Она оторвала чистую половину записки, и так как не могла ни карандашом, ни пером отвечать неизвестному другу, который так беспокоился о ней, то вынула булавку из своего воротника и проколола на бумаге буквы, составившие следующе слова:
"Я не могу и не должна принимать ничьей жизни взамен моей собственной. М. А.".
Потом она вложила бумажку в футляр и всунула его в другую половину разломанного хлеба.
Едва она успела сделать это, как часы начали бить десять. Королева, держа в руке хлеб, печально считала удары колокола, медленно и с расстановкой дрожавшие в воздухе, как вдруг услышала у одного из окон, выходивших во двор, называемый "женским двором", резкий звук, похожий на скрип стекла, когда его режут алмазом. За этим шумом послышался легкий удар в стекло, повторившийся несколько раз и намеренно заглушаемый кашлем. Потом в углу стекла показалась маленькая свернутая бумажка, которая медленно скользнула в отверстие и медленно упала у плинтуса стены… Потом королева услышала звяканье ключей, ударявшихся один о другой, и стук шагов, удалявшихся по тротуару.
Королева увидела, что в углу стекла просверлена дырочка и что в это отверстие удалявшийся человек просунул бумажку - вероятно, записку. Она лежала на полу. Королева устремила на нее глаза, прислушиваясь, не подходит ли кто из сторожей; но они разговаривали потихоньку, как будто условившись не беспокоить ее. Тогда Мария-Антуанетта осторожно встала и, затаив дыхание, подняла бумажку.
Из нее выскользнул, как из ножен, тоненький и твердый предмет и издал металлический звук, упав на кирпич. Это была самая тоненькая пилка, скорее игрушка, нежели полезный инструмент, одна из тех стальных пружин, посредством которой самая слабая и неопытная рука могла бы в четверть часа разрезать самый толстый железный брус.
"Завтра в половине десятого, - сказано было в записке, - придет разговаривать через окно, выходящее на женский двор, с вашими жандармами один человек. В это время, ваше величество, распилите третью перекладинку окошка, считая справа налево… Режьте наискось; четверти часа будет достаточно вашему величеству. Потом будьте готовы выйти через окошко… Совет этот дается одним из самых преданных и вернейших ваших подданных, который посвятил свою жизнь службе вашему величеству и сочтет за счастье пожертвовать ради вас жизнью".
- О, - прошептала королева, - не ловушка ли это? Но нет, кажется, знакомый почерк, тот же, какой я видела в Тампле… Это почерк кавалера Мезон Ружа… Богу угодно, может быть, чтобы я спаслась.
И королева упала на колени и предалась молитве, этому последнему бальзаму страдальцев.
XLIII. Сборы Диксмера
День, наступивший за этой бессонной ночью, был, можно сказать без преувеличения, кровавый. Замечательно, что в эту пору даже на ярком солнце были кровавые пятна.
Королева спала очень беспокойно; едва смыкала она глаза, как ей представлялись потоки крови и слышались крики и стоны. Она заснула с пилкой в руке. Часть дня провела в молитве; но так как сторожа часто чидели ее молившейся, то и не обратили внимания на эту усиленную набожность. По временам узница вынимала спрятанную на груди пилку, переданную одним из ее избавителей, и сравнила слабость инструмента с силой перекладины. По счастью, перекладины эти были впаяны в стену только одним концом - снизу. Верхний конец входил в поперечный брус, так что, перепилив нижнюю часть, стоило только потянуть перекладину, и она выдергивалась.
Но не физические трудности удерживали королеву: она очень хорошо понимала, что это дело возможное, и эта-то самая возможность превращала надежду в кровавое пламя, ослеплявшее ее глаза; она понимала, что для доступа к ней необходимо было ее избавителям убить сторожей - и не согласилась бы на их смерть ни за какие выгоды, потому что только одни эти люди в течение долгого ее затворничества показали ей хоть какую-нибудь жалость.
