовляла бумаги, а муж их переписывал. Дюран наблюдал за всем, по-видимому, не обращая ни на что внимания. Он заметил, что каждый вечер, ровно в десять часов, Ришар или его жена приносили корзинку с провизией и оставляли ее у дверей. В ту минуту как регистратор говорил жандарму: "Я ухожу, гражданин", - жандарм Жильбер или Дюшен брал корзинку и относил к Марии-Антуанетте. Три вечера кряду, покуда Дюран долее обыкновенного оставался за своими делами, корзинка, также долее обыкновенного, оставалась у дверей, потому что, только отворяя дверь, чтобы проститься с регистратором, жандарм брался за провизию. Подав в комнату полную корзинку, жандарм через четверть часа брал пустую, поданную накануне, и ставил ее на место первой.
На четвертый день вечером - это было в начале октября - после обычного заседания, когда тюремный регистратор уже удалился, а Дюран, он же Диксмер, остался один с женой, бросил перо, оглянулся вокруг и, прислушиваясь с таким вниманием, как будто от этого зависела его жизнь, вскочил со своего места, подбежал неслышными шагами к тюремной двери, приподнял салфетку, которой была накрыта корзинка, и воткнул в мягкий хлеб узницы крошечный серебряный футлярчик. Потом, бледный и дрожащий от волнения, вернулся на свое место и положил одну руку себе на лоб, другую на сердце. Женевьева смотрела на мужа, но не произнесла ни слова; после того как муж увез ее из квартиры Мориса, она обыкновенно ждала, что Диксмер заговорит первый. Но в этот раз Женевьева прервала молчание.
- Это на нынешний вечер? - спросила она.
- Нет, на завтрашний, - отвечал Диксмер.
Он встал, снова прислушался, потом сложил бумаги и, подойдя к келье, постучал в дверь.
- Что надо? - спросил Жильбер.
- Я ухожу, гражданин.
- Прощайте, - сказал жандарм из комнаты.
- Прощайте, гражданин Жильбер.
Дюран услышал скрип задвижки; он понял, что жандарм отворил дверь, и ушел.
В коридоре, ведущем из квартиры Ришара во двор, он натолкнулся на тюремщика в меховой шапке, который встряхивал тяжелой связкой ключей. Диксмер испугался. Человек этот грубый, как все люди его сословия, мог окликнуть его, увидеть, может быть, даже узнать. Дюран надвинул на глаза шляпу, между тем как Женевьева закрыла свое лицо черной мантильей.
Дюран ошибся.
- Извините, - проговорил тюремщик, хотя, собственно, не он натолкнулся, а его самого толкнули.
Диксмер вздрогнул при этом приятном и вежливом голосе; но тюремщик, вероятно, торопился: он проскользнул в коридор, отпер дверь Ришара и скрылся. Диксмер продолжал идти, таща за собой Женевьеву.
- Странно! - сказал он, когда дверь захлопнулась за ним и воздух освежил его горевший лоб.
- Да, странно! - прошептала Женевьева.
Во время взаимной откровенности супруги сообщили бы друг другу причину своего удивления; но теперь Диксмер запер двери мыслей, а Женевьева удовольствовалась тем, что, свернув за угол моста Шанж, взглянула в последний раз на мрачную тюрьму, где что-то похожее на призрак потерянного друга мелькнуло в ее воображении, пробудив в ее душе горестные и вместе с тем приятные воспоминания.
Супруги, не обменявшись ни словом, дошли до Гревской площади.
В это время жандарм Жильбер вышел из кельи и взял корзинку с провизией, назначенной для королевы. В корзинке были плоды, жареный цыпленок, бутылка белого вина, графин воды и половина двухфунтового хлеба.
Жильбер, приподняв салфетку и, удостоверившись, что припасы эти были точно в таком же порядке, как уложил их гражданин Ришар, отодвинул ширмы.
- Гражданка, принесли ужин! - сказал он громко.
Мария-Антуанетта разломила хлеб, но едва ее пальцы коснулись его, как она почувствовала холод металла и тотчас поняла, что хлеб заключал в себе что-то необыкновенное; потом она посмотрела вокруг себя, но жандарм уже вышел.
Королева несколько секунд сидела неподвижно, слушая, как постепенно он удалялся, и, когда убедилась, что он сел возле своего товарища, вынула футляр из хлеба. В футляре была следующая записка.
"Будьте готовы завтра в то же время, когда вы получите эту записку, потому что завтра в этот самый час одна женщина войдет украдкой в темницу вашего величества. Женщина эта наденет ваше платье и отдаст вам свое; потом вы выйдете из Консьержери под руку с одним из преданнейших слуг.
Не беспокойтесь о шуме, который услышите в первой комнате, не останавливайтесь ни на крик, ни на стоны; старайтесь только поскорее надеть платье и мантилью женщины, которая займет место вашего величества".
- О, преданность! - прошептала королева. - Благодарю тебя, господи! Я еще не так ненавидима всеми, как говорили.
Она еще раз прочитала записку, и тогда ее поразил второй абзац.
- Не останавливайтесь ни на крики, ни на стоны, - прошептала она. - О, это значит, что будут убивать моих сторожей, бедных людей, которые выказали столько жалости ко мне… О, никогда, никогда!