С другой стороны, за перекладинами, которые ей советовали распилить, перешагнув тела двух человек, которые должны были пасть, не допуская избавителя дойти до нее, была жизнь, свобода, может быть, даже мщение, три вещи столь приятные, особенно для женщины, которых она так пламенно желала, прося у бога простить ей это желание. Ей, однако же, казалось, что стражи не имели ни малейшего понятия о западне, в которую хотели поймать узницу, если только предположить, что заговор этот был западня; иначе жандармы как-нибудь изменили бы себе в ее опытных глазах, как бывают опытные и зоркие глаза у женщины, привыкшей предугадывать зло, потому что она много от него страдала.
Итак, королева почти отказалась от мыслей, заставлявших ее смотреть на средство к побегу как на западню; по мере того, как стыд быть пойманной в этой западне покидал узницу, ею овладевал страх; она ужасалась, что перед ее глазами за нее прольется кровь.
"Странная судьба и прекрасное зрелище, - думала Мария-Антуанетта. - Два заговора, чтобы спасти королеву или, вернее, бедную узницу, которой нечем обольстить или ободрить заговорщиков, и оба в одно и то же время. Как знать, быть может, они составляют один и тот же; может быть, это два подкопа, сходящиеся у одного пункта… Но если б я захотела, значит, я могла бы спастись! Но чтобы за меня жертвовала другая женщина!.. Чтобы убили двоих, пока эта женщина дойдет до меня!.. Нет, этого не простит мне ни бог, ни будущее!.. Невозможно, невозможно!"
Но тогда же в уме ее проснулись высокие мысли о преданности подданных своим государям и древние предания о праве монархов на жизнь своих подданных, почти изгладившиеся призраки умирающей французской монархии.
- Но ведь Анна Австрийская согласилась бы, - говорила себе Мария-Антуанетта. - Анна Австрийская поставила бы это великое начало неприкосновенности королевских особ выше всяких мнений. Анна Австрийская была такой же крови, как и я, и почти в таком же положении, как и я… Какое безрассудство наследовать во Франции королевскую власть Анны Австрийской!.. Но ведь и я не сама пришла сюда. Два короля сказали: "Необходимо, чтобы двое королевских детей, которые никогда не виделись между собою, не любят друг друга и, может быть, никогда не полюбят, обвенчались у одного алтаря, чтобы умереть на одном эшафоте". И при том разве смерть моя не повлечет за собою смерть бедного ребенка, который в глазах немногих друзей все еще король Франции?.. А если сын мой умрет, как умер мой муж, разве тени их не улыбнутся от жалости, что я запятнала своей кровью обломки трона Людовика Святого, пощадив несколько капель простонародной крови?..
Посреди этого беспрестанно возраставшего страха, в этой лихорадке сомнения, пульсации которой постоянно ускорялись, королева дождалась наконец вечера. Несколько раз посматривала она на сторожей, но никогда не казались они такими спокойными, никогда не были так предусмотрительны, как в этот вечер.
Когда наконец в келье стемнело, когда раздались шаги обхода, когда звук оружия и лай собак разбудили эхо мрачных сводов, когда, наконец, тюрьма явилась во всем своем ужасе и безнадежности, Мария-Антуанетта, побежденная слабостью, свойственной женской природе, вскочила в испуге.
- О, я убегу! Да, да, убегу! - сказала она. - Когда придут, когда будут говорить, я распилю решетку и буду ждать, что прикажет мне бог и мои освободители… Я обязана беречь себя для детей. Их не убьют, а если убьют, и я буду свободна - о, тогда я буду мстить.
Между тем Жильбер и Дюшен спокойно беседовали и готовили себе ужин.
А тем временем Диксмер и Женевьева, как обычно, вошли в Консьержери и расположились в регистратуре. Через час после их прихода тюремный регистратор окончил свою обычную работу и оставил их вдвоем.
Как только дверь заперлась за ним, Диксмер бросился к пустой корзинке, поставленной на месте вчерашней; схватил кусок хлеба, разломил и вынул футляр. В нем был ответ королевы. Диксмер прочитал, бледнея, разорвал бумажку на тысячу лоскутков и бросил в пылающую пасть камина.
- Хорошо, все условлено, - сказал он себе и потом, обращаясь к Женевьеве, прибавил: - Подойдите сюда.
- Я?
- Да; мне надо тихонько поговорить с вами.
Женевьева, холодная как мрамор, подошла к нему с выражением покорности.
- Теперь наступило время, выслушайте меня, - сказал Диксмер.
- Слушаю.
- Предпочитаете ли вы смерть, за которую благословляла бы вас вся партия и сожалел весь народ, предпочитаете ли вы такую смерть позорной смерти из мщения?
- Да.
- Я мог бы убить вас на месте, когда застал у любовника; но человек, подобный мне, посвятивший свою жизнь честному и святому делу, должен извлекать пользу из собственных своих несчастий и обращать их в пользу этого дела. Это самое и сделал я или, по крайней мере, надеюсь сделать. Вы видели, что я отказался от удовольствия совершить правосудие; я пощадил также вашего любовника…
Что-то похожее на улыбку, на ужасную улыбку, пробежало по губам Женевьевы.
- Что же касается вашего любовника, вы понимаете, потому что знаете меня, что я ждал только удобного случая.
- Я готова, - сказала Женевьева. - К чему же это предисловие?
- Вы готовы?
- Да, вы убиваете меня, вы правы… я жду.
Диксмер взглянул на Женевьеву и вздрогнул. В эту минуту она была очаровательна, озаренная самым ярким ореолом - ореолом любви.
- Продолжаю, - сказал Диксмер. - Я предупредил королеву, она ждет; однако, по всей вероятности, будет сначала возражать; но вы принудите ее.
- Приказывайте, я исполню все.
- Сию минуту я постучусь в дверь; Жильбер отопрет ее; этим кинжалом, - Диксмер расстегнул фрак и показал, выдернув до половины из ножен кинжал с двумя лезвиями, - этим кинжалом я убью его.
Женевьева невольно вздрогнула; Диксмер сделал рукой знак, чтобы она молчала.
- В то мгновение, как я поражу его, - продолжал он, - вы броситесь во вторую комнату, где содержится королева. Дверей нет, как вы знаете, есть только ширмы, и вы поменяетесь с нею платьем, пока я буду убивать второго солдата. Потом я возьму королеву под руку и выйду вместе с нею.
- Очень хорошо, - холодно ответила Женевьева.
- Понимаете? - продолжал Диксмер. - Каждый вечер видят вас в этой черной мантилье, закрывающей лицо. Наденьте мантилью на ее величество и закутайте так, как обычно сами закутываетесь.
- Сделаю все, как вы говорите.
- Теперь мне остается только простить вас и поблагодарить, - сказал Диксмер.
Женевьева кивнула с холодной улыбкой.
- Я не нуждаюсь, милостивый государь, ни в вашем прощении, ни в вашей благодарности, - сказал она, протягивая руку, - то, что я думаю или, вернее, что сделаю, могло бы загладить даже преступление. Мой же поступок не более как слабость, и притом вспомните хорошенько ваши действия - вы же сами вынудили меня на эту слабость. Я удалялась от него - вы кидали меня в его объятия, так что вы и подстрекатель, и судья, и мститель. Значит, я должна бы простить вам мою смерть - и я вам прощаю! Значит, мне следует благодарить, что вы отнимаете у меня жизнь, потому что жизнь сделалась для меня невыносимой в разлуке с человеком, которого одного только я люблю… Особенно с той минуты, когда вы своим свирепым мщением разорвали все узы, которые привязали меня к нему…
Диксмер стоял как на угольях; он хотел было отвечать, но у него недостало голоса.
- Однако же время уходит, - сказал он с усилием, - а нам дорога каждая секунда. Готовы ли вы?
- Я уже сказала, что жду вас, - отвечала Женевьева со спокойствием мучеников.
Диксмер собрал все свои бумаги, посмотрел, хорошо ли заперты двери, не может ли кто войти в контору, и потом хотел еще раз напомнить инструкцию жене.
- Не трудитесь, - сказала Женевьева, - я прекрасно знаю, что мне делать.
- В таком случае - прощайте.
И Диксмер подал ей руку, как будто в эту минуту, последнюю и решительную, всякий упрек должен был померкнуть перед возвышенностью жертвы.
Женевьева дрожа дотронулась кончиками пальцев до руки мужа.
- Станьте же ближе ко мне, - сказал Диксмер, - и как только я постучу в дверь Жильбера - пройдите.
- Я готова.
Тогда Диксмер, сжав правой рукой широкий кинжал, левой толкнул дверь.
XLIV. Сборы кавалера Мезон Ружа
Покуда описанная нами сцена происходила у двери тюремной конторы, ведущей в темницу королевы или, вернее, в первую комнату, занимаемую двумя жандармами, на противоположной стороне, то есть на женском дворе, происходили другие приготовления.
От стены вдруг отделился человек, сопровождаемый двумя собаками, и, распевая модную в то время песню "Ca ira", провел ключами, которые были у него в руках, по пяти полоскам, защищавшим окно королевы.
Королева сначала вздрогнула, но, приняв этот звук за сигнал, тотчас же тихонько отперла окно и принялась за дело гораздо ловчее, нежели можно было предполагать, потому что не раз в слесарной мастерской, где супруг ее когда-то занимался по целым дням, она брала в свои нежные руки инструменты, похожие на тот, на который в эту минуту она возлагала все надежды на спасение. Услышав, что окно королевы отворилось, ключник постучался в окно жандармов.
- А, - сказал Жильбер, посмотрев в стекла, - это гражданин Мардош.
- Он самый, - отвечал тюремщик. - А что, товарищи, кажется, мы славно справляем службу.
- Как водится, гражданин ключник. Кажется, вы не заставали нас спящими.
- Еще бы, - заметил Мардош, - а в нынешнюю ночь надо держать особенно ухо востро.
- А что? - сказал Дюшен, подойдя к окну.
- Отворите окно, расскажу.
Жильбер отпер окно и обменялся рукопожатием с ключником, который успел уже подружиться с обоими жандармами.
- Что такое, гражданин Мардош? - повторил Жильбер.
- А то, что сегодня заседание Конвента было жарковато. Читали вы?
- Нет, не читали. Что же там было?
- Во-первых, гражданин Эбер обнаружил одно дельце.
- Какое же?
- А то, что заговорщики, которых считали погибшими, живехоньки и в добром здравии.
- То есть Делессар и Тьерри, - сказал Жильбер. - Слышал о них; негодяи бежали в Англию.
- А про кавалера Мезон Ружа слышали? - спросил ключник, так возвышая голос, чтобы могла слышать королева.
- Что, разве он в Англии?
- Ничего подобного, во Франции, - продолжал Мардош тем же голосом.
- Значит, воротился?
- Никогда не уезжал отсюда.
- Вот дерзость-то! - заметил Дюшен.
- Да, порядочная дерзость.
- Ну что же, постараются схватить.
- Разумеется, постараются, да только дело-то, как видно, не совсем легкое.
В эту минуту пила королевы заскрипела, и ключник, испугавшись, чтобы не услышали этого жандармы, наступил на ногу собаке так, что та завизжала от боли.
- Бедная скотина! - сказал Жильбер.
- Ничего, - отвечал ключник, - пускай в другой раз надевает сапоги… Замолчишь ли ты, Жирондист! Цыц!
- Твою собаку зовут Жирондистом, гражданин Мардош?
- Да, пришла в голову такая кличка.
- Так ты говоришь, что… - продолжал Дюшен, который, находясь в тюрьме, слушал все новости с таким же любопытством, как и сами заключенные. - Так ты говоришь, что…
- Ах, да… что это такое… Да!.. Так я сказал, что гражданин Эбер сделал предложение опять перевести австриячку в Тампль.
- Для чего это?
- Гражданин Эбер полагает, что ее перевели из Тампля для того, чтобы ее удалить от надзора Парижской коммуны.
- Да, кажется, кстати, и от покушений Мезон Ружа, - прибавил Жильбер. - Что ни толкуй, а есть подземелье.
- Вот это именно и отвечал господин Анрио; но гражданин Эбер сказал, что коль скоро дано предостережение, то нечего и опасаться, что Марию-Антуанетту можно содержать в Тампле с меньшими предосторожностями, нежели здесь. Оно и действительно, Тампль будет понадежней Консьержери.
- А, право, лучше было бы, если бы ее отвезли в Тампль, - сказал Жильбер.
- Понимаю, тебе наскучило караулить.
- Нет, жалко видеть ее.
Мезон Руж сильно закашлялся, потому что пила, глубоко зайдя в железо, очень завизжала.
- И на чем же решили? - спросил Дюшен, когда кашель ключника утихнул.
- А решили на том, что если она останется здесь, то немедленно начнется суд над нею.
- Бедная женщина! - промолвил Жильбер.
Дюшен - потому ли, что слух его был тоньше, нежели слух товарища, или потому, что рассказ Мардоша не так сильно занимал его внимание, - но только он наклонился, прислушиваясь, что делается за ширмами.
Ключник заметил это движение.
- Теперь ты понимаешь, гражданин Дюшен, - сказал он с живостью. - Покушения заговорщиков будут тем отчаяннее, что им мало остается времени, чтобы исполнить их. Надо удвоить надзор, господин жандарм. Заговорщики замышляют, не более не менее, как ворваться силой в Консьержери, перебить всех и добраться до королевы… то есть я говорю, до вдовы Капет.
- А как бы забрались сюда эти заговорщики?
- Переодевшись патриотами, притворившись, будто хотят повторить 2 сентября… а там выломать двери - и мое почтение.
За остолбенением жандармов последовало молчание.
Ключник с радостью и страхом слушал скрежет пилы, которая продолжала действовать. Пробило девять часов. В то же время в дверь тюремной конторы постучали, но жандармы не обратили на это внимания.
- Ну, что же, мы будем наблюдать, - сказал Жильбер.
- И если надо, умрем на своем посту истинными республиканцами, - добавил Дюшен.
"Теперь она скоро кончит", - подумал ключник, вытирая со лба холодный пот.
- Я думаю, и вы, со своей стороны, тоже не дремлете, - сказал Жильбер. - Ведь и вам не будет поблажки, если бы случилось то, о чем вы говорите.
- Надо полагать, - отвечал ключник. - Оттого-то я и хожу дозором по ночам; вы, по крайней мере, чередуетесь и можете спать из двух ночей одну.
В это время опять застучали в дверь конторы; Мардош вздрогнул. Каждое малейшее обстоятельство могло помешать ему в успехе дела.
- Что там? - спросил он как будто нехотя.
- Ничего, - отвечал Жильбер. - Это регистратор военного министерства уходит домой и дает мне знать.
- А, - заметил ключник.
Но регистратор продолжал стучать.
- Хорошо, слышу! - закричал Жильбер, не отходя от окошка. - Спокойной ночи! Прощайте!
- Кажется, он говорит что-то тебе, - сказал Дюшен, оборачиваясь к двери. - Отвечай же ему…
За дверями послышался голос регистратора.
- Гражданин жандарм, выйди на минутку! Нужно.
Голос этот, у которого волнение отняло его обычный тон, показался знакомым ключнику, и он навострил уши.
- Что тебе, гражданин Дюран? - спросил Жильбер.
- На пару слов.
- Скажешь завтра.
- Нет, надо сегодня.
"Что случилось? Это голос Диксмера", - сказал себе ключник.
Суровый и дрожащий голос Диксмера как будто занял свое выражение у отдаленного эха мрачного коридора.
Дюшен обернулся.
- Нечего делать, пойду, если ему уж такая крайность, - сказал Жильбер и пошел к двери.
Ключник воспользовался мгновением, покуда внимание жандармов было поглощено этим неожиданным обстоятельством, и подбежал к окну королевы.
- Готовы ли? - спросил он.
- Больше половины, - отвечала королева.
- Ради бога! Ради бога! Торопитесь, - прошептал он.
- Гражданин Мардош, где же ты? - спросил Дюшен